Доктор Захарьин. Pro et contra
В конце XX – начале XXI века в средствах массовой информации появилось несметное число удивительных объявлений: всевозможные народные целители уведомляли о своей готовности излечить любой недуг, дипломированные парапсихологи и члены Российской Академии оккультных наук сулили каждому больному полное восстановление здоровья, а «потомственные колдуны» и «маги» за небольшую мзду предлагали устранить «порчу» и снять «сглаз». Невиданный прежде расцвет знахарства и шарлатанства свидетельствовал о безусловной утрате престижа официальной медицины. Поскольку такой кризис созревает обычно на протяжении многих лет, вполне уместен вопрос: кто стоял у его истоков? Ответить на него позволяет в известной степени биография доктора Захарьина – знаменитого в XIX веке московского профессора и одного из основоположников безудержной коммерциализации врачебных услуг и связанной с этим дегуманизации медицины. Для широкого круга читателей.
Оглавление
- Введение
- I. На старте
- II. Первые достижения
- III. Директор факультетской терапевтической клиники
- IV. Московский оригинал
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Доктор Захарьин. Pro et contra предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
IV. Московский оригинал
Бургомистр. Прежде всего, будьте добры, говорите потише, по возможности без жестов, двигайтесь мягко и не смотрите мне в глаза.
Ланцелот. Почему?
Бургомистр. Потому что нервы у меня в ужасном состоянии.
Среди всевозможных чудаков и сумасбродов, то изумлявших, то ужасавших, но чаще забавлявших московских обывателей во второй половине XIX столетия, профессор Захарьин занимал чуть ли не первое место. Слухи о необыкновенных его проказах и фортелях становились порой основной темой застольных бесед и пересудов врачей. Однако раньше других кое-какие странности в его поведении и манерах уловили студенты — публика извечно любопытствующая и готовая подолгу обсуждать достоинства и недостатки своих наставников.
Чудаковатый преподаватель
Ещё в 1860-е годы, когда Захарьин служил экстраординарным профессором медицинского факультета Московского университета, студенты заметили, что он никогда не подъезжал к своей клинике на Рождественке в коляске, запряжённой парой лошадей, а пользовался только пролёткой, неторопливо влекомой старой и смирной кобылой. Зимою же не было случая, чтобы его доставили в присутствие на санях с застёгнутой медвежьей полостью — даже в крепкий мороз он накрывался пледом. Немного позднее выяснилось, что этот высокий, чернобородый, довольно энергичный человек плотного телосложения постоянно опасался всех мыслимых и немыслимых дорожных происшествий, но пуще всего боялся застёгнутой полости в санях, поскольку из неё нельзя было ни выпрыгнуть, ни благополучно вывалиться, если сани вдруг перевернутся.179
Вслед за тем обнаружилось ещё одно его свойство: на лекциях он не терпел ни малейших проявлений недостаточного внимания к его словам. «Господин студент! Как ваша фамилия? — грозно вопрошал он, увидев, как один из его слушателей осмелился вертеть в руках карандаш. — Что Вы делаете? Вы путаете мои мысли. Я не могу продолжать лекцию! Вы точно кавалерист какой!»180 Если же студенты на первом ряду позволяли себе какие-то непроизвольные движения ногами, он прекращал лекцию и, скрестив на груди руки, взволнованно произносил: «Не могу! не выношу! Прошу вас, господа, не качать ногами!».181 Особенно возмущал его любой, пусть самый незначительный и невинный шум в аудитории. Достаточно показателен в этом отношении рассказ одного из его бывших слушателей:
«В 1868 году на одной из его клинических лекций мне пришлось сидеть непосредственно позади него; записывая за ним лекцию в большую тетрадь из толстой бумаги и торопясь, я перевернул лист весьма быстро, причём последовал громкий звук хлопанья и шум шелеста бумаги. В этот момент Григорий Антонович остановился на полуслове и стал тяжело дышать. Вся аудитория как будто замерла, в тишине слышно было только дыхание больного и одышка профессора. Товарищи устремили на меня взгляды, полные укоризны, что вот де из-за тебя можем потерять лекцию. Нам, по преданию, было известно, что Григорий Антонович не переносит во время разбора больного постороннего шума, почему и было условлено, чтобы опоздавший на лекцию во время её уже не входил в аудиторию. Со своей стороны, я сидел в страхе и ожидании грозы или бури, но никакой бури не последовало. Когда миновала одышка, обернувшись в мою сторону, Григорий Антонович сказал, не возвышая при этом голоса: «Я всё делаю, чтобы избавиться от тягостной для меня раздражительности, вот, посмотрите мой затылок, жгу его йодистой настойкой, не щадя, но ничего не могу поделать. Прошу вас, будьте поосторожнее». И продолжал лекцию».182
Столь обострённое на протяжении многих лет восприятие несущественных шумов и оптических воздействий свидетельствовало о патологически повышенной чувствительности — стойкой психической гиперестезии как совершенно заурядном проявлении эмоциональной нестабильности. Однако у Захарьина слуховая гиперестезия с неадекватной реакцией на всякий неожиданный звук и даже шорох приобретала уже характер так называемого симптома заведённой пружины, нечаянно выдававшего его постоянную аффективную напряжённость.
Давно известно, что общая психическая гиперестезия в клинике невротических расстройств сочетается нередко с выраженными и продолжительными болезненными ощущениями по ходу позвоночника, в пояснично-крестцовой области и в нижних конечностях. Такой болевой синдром отдельные психиатры XIX века определяли как спинальную ипохондрию или спинальную неврастению, но терапевты и хирурги рассматривали только как ишиас (ишиалгию) органического происхождения. Был ли у Захарьина подлинный корешковый синдром или его терзала психогенная невралгия, ныне установить нереально. Известно лишь одно: в конце 1871 года он решился на операцию вытяжения седалищного нерва в связи с его предполагаемым хроническим раздражением или воспалением.183
Здравомыслящие и осторожные врачи неизменно отвергали такого рода хирургические вмешательства в силу их необоснованности, безуспешности и небезопасности, но для лиц, страдавших ипохондрическими расстройствами и жаждавших чуда быстрого и радикального избавления от своих тягостных ощущений, эти операции (иногда повторные) обладали особой притягательностью. Впоследствии Захарьин на одной из своих лекций высказался о хирургическом вытяжении седалищного нерва довольно сдержанно: «Надо мной самим проделали эту операцию. Друзья постарались. Что же. Я благодарен хирургу: я остался жив и невредим, но пользы от этого не получилось ни малейшей».184
Пользы от «варварской», по выражению того же Захарьина, операции действительно не было никакой, зато вреда — в избытке. Бессмысленное и, главное, кровавое хирургическое вмешательство не могло не привести к образованию множества спаек, сдавивших седалищный нерв. Веским подтверждением этого необратимого патологического процесса стали атрофия мышц нижней конечности и пожизненный болевой синдром (теперь уже преимущественно органической природы). С тех пор Захарьин, по словам профессора Голубова, часто сравнивал свой фактически ятрогенный ишиас с «ядром, прикованным к ноге каторжника».185
После операции его поведение совершенно преобразилось. Поглощённый неустанными заботами о больной ноге, он прежде всего свёл к минимуму свои профессорские обязанности, ограничив их одним лишь чтением лекций. Больных, поступавших в терапевтическую факультетскую клинику, с 1872 года лечили его ассистенты и ординаторы без какого-либо участия профессора.
В лекционные дни величественный Захарьин медленно входил в аудиторию, грузно опираясь на палку с резиновым наконечником и слегка подволакивая правую ногу, удобно размещался в кресле с решетчатым сиденьем и, окинув присутствующих пронзительным взором темно-карих глаз, начинал наконец лекцию. Замиравшие при его появлении, словно солдаты на полковом смотру, многочисленные слушатели немного расслаблялись и принимались записывать его речи в модные тогда плотные тетради. Порой Захарьин не сразу приступал к лекции, а минут десять молчал, неподвижно восседая в кресле, — не то совершал над собой усилие, чтобы собраться с мыслями, не то, будто опытный актёр, держал паузу. Большинству студентов его лекции (или, может быть, вернее беседы о медицине) импонировали своей простотой и полным отсутствием теоретических рассуждений, обдуманностью и логичностью, сжатостью и сугубо практическим, конкретным содержанием. Лишь немногие подмечали в профессорской манере чтения какой-то театральный оттенок, что-то напускное, не имевшее непосредственного отношения к делу и предназначенное, по всей вероятности, для того, чтобы заставить самых нерадивых студентов внимать ему с интересом.
4.1. Знаменитый французский врач, один из основоположников неврологии и психотерапии Ж.М. Шарко (конец 1880-х годов).
Через тридцать лет после его смерти профессор Голубов в порыве запоздалого подобострастия нарёк Захарьина «мастером живого слова», а по увлекательности лекций смог поставить с ним рядом одного только Шарко. Однако другие бывшие слушатели Захарьина находили его лекции трудными для восприятия из-за частых повторов, тяжести слога и неправильного употребления некоторых слов.186
Если в середине 1860-х годов Захарьин читал лекции с подробным разбором больных в строгом соответствии с учебной программой (причём в отдельные месяцы чуть ли не каждое утро, за исключением выходных дней), то после операции, когда его отношение к преподаванию радикально изменилось, он мог не появляться в аудитории по три-четыре недели кряду. С 1875 года он регулярно выезжал на лето за границу, а возвращался обычно в конце сентября, с лёгким сердцем прибавляя, таким образом, к своим каникулам первый месяц осеннего семестра.187
Вольнопрактикующий профессор
Превратив занимаемую им профессорскую должность в явную синекуру, Захарьин сосредоточился на частной практике. Прошли те времена, когда относительно молодой, ещё не достигший сорока лет директор факультетской терапевтической клиники ежедневно (иногда даже в праздники) совершал обстоятельные обходы своих пациентов, заглядывая в каждую палату, когда он сам, без всякой посторонней помощи обёртывал больных с высокой лихорадкой в холодные мокрые простыни, когда он лично проводил некоторые процедуры, названные впоследствии физиотерапевтическими. Отныне он лишь консультировал платёжеспособных больных, либо принимая их в своём домашнем кабинете (иногда в квартире своего ассистента), либо выезжая к ним (разумеется, за более высокий гонорар) не только в различные районы Москвы, но иной раз и в другие города. И каждая его встреча с больными оформлялась, по сути, как коммерческая сделка.
Неизвестно, довелось ли ему читать мемуары модного в середине XIX века виконта Шатобриана, но один из тезисов этого писателя — «Счастье можно найти лишь на проторённых дорогах» — Захарьин разделял безоговорочно. Навсегда уязвлённое самолюбие когда-то неимущего студента из глухой поволжской провинции вытолкнуло его на бесконечный путь стяжательства, давно вымощенный благими намерениями его предшественников. «Жизнь есть творчество», — настойчиво повторял Клод Бернар тем, кто был способен его услышать. Но Захарьин считал себя «аутодидактом», а потому думал иначе. Одержимый алчностью и тщеславием, он всю свою творческую энергию направил на приумножение капитала и продвижение по службе и в чинах. Он методично преобразовывал отдельные приёмы врачебного искусства, позаимствованные им у европейской профессуры, в незамысловатую сноровку продажного ремесла. И он явно не сознавал, что в погоне за выгодой любой ценой можно обогатиться, лишь утратив полученные от природы способности.
Пустив в ход неотразимую для российских обывателей аффективную логику, он провозгласил, что взаимоотношения врача и пациента необходимо строить только на рыночной основе. Если он, Захарьин, снизойдёт до того, чтобы оказать кому-то помощь, значит тот, кто в ней нуждался, должен будет вознаградить врача по заранее обусловленным расценкам. «Кому не нравится моя оценка своего труда и досуга — пусть лечится у других, — заявил он однажды. — Для бедных есть клиники, бесплатные лечебницы, больницы, и я не желаю отдавать свои силы и время на благотворение».188
Рыночную стоимость своих врачебных услуг он подвергал кардинальному пересмотру на каждой карьерной ступени. В должности адъюнкта (доцента) факультетской терапевтической клиники (1860–1864) с годовым жалованьем 714 рублей 80 копеек он тщательно обследовал всех приходивших к нему больных, плативших за его осмотр и советы не более трёх рублей.189 После того как летом 1864 года Захарьина утвердили в звании экстраординарного профессора той же клиники с годовым жалованьем две тысячи рублей (включая столовые и квартирные деньги), стоимость его рекомендаций подорожала сразу в пять раз и составила в среднем 15 рублей за визит.190 В начале 1869 года, когда его назначили ординарным профессором с годовым жалованьем три тысячи рублей, он не произвёл срочную переоценку стоимости своего умственного труда, поскольку спустя несколько месяцев уехал в продолжительную зарубежную командировку; зато через год, по возвращении в Москву, его персональный тариф повысился до 25 рублей за визит. В том же году он завёл лакея, задававшего каждому посетителю один и тот же вопрос: известны ли ему условия врачебного совета у доктора Захарьина.191
На протяжении последующих почти 15 лет оплата больными мыслительных затрат профессора не превышала в среднем 25 рублей за визит. Доходы Захарьина ощутимо возрастали на масленице, когда с купцов, понатужившихся блинами, он взимал от 300 до 500 рублей (в зависимости от биржевой стоимости каждого из них) за короткий осмотр раздутого живота захворавшего толстосума и назначение ему «героического слабительного».192
В 1885 году его социальный статус достиг апогея: за многолетнюю беспорочную службу его возвели в звание заслуженного ординарного профессора, дав ему взамен жалованья максимальную пенсию в размере трёх тысяч рублей в год, а за особые заслуги перед министром внутренних дел и по совместительству президентом Петербургской Академии наук графом Толстым назначили почётным членом этой академии. Фактически Захарьина приравняли тем самым к таким почётным академикам, как действительные тайные советники Победоносцев, Делянов и Островский. Теперь он вознёсся так высоко, что мог позволить себе любые низости. Более того, отныне он присвоил себе право не считаться ни с кем, за исключением правительственных чиновников, и выдавать собственную недоброкачественность за образец для подражания.
Гордый собою новоявленный почётный академик незамедлительно модифицировал прежние расценки, установив их на уровне пятидесяти рублей за консультацию больного в кабинете профессора и ста рублей — за выезд профессора в дом больного. Если Захарьин милостиво соглашался прибыть к захворавшему, то пациенту надлежало оплатить не только тяжкие труды профессорских ассистентов (в пределах от 10 до 25 рублей каждому или по принципу «сколько не жалко»), но и потратить 25 рублей на специальную наёмную карету с необычной высотой сиденья — для безопасной транспортировки именитого доктора. Вскоре Захарьин откорректировал и эту таксу, вывесив в амбулатории факультетской терапевтической клиники объявление, в какие дни недели больным полагалось выкладывать за посещение профессора пятьдесят рублей, а в какие — целых сто. В дальнейшем приглашать его несколько раз могли только лица очень обеспеченные или высокопоставленные; для человека среднего достатка лечиться у него было равносильно чуть ли не разорению.193
Падкая на сенсации пресса не преминула сообщить публике о двух случаях феноменального гонорара маститого профессора. В 1878 году один недомогавший торговец из Одессы обещал Захарьину шесть тысяч рублей (помимо оплаты транспортных расходов), если профессор за три дня распознает его заболевание и укажет необходимое лечение. Ответная телеграмма Захарьина гласила: «Приеду на три часа, гонорар тот же». Больной принял эти условия. Захарьин прикатил в Одессу, проконсультировал больного и через три часа умчался, прижимая к сердцу шесть тысяч рублей.194 Через десять лет Захарьин вновь получил «очень почтенный гонорар» — шесть тысяч рублей за непродолжительную консультацию некурабельного больного в Киеве. На просьбу семьи больного задержаться в Киеве хотя бы на сутки при условии той же повторной оплаты Захарьин ответил категорическим отказом и устремился на вокзал. На следующий день после его торопливого отъезда больной скончался.195
Какие соображения вынуждали немолодого уже профессора, предпочитавшего испытанную пролётку всем другим видам транспорта, совершать такие поездки? Одна ли только алчность гнала его, известного всей стране миллионера, за крупным гонораром в Одессу и в Киев? Может быть, здесь действовал древний коммерческий принцип никогда (даже в ущерб здоровью) не отказываться от выгодной сделки? Друзья и ученики Захарьина оставили эти вопросы без ответа; лишь профессор Голубов признал как-то, что Захарьин просто любил «честно заработанные деньги».
Всячески стараясь оградить своего бывшего шефа от обвинений в скупости и своекорыстии, профессор Голубов в 1927 году уверял, будто в один незабываемый день Захарьин бесплатно (!) «провозился» свыше двух часов с какой-то провинциальной учительницей. Эта трогательная история не производила, однако, впечатления подлинной хотя бы потому, что любимый ученик московской знаменитости слишком часто принимал желаемое за реальное. Вместе с тем тот же профессор Голубов в 1905 году использовал иные доводы в защиту Захарьина: «Частная практика профессоров регулируется более высоким гонораром, при котором нет материальной нужды гоняться за массой консультаций и за десятками больных на домашних приёмах. У покойного профессора Захарьина в разгар его славы редко бывало более 2 консультаций в день; очень часто бывали дни, что их и вовсе не было. На его домашних приёмах (2 дня в неделю) бывало по 2–4 человека».196
Стандартные побочные доходы Захарьина после 1885 года колебались, если принять на веру утверждение профессора Голубова, в пределах от 200 до 800 рублей в неделю. В действительности, по воспоминаниям многих современников, в приёмной Захарьина скапливалось иной раз до 20 посетителей, неукоснительно соблюдавших, очевидно, прадедовское назидание: доверяйся врачу старому, а хирургу — молодому. Ретроспективное исчисление подлинного барыша Захарьина на протяжении одной недели становилось в итоге невозможным. Стоит отметить при этом, что по тарифу, установленному Медицинским Департаментом Министерства внутренних дел, максимальное вознаграждение за медицинскую помощь человеку зажиточному не должно было превышать пяти рублей при визите врача к больному и трёх рублей при обращении больного в приёмную врача.197 В то же время годовое жалованье московского городского врача доходило до 200 рублей, клинического ординатора до 400, а военного врача — до 600 рублей, и только земским врачам в отдельных губерниях платили 1500 рублей в год.198 Так что пока замечательный французский физиолог Клод Бернар рассуждал в Париже о том, что такое медицина — искусство или наука, и находил аргументы в пользу того и другого, «знаменитый по Москве не столько своей учёностью, сколько анекдотическою практикою доктор Захарьин»199 наглядно показал: медицина — это ремесло личного обогащения.
На первый невнимательный взгляд, могло показаться, будто по степени алчности Захарьин напоминал, по определению Достоевского, «бестолковейшего сумасброда» Фёдора Павловича Карамазова, развившего в себе «особенное уменье сколачивать и выколачивать деньгу». В сущности, однако, сходство между ними исчерпывалось одним лишь ненасытным сребролюбием; по характеру и повадкам, образованию и уровню интеллекта, социальному положению и образу действий они были несопоставимы.
Более того, в отличие от сквалыги Карамазова, не упускавшего обыкновенно своей выгоды, Захарьин трижды поступал как тайный альтруист. Так, он не взял денег за свои врачебные услуги художнику Перову, проконсультированному им по просьбе Льва Толстого, за свои советы сотруднику «Московских Ведомостей» Говорухе-Отроку, статьи которого отличались непоколебимым и бескрайним консерватизмом, и за осмотр редактора той же газеты, страстного монархиста и осторожного антисемита Тихомирова.200 Можно полагать также, что меркантильные соображения не одолевали Захарьина при его неоднократных встречах со Львом Толстым. Зато перед высшими сановниками и членами императорского дома он охотно демонстрировал напускное бескорыстие, а те, в свою очередь, расплачивались с ним орденами, чинами и собственными легендами о лучшем, по их мнению, клиницисте страны.
4.2. Французский физиолог Клод Бернар.
Сумасброд
Непомерные доходы от частной практики не принесли Захарьину душевного покоя. Если раньше, в бытность свою экстраординарным профессором, он обращался с коллегами и больными достаточно корректно, хотя и допускал иногда резкость тона и высказываний при консультации какой-нибудь болтливой барыни или дородного купца, то с 1872 года, после совершенно бессмысленной и покалечившей его операции, механизмы самоконтроля у него почти полностью разладились. Сколько бы ни обжигал он себе шею крепкой настойкой йода, эта отвлекающая процедура не предотвращала его эмоциональных разрядов, и тяготившая самого Захарьина раздражительность отныне с удручающим постоянством бросалась в глаза всем окружающим.
В московских гостиных всё чаще толковали о странностях Захарьина, о том, что делает он всё не по-людски, вопреки традициям, попирая общее мнение, но, как обычно случается в таких ситуациях, разговоры о чудачествах достославного профессора служили ему неплохой рекламой. Его частная практика непрестанно расширялась, а вместе с тем множились профессорские капризы и причуды, порождавшие невольные ассоциации с поведением не то истеричных дам, не то гневливых инвалидов войны.
Достаточно уравновешенный, казалось бы, раньше человек, Захарьин стал теперь нетерпимым и несдержанным. Он позволял себе грубо распекать собственных ординаторов за малейшую, нередко мнимую провинность или безжалостно бранить их в присутствии посторонних лиц, откровенно куражиться над больными и вволю унижать их родственников. Отвергая элементарные этические нормы, он мог вдруг, ни с того ни с сего опорочить перед больным незнакомого ему врача или вволю поглумиться над неприятным ему тучным пациентом, запрягая его, как лошадь, в пролётку и гоняя кругами по двору — для похудания. Считая себя непогрешимым, он рассорился с большинством коллег на факультете (в том числе с профессором Склифосовским, которому когда-то протежировал) лишь из-за того, что отдельные их суждения не совпадали с его воззрениями. Он вовсе не сомневался в своём праве кричать, стуча кулаком по столу, на ректора университета, не исполнившего какого-то его пожелания.201
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Введение
- I. На старте
- II. Первые достижения
- III. Директор факультетской терапевтической клиники
- IV. Московский оригинал
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Доктор Захарьин. Pro et contra предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
180
Филатов П.Ф. Юные годы. Воспоминания о медицинском факультете (1868–1873 гг.) Московского университета. Русская Старина, 1913. Т.154. Кн.5. С.283.
183
ЦГАМ, Ф.418. Оп.379. Д.13. Л.1–3; Шервинский В.Д. Университетские воспоминания. Исторический вестник ММА им. И. М. Сеченова. М., 1993. Т.II, С.112.
186
Алексеев П.С. Указ. соч., С.721–724.; Голубов Н.Ф. Указ. соч., С.163–167; С-в В. Профессор Захарьин (очерк). Медицинский Указатель, 1898. №2. С.35.
193
Медицинское Обозрение, 1890. Т.33. №9. С.909–911; Одесские Новости, 28.12.1897; Амфитеатров А.В. Недавние люди. СПб, 1910. С.230; Филатов П.Ф. Указ. соч., С.283; Мицкевич С.И. На грани двух эпох. М., 1937. С.74.
198
Московская Медицинская Газета, 1875. №16. С.542–543; Медицинское Обозрение, 1885. Т.24. №13. С.85.
