Доктор Захарьин. Pro et contra

Виктор Тополянский, 2021

В конце XX – начале XXI века в средствах массовой информации появилось несметное число удивительных объявлений: всевозможные народные целители уведомляли о своей готовности излечить любой недуг, дипломированные парапсихологи и члены Российской Академии оккультных наук сулили каждому больному полное восстановление здоровья, а «потомственные колдуны» и «маги» за небольшую мзду предлагали устранить «порчу» и снять «сглаз». Невиданный прежде расцвет знахарства и шарлатанства свидетельствовал о безусловной утрате престижа официальной медицины. Поскольку такой кризис созревает обычно на протяжении многих лет, вполне уместен вопрос: кто стоял у его истоков? Ответить на него позволяет в известной степени биография доктора Захарьина – знаменитого в XIX веке московского профессора и одного из основоположников безудержной коммерциализации врачебных услуг и связанной с этим дегуманизации медицины. Для широкого круга читателей.

III. Директор факультетской терапевтической клиники

Уверяю вас, единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного.

Евгений Шварц. «Дракон»

В конце января 1911 года, снова и снова всматриваясь в особенности развития Российской империи с её традиционными отсталостью и бесправием, квазиобществом и квазипросвещением, историк Ключевский записал в своём дневнике: «Коренная аномалия нашей политической жизни этих веков [XVIII и XIX столетий] в том, что для поддержания силы и даже существования своего государства мы должны были брать со стороны не только материальные, но для их успеха и духовные средства, которые подрывали самые основы этого государства. Люди, командированные правительством для усвоения надобных ему знаний, привозили с собой образ мыслей, совсем ему ненужный и даже опасный. Отсюда двойная забота внутренней политики: 1) поставить народное образование так, чтобы наука не шла дальше указанных ей пределов и не перерабатывалась в убеждения, 2) нанять духовные силы на свою службу, заводя дома и за границей питомники просвещённых борцов против просвещения».⁸⁹ Своеобразным подтверждением мысли Ключевского была, как бы это ни показалось на первый взгляд странным, преподавательская деятельность Захарьина на протяжении последних 22–24 лет его службы в Московском университете.

Адъюнкт

Из долгих странствий по Западной Европе тридцатилетний Захарьин вернулся, как он говорил позднее, «обновленным».⁹⁰ Теперь это был уже не скромный провинциал, постоянно нуждавшийся в опеке и покровительстве сильных мира сего, а уверенный в себе врач, готовый с азартом и упорством землепроходца осваивать новые научные рубежи, сокрушать, по словам его учеников, «всё старое и затхлое» и насаждать новую медицину.

С весеннего семестра 1860-го по осенний семестр 1864 года он исполнял свои профессиональные обязанности с отменным усердием, словно стремясь доказать университету и всему городу, что не место красит человека, а человек — место. Что именно преподавал он в тот период, зафиксировано в бесстрастных отчётах Московского университета: «Под руководством адъюнкта Захарьина все без исключения слушатели занимались практически в факультетской клинике перкуссией и аускультацией. В лаборатории, открытой при факультетской клинике во второе полугодие 1861–1862 академического года, 8 человек слушателей занимались микроскопическим и химическим исследованием мочи и других выделений человеческого организма».⁹¹ Кроме того, студенты приобретали навыки курации больных: «Каждый из учащихся вёл подробные истории своих больных и по мере своих познаний участвовал под руководством профессора клиники и его адъюнкта в лечении оных».⁹²

В памяти Захарьина ещё свежи были лекции Клода Бернара, утверждавшего, что не следует видеть в патологической анатомии «единственный ключ к болезненным явлениям», ибо «болезненное состояние есть лишь расстройство физиологического состояния.»⁹³ И Захарьин, считавший себя «аутодидактом», но пока ещё остававшийся верным сторонником блестящего французского физиолога, объяснял студентам: «медицина по праву есть отдел наук биологических», а главная причина любой болезни заключается в «уклонениях физиологических». И каждая его лекция была для слушателей «так ясна, так понятна и удобозапоминаема, что не составляло труда, придя домой, почти дословно записать её». Так что в конце учебного года студенты «умели и выстукивать, и выслушивать, и сознательно относиться к тому или другому патологическому явлению».⁹⁴

По уверениям одного из его бывших учеников, эрудированный и совершенно не похожий на других преподавателей адъюнкт настолько быстро завоевал прочные симпатии студентов, что в 1861 году они даже попросили Овера «уступить» Захарьину три часа лекций в неделю.⁹⁵ На самом ли деле студентам довелось как-то изловить и озадачить Овера своим ходатайством или это была одна из расхожих небылиц, сопровождавших Захарьина при жизни и украшавших посмертные легенды о нем, выяснить не удастся скорее всего никогда.

Согласно другим воспоминаниям, когда Захарьина утвердили в преподавательской должности, Овер почти перестал читать лекции и посещать клинику, переложив свои обязанности на молодого адъюнкта, но сохранив на кафедре какие-то источники информации: «Прослышав, что его заместитель нередко срывает бурные аплодисменты тем, что в преподавание такой сухой науки, как терапия, подмешивает философию и говорит о Бэконе и т.п., [Овер] вдруг однажды явился неожиданно на лекцию сам. за время своего отсутствия он уже успел не только утратить между студентами свою прежнюю популярность, но даже заслужить названия “невежды’’ и “идиота”; так что когда он вошёл в аудиторию, в черном фраке и белом галстуке, и по своему обыкновению начал читать не садясь, а полусидя на кончике стула, то между студентами уже явственно приготовлялся взрыв свистков. Он, однако, нисколько этим не смутился и когда кончил, то вместо шиканья поднялся такой рёв “браво!”, такой ураган хлопанья в ладоши, что ничего подобного даже и не снилось искавшим популярности. Мало того, вся аудитория бросилась вслед за ним, и одобрения продолжали сыпаться и на лестнице, и в сенях, где он уже надевал шубу».⁹⁶

Сам Захарьин, выступая на Совете университета в декабре 1878 года, эпизод с лекцией Овера обошёл молчанием, а в целом о первом этапе своей работы преподавателем рассказал немного иначе: «Пробыв три года ординатором клиники и затем три года за границей, я был избран прямо на самостоятельную клиническую деятельность в одной из важнейших клиник. Я был назначен, правда, адъюнктом; но Университетский Совет, избирая меня на место профессора Млодзеевского (тогда адъюнкта), хорошо знал, что мне предстоит та же самостоятельная деятельность, что и моему предшественнику. Действительно, покойный профессор Овер, частью по нездоровью, частью по другим важным обязанностям, предоставил мне полную самостоятельность в клинике, врачебную и преподавательскую, не только такую же, но даже большую (ибо здоровье его продолжало слабеть), чем моему предшественнику».⁹⁷

Энергичный и целеустремлённый адъюнкт строил карьеру тщательно, как деревенский печник, соседи которого, приметив радение мастера, наперебой зовут его к себе в дом. Будни Захарьина были предельно заполнены службой, но рутинное обучение студентов одним лишь практическим навыкам перкуссии и аускультации удовлетворяло его всё меньше. Летом 1861 года он попросил Белоголового приобрести для него (и за его, Захарьина, счёт) за границей сфигмограф, спирометр, специальный пульверизатор (прообраз будущих аэрозольных ингаляторов) и новые ларингоскопические инструменты.

Он старался восполнить пробелы своего образования самым разнообразным чтением, в том числе британского историка и социолога Бокля, двухтомный труд которого «История цивилизации в Англии» в 1861 году печатался в журнале «Отечественные Записки». Он внимательно следил за внутренней политикой, не постигая, правда, основного её направления: не то «по почтенной стезе умеренного либерализма, не то по торной дороге реакции».

Сообщая Белоголовому университетские новости, он высказывал весьма здравые суждения: «От взноса денег за лекции (50 рублей) увольняются не все представившие свидетельство о недостаточности состояния (как было прежде), а только по двое с каждой губернии — из выдержавших отлично университетский экзамен и из них один должен быть непременно воспитанник гимназии. <…> Доходы университета, имеющие якобы увеличиться от вышеназванной меры, должны быть обращены на “усиление жалованья” профессорам. Я, хотя и выгодно заинтересованный, — против этой меры. В принципе она, конечно, справедлива: государство, конечно, не может ничего давать даром; противное мнение есть, как Вам известно, фикция, и всякий, кто получает образование, должен и платить за это. Но я полагаю, что у нас, на Руси, следовало бы повременить с проведением здравых экономических начал в области народного образования: финансовая потеря или, правильнее, неправильная раскладка расходов тут не Бог знает какая, а образование-то нам крайне нужно; есть много других сфер, где приложение названных начал гораздо важнее и гораздо настоятельнее. 50 р[ублей] с[еребром] в год, т.е. 200–250 во всё время университетского курса, довольно много для бедного человека, и, пожалуй, во многом ограничит право на высшее образование, которое, по положениям 19 февраля, приобрели бывшие крепостные».⁹⁸

3.1. Доктор Н.А. Белоголовый (1885) — друг и биограф С.П. Боткина.

Он не пропускал ни одного заседания Физико-медицинского общества и сам время от времени представлял собравшимся своих пациентов: одному из них он наложил трахеостому, другого вылечил от пиодермии, третьего исцелил от микотического поражения волосистой части головы.⁹⁹ При отсутствии средств массовой информации такие демонстрации больных играли роль самобытной рекламы. В городе, где слухам доверяли, как правило, гораздо больше, чем официальным уведомлениям, восторженные отзывы о необычном адъюнкте способствовали постепенному, но неуклонному расширению его частной практики. не случайно летом 1863 года Захарьина позвали в Тверь к тяжело заболевшей писательнице и благотворительнице Авдотье Глинке, как «доктора, пользующегося обширной известностью».¹⁰⁰

Экстраординарный профессор

В 1863 году университетская администрация поручила ординарному профессору Млодзеевскому замещать больного Овера в факультетской терапевтической клинике. Так как Млодзеевский продолжал одновременно читать лекции по программе частной патологии и терапии на своей кафедре, преподавательская нагрузка Захарьина ничуть не уменьшилась, но его должность стала вдруг называться иначе. Распоряжением попечителя Московского учебного округа от 24 ноября 1863 года адъюнкта Захарьина «переименовали» в доцента по кафедре общей терапии и врачебной диагностики.¹⁰¹

Это «переименование» сыграло дурную шутку с его биографами. Спустя 30 лет журнал «Современная Клиника», а вслед за ним Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона объявили, что ещё в 1862 году Захарьина избрали «ординарным профессором по семиотике и диагностике».¹⁰² Поскольку такие подробности из прошлого Захарьина были обнародованы в зените его прижизненной славы, надо полагать, что издатели и редакторы заручились согласием знаменитого терапевта на распространение в печати вымышленной информации о его служебных перемещениях. В таком случае приходится думать, что Захарьин сам создавал и поддерживал отдельные легенды о себе. Так, например, ещё в начале 1860-х годов молодой адъюнкт поражал воображение студентов рассказом о том, как он в первый же год по окончании университета в совершенстве овладел французским и немецким языками.¹⁰³ Нельзя исключить, кроме того, что автором упомянутых биографических публикаций был профессор Голубов — любимый ученик Захарьина и главный поставщик всевозможных (в том числе недостоверных) сведений о своём наставнике.

По данным советских энциклопедических изданий, в 1862 году Захарьина избрали экстраординарным профессором, а в 1864-м — ординарным профессором факультетской терапевтической клиники.¹⁰⁴ На самом деле после отставки Овера в 1864 году медицинский факультет единогласно предложил Млодзеевскому занять освободившуюся кафедру и, лишь встретив категорический отказ последнего от этой должности, передал факультетскую терапевтическую клинику Захарьину.¹⁰⁵ Приказом министра народного просвещения от 24 августа 1864 года доцент Захарьин был утверждён экстраординарным профессором по фактически уже давно занимаемой им кафедре факультетской терапевтической клиники.¹⁰⁶

Повышение по службе добавило ему и хлопот, и ответственности. Отныне ему, как руководителю важного факультетского подразделения, приходилось вникать не только во все лечебные, но и в большинство хозяйственных вопросов и периодически обращаться к университетской администрации с просьбами ассигновать то 380 рублей для приобретения генератора постоянного тока, то 300 рублей для закупки ларингоскопического инструментария и химических реактивов, то 200 рублей для исправного функционирования клинической лаборатории, которой с 1865 по 1869 годы заведовал сверхштатный лаборант Черинов.¹⁰⁷

Его обычный рабочий день начинался в 9 часов утра с предварительного обхода своего отделения, состоявшего из мужской и женской половин (по 30 кроватей на каждой из них) и расположенного на третьем этаже клинического здания на Рождественке. С 10 до 12 часов шесть раз в неделю, кроме воскресений, Захарьин читал лекции с демонстрацией больных, лежавших в его стационаре. Эпизодически он спускался в приёмный покой на первом этаже и там проводил разбор амбулаторных больных, называемый очередной лекцией. Иногда он цитировал на лекции один из наиболее часто упоминаемых в медицинской литературе XIX столетия афоризмов Фрэнсиса Бэкона: «Врачебное искусство целиком заключается в наблюдении». Может быть, с этим связана легенда о его дополнительном философском образовании?

Кардинальную цель университетского преподавателя Захарьин видел в том, «чтобы научить студентов применять почерпнутые сведения из анатомии, физиологии, химии, общей патологии, гигиены и диетики, теоретического курса частной патологии и терапии, семиотики и диагностики, словом, всего накопленного знания, к распознаванию и лечению болезней». «Клиническое преподавание должно индивидуализировать встречающиеся болезненные случаи, — утверждал он на своей первой лекции в качестве экстраординарного профессора, — останавливаться на болезненных явлениях не только в диагностическом, но и в общепатологическом их значении, стараться приводить их к простейшим патологическим нормам, сохраняя тем связь практической медицины с научною патологией».¹⁰⁸ Ни ему, ни многим другим профессорам того времени просто не приходило в голову, что опытный преподаватель способен всего лишь показать интересующимся, как надо работать, но не в силах чему-либо научить скучающих и равнодушных.

По окончании лекции профессор завтракал, после чего снова отправлялся на обход с ординатором или студентом-куратором. Затем, отпустив сотрудников и студентов, он ещё раз заходил в палаты к отдельным больным. Этот распорядок не менялся даже в такие большие праздники, как первый день Рождества или Пасхи.

Помимо исполнения своих основных обязанностей, Захарьин, реализуя поручение медицинского факультета, в 1864 и 1865 годах читал врачебную диагностику студентам третьего курса за ежегодное вознаграждение в сумме 200 рублей.¹⁰⁹ В качестве действительного члена Физико-медицинского общества он присутствовал на всех его заседаниях и в 1865 году выступал «с рассуждением о признаках, по коим с большей или меньшей вероятностью можно отличить возвратную горячку от тифа». Его биографы не заметили, однако, что за несколько месяцев до того, как Захарьин обратил внимание на «возвратную горячку», Боткин уже опубликовал свои сообщения на ту же тему в медицинских изданиях Петербурга, а потом и Вены. Впрочем, Захарьин немного позднее превратил свой доклад в статью «О возвратной лихорадке» и напечатал её в медицинских журналах Москвы и Вены.¹¹⁰

При столь уплотнённом графике трудовых будней готовность Захарьина снять с себя хоть толику ответственности выглядела вполне естественной. Надо было только придать этому невысказанному желанию форму давно назревшей необходимости, а именно безусловной потребности медицинского факультета в создании двух специализированных клиник — детской и урологической. Неясно только, сам ли Захарьин выступил с такой инициативой, или это сделал директор факультетской хирургической клиники Басов, или оба вместе. Так или иначе, но Совет университета, а за ним и министр народного просвещения оное предложение одобрили, и 25 февраля 1866 года на Рождественке открылись детское отделение на 11 кроватей и клиника болезней мочевых и половых органов тоже на 11 кроватей. Первым заведующим детской клиникой назначили одного из верных друзей Захарьина доцента Тольского.¹¹¹ Коечный фонд не только терапевтической, но и хирургической факультетской клиники сократился при этом с 60 до 50 кроватей.

К тому времени политические взгляды Захарьина сложились окончательно: он стал убеждённым и безусловным поклонником Каткова — редактора газеты «Московские Ведомости». Отстаивая принципы абсолютизма, централизма и национализма, Катков заслужил в консервативных кругах репутацию «государственного деятеля без государственной должности» и ревностного противника «так называемого правового порядка».¹¹²

Либеральная часть общества отзывалась о нем иначе: «это узкий фанатик, буйный помешанный, преисполненный тщеславия и опьянённый влиянием, которое ему предоставлено»; проповедник культа власти «как самодовлеющей цели»; публицист, печатающий в своей «лейб-газете» всякую «лейб-агитацию» и «возводящий, с одной стороны, произвол, а с другой — рабскую покорность в теорию». Особенно жёстко высказывался о Каткове историк, юрист и философ Чичерин: «Вместо того, чтобы высоко держать благородное знамя, завещанное предшественниками, он отбросил всякие нравственные требования и даже всякие литературные приличия. Он русских писателей и русскую публику приучил к бесстыдной лжи, к площадной брани, к презрению всего человечества. Он явил развращающий пример журналиста, который, злоупотребляя своим образованием и талантом, посредством наглости и лести достигает невиданного успеха». Редактор «Московских Ведомостей» однажды обозвал кого-то из своих оппонентов «мошенником пера и разбойником печати», после чего это определение прочно прилепилось к нему самому. В период Великих реформ он выступал фактически в роли идеолога и вдохновителя контрреформ. Как писал впоследствии обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев императору Александру III, Катков «стал предметом фанатической ненависти у всех врагов порядка и предметом поклонения, авторитетом у многих русских людей, стремящихся к водворению порядка».¹¹³

3.2. Университетские клиники на Рождественке (1880-е годы).

С 1863 года, когда в связи с польским восстанием печатная продукция Каткова приобрела крайне шовинистический характер, у Захарьина наладились самые доброжелательные отношения с редакцией «Московских Ведомостей». Непоколебимые консервативные воззрения убеждённого монархиста Каткова, слывшего некогда умеренным либералом, чрезвычайно импонировали Захарьину. Он внимательно читал все передовые статьи Каткова, находил в них «недосягаемый идеал» публицистики, помнил «наиболее выдающиеся из них и даже приводил из них на память целые цитаты».¹¹⁴ Почему преклонялся он перед человеком, которого порядочные люди именовали обычно подлецом и доносчиком, Герцен считал «полицейским содержателем публичного места в Москве», а бескомпромиссные антисемиты вроде историка Иловайского упрекали в симпатиях к отдельным представителям «еврейской эксплуатации», объяснялось ли это карьерными соображениями и надеждой на покровительство «первого патриотического журналиста» или было связано с особенностями воспитания и мировоззрения Захарьина, не имело в сущности никакого значения.

Последним отголоском его былых и крайне осторожных вольнодумных колебаний стало публичное выражение сочувствия уходившему в отставку Чичерину — некогда яркому представителю либерального течения в российской юриспруденции и философии. Захарьин не рискнул появиться на «печальном пиршестве», которое устроили Чичерину в начале февраля 1868 года свыше двухсот его коллег, но всё-таки прислал ему записку: «Милостивый государь Борис Николаевич! Лишённый возможности, за не терпевшими отлагательства делами, принять участие в прощальном обеде, который был предложен Вам, спешу обратиться к Вам с выражением моего глубокого сожаления о потере нашим университетом такого высокодаровитого, зрелого и так блестяще проходившего своё поприще деятеля, как Вы. Пользуюсь этим случаем, чтобы заявить Вам моё искреннее уважение. Гр.Захарьин».¹¹⁵

Нестандартный ординарный профессор

Приказом министра народного просвещения от 1 марта 1869 года Захарьин был утверждён в звании ординарного профессора по кафедре факультетской терапевтической клиники.¹¹⁶ При баллотировке в Совете университета 18 января 1869 года он получил 34 голоса «за» и лишь 5 «против».¹¹⁷ В тот же день, 18 января, его повысили и в чине, пожаловав ему «за отличие» чин статского советника.¹¹⁸

Новоявленный ординарный профессор сразу же повёл себя неординарно, выразив желание без особого промедления пуститься на год за границу «с учёной целью». В связи с этим 11 апреля того же года медицинский факультет направил Совету университета специальное донесение:

«Ординарный профессор Захарьин заявил, что находит нужным, для обозрения заграничных клиник и для критической оценки современных исследований в области диагностики и терапии, а также для ознакомления на месте с некоторыми минеральными водами, провести год за границею. Факультет, разделяя мнение профессора Захарьина, имеет честь покорнейше просить Университетский Совет ходатайствовать о командировании его за границу с учёной целью с 1 июля сего года по 1 сентября 1870 года с сохранением получаемого им содержания, но без выдачи добавочных денег из суммы сбора со студентов за слушание лекций. К сему факультет имеет честь присовокупить, что в случае командировки профессора Захарьина за границу преподавание в терапевтической факультетской клинике будет поручено одному из штатных преподавателей факультета».¹¹⁹

Согласно официальной информации, Захарьин числился в зарубежной командировке с 1 июня 1869 года.¹²⁰ Когда он покинул Москву, куда направился и где побывал, осталось, однако, не совсем ясным. Сохранилось лишь его письмо, адресованное жене и отправленное из Голландии 24августа 1869года: «До Франкфурта, под влиянием простуды, плохого сна (хотя я ни одной ночи не провёл в дороге), а главное беспокойства о Саше¹²¹ и тоски обо всех вас, я чувствовал себя крайне дурно и беспрестанно впадал в такое состояние, что насилу мог удерживаться от слез. во Франкфурте, где Черинов меня несколько успокоил на ваш счёт, особенно насчёт Саши, я стал чувствовать себя попокойнее».¹²²

Поскольку утешительные сведения от Черинова по поводу своей семьи Захарьин получил только в августе, можно полагать, что он подался за границу ещё в начале лета. Какие клиники и в каких городах и странах он посетил до встречи с Чериновым во Франкфурте, неизвестно, ибо на этот раз медицинский факультет не требовал от него отчётов о самоусовершенствовании «во врачебных науках». Нереально также найти ответ на вопрос, чем привлекла его Голландия, где не было ни минеральных источников, ни более или менее крупных клиник, сравнимых по авторитетности с берлинскими или парижскими. Но, может быть, его новый зарубежный вояж преследовал не столько познавательные, сколько потаённые коммерческие цели?

Замещать Захарьина в осеннем семестре 1869 года и в весеннем — 1870 года вызвался декан медицинского факультета Полунин. По свидетельству Белоголового, «это был человек пожилой, не даровитый, сухой схоластик в науке и с большою самоуверенностью в характере; лет 15 — 20 назад он был очень трудолюбив и составлял полезность в университете на кафедре патологической анатомии, но с годами видимо отстал и вполне дельным представителем своей науки не был». Тем не менее Совет университета поручил патологоанатому «с дьячковским голосом и видом», по выражению Чичерина, руководить факультетской терапевтической клиникой на всё время зарубежной командировки Захарьина. «От одного этого назначения, — возмущался Белоголовый, — веет тем стародавним временем, когда профессора не стеснялись специальностями и по произволу меняли свои кафедры, когда клиническая профессура поручалась старейшему из профессоров в награду за долгую службу, как синекура, потому что служила к увеличению его практики».¹²³

2.4. Ординарный профессор Московского университета А.И. Полунин.

Клинических лекций патологоанатома студенты не посещали. О последствиях столь тяжкого нарушения университетского распорядка рассказал в своих воспоминаниях Пётр Филатов: «Так как это совпадало с движением шестидесятников, то были произведены аресты, некоторых исключили навсегда, других на 2–3 года, иным дозволили перейти в другой университет. Надо полагать, что вся эта история, начавшаяся из-за Полунина и окончившаяся так серьёзно, тяжело отозвалась в душе доброго Алексея Ивановича, который так сердечно относился ко всем невзгодам окружающих. О нем ходили рассказы, что, приглашённый куда-нибудь к бедняку, он не только не брал за визит, но платил ему от себя или, получив за визит 3 рубля и увидев по обстановке, что это тяжело для больного, давал ему сдачи 2 рубля».¹²⁴

С 1 сентября 1870 года Захарьин вновь приступил к исполнению своих служебных обязанностей. Зачем укатил он год назад в Западную Европу, где побывал, какие новые идеи привёз оттуда в Москву — никаких сведений об этом не сохранилось. Может быть, он, человек замкнутый, и не рассказывал никому, кроме самых близких ему людей, в чем заключалась цель его путешествия? По воспоминаниям одного из его бывших слушателей, после возвращения стала у него проявляться «резкость в обращении», но чудачеств было мало, и повода к анекдотам о себе он пока ещё не давал.¹²⁵

Его кафедра функционировала в прежнем режиме, только вместо Черинова, избранного в 1869 году приват-доцентом по кафедре врачебной диагностики и пропедевтической клиники, лабораторией заведовал сверхштатный лаборант Павлинов. Надо полагать, что директор факультетской терапевтической клиники приглядел для себя Павлинова ещё в 1867 году, когда тот, студент четвёртого курса медицинского факультета, был удостоен золотой медали за реферат на тему «Химический анализ крови и критический разбор методов анализа крови».¹²⁶ Позднее Захарьину пришёлся по нраву студент Остроумов. По завершении «курса наук» Остроумов на протяжении почти четырёх лет «принимал участие в клинических занятиях» под испытующим присмотром Захарьина.¹²⁷

Через пять месяцев после возвращения Захарьина из зарубежной командировки уровень его популярности в Московском университете поднялся так высоко, что 25 января 1871 года он был единодушно избран президентом (председателем) Физико-медицинского общества. В качестве главы этого старейшего и первого в Российской империи медицинского общества он присутствовал на всех его заседаниях вплоть до второй половины октября 1871 года, дважды выступал с небольшими сообщениями (одно — о пульсе печени, другое — о желчных камнях и печёночной нервной боли) и даже согласился занять кресло ответственного редактора запланированного коллегами еженедельника. Однако ни в ноябре, ни в последующие месяцы он не посетил ни одного заседания общества.¹²⁸

Тем временем в Московском университете стало известно, что в ноябре 1871 года Захарьин решился на операцию «вытяжения седалищного нерва» в связи с упорной ишиалгией и, по возникшим значительно позднее слухам, поступил с этой целью в частную лечебницу доктора Кни. Но доктор Кни, по сообщениям прессы, основал свою хирургическую лечебницу в Большом Кадашевском переулке на Ордынке только в 1880 году.¹²⁹ Так что на самом деле неизвестно, где Захарьина оперировали — в Москве, в Петербурге или в какой-нибудь заграничной клинике.

Затянувшаяся болезнь Захарьина вынудила медицинский факультет 15 января 1872 года обратиться к университетской администрации с ходатайством: «В истекшем семестре текущего академического года профессор Захарьин занемог и до сих пор ещё болен. для того, чтобы преподавание в терапевтической факультетской клинике не прерывалось, факультет, согласно с заявлением профессора Захарьина, имеет честь покорнейше просить Университетский Совет о разрешении допустить к преподаванию в названной клинике в текущем академическом году без особого вознаграждения доцента Черинова впредь до выздоровления профессора Захарьина». В конце января Совет университета удовлетворил прошение медицинского факультета.¹³⁰

За последующие несколько месяцев послеоперационная рана у Захарьина полностью зажила. не позже мая 1872 года он поселился на даче графа Апраксина, где радушные хозяева, всячески его ублажая, помогали ему «лечиться от раздражительности» и восстанавливать силы.¹³¹ Осенью он вернулся на службу, опираясь на палку и «чрезвычайно ухаживая за своей больной ногой».¹³² Рассказывали, будто на одной из первых лекций в осеннем семестре он произнёс: «Со времени моего студенчества хирургия сделала большие успехи, мне сделали новейшую операцию, и хотя нет улучшения болезни, но нет и ухудшения».¹³³ Из уважения к пострадавшему от неведомого хирурга профессору факультетскую терапевтическую клинику перевели впоследствии с третьего этажа на первый.

Его коллеги не сразу заметили, что после возвращения на кафедру Захарьин явно изменился. Достаточно бодрый и активный раньше, теперь он выглядел нередко угрюмым и утомлённым, а свойственная ему смолоду раздражительность всё чаще выливалась в откровенное самодурство. Всё меньше внимания уделял он своим профессорским обязанностям и всё более активно занимался частной практикой, словно уроки Родиона Геймана и тайного советника Овера, пренебрегавших преподаванием в последние годы службы, не прошли для него даром. Самым простым объяснением неожиданной для многих трансформации личности Захарьина была бы затянувшаяся послеоперационная астения, вынуждавшая его постепенно освобождаться от дополнительных, а то и непременных нагрузок, но в те годы такого клинического понятия ещё не существовало.

Прежде всего Захарьин отказался от кресла председателя Физико-медицинского общества. Его испытанный друг Тольский 18 сентября 1872 года довёл до сведения коллег: из-за болезни Захарьин не сможет отныне исполнять обязанности председателя общества и редактора предполагаемого издания.¹³⁴

Вслед за тем Захарьин пожелал избавиться от клинической лаборатории и с этой целью реализовал трёхходовую комбинацию. Сначала правление Московского университета (формально по предложению Черинова) в 1873 году выделило необходимые средства для полной реконструкции лаборатории при факультетской терапевтической клинике и перевода её в новое помещение.¹³⁵ Как только в марте 1874 года Черинова утвердили экстраординарным профессором по кафедре врачебной диагностики и пропедевтической клиники, Захарьин выделил для него 16 кроватей в своём 50-коечном отделении. С тех пор руководитель пропедевтической клиники всегда мог подменить директора терапевтической факультетской клиники в случае болезни последнего или его отсутствия в Москве по той или иной (весьма уважительной, разумеется) причине. Летом 1874 года Захарьин передал наконец по инвентарной описи, а Черинов принял в своё распоряжение лабораторию, 13 лет входившую в состав факультетской терапевтической клиники.¹³⁶

3.3. Ординарный профессор кафедры врачебной диагностики и пропедевтической клиники М.П. Черинов (1880-е годы).

3.4. Ординарный профессор кафедры акушерства, женских и детских болезней Н.А. Тольский (1880-е годы).

Всяческие толки и анекдоты о необычайной раздражительности и уникальном самодурстве Захарьина муссировались к тому времени чуть ли не во всех университетских городах страны. Однако вряд ли избавился он от астении или почувствовал выраженное облегчение, поступив по принципу с глаз долой — из сердца вон, иначе говоря, сократив свою клинику до 34 кроватей и сняв с себя заботы о лаборатории. К тому же директорские обязанности побуждали его хоть изредка вникать в хозяйственные нужды клиники и предпринимать в связи с этим какие-то действия. Так, в мае 1875 года он обратился вдруг к университетской администрации «с покорнейшею просьбою» установить в палатах вентиляторы, реставрировать ветхие оконные рамы и соорудить для больных «подъёмное кресло» на второй этаж.¹³⁷

Судьбоносный ординарный профессор

В 1876 году Захарьин совершил ещё одно удивившее коллег благодеяние, «уступив» четыре кровати в своём отделении Снегирёву, хлопотавшему об открытии гинекологической клиники, и оставив себе на последующие 15 лет ровно тридцать коек. Пожизненно признательный ему Снегирёв провозгласил его чутким врачом и человеком, которому «следует отдать справедливость в заслуге постановки специальных преподаваний в университете».¹³⁸ После столь авторитетного заявления советским историкам медицины оставалось только утверждать: Захарьин способствовал (то ли умышленно, то ли невзначай) реформе высшего медицинского образования и выделению педиатрии и гинекологии в самостоятельные клинические дисциплины.

Вместе с тем он выступал в роли самобытного демиурга, вершившего судьбы своих подчинённых, и в первую очередь Остроумова и Павлинова. Первому он явно симпатизировал, ко второму же относился в лучшем случае с высокомерным безразличием.

Потомок священника, Остроумов окончил Московскую духовную семинарию (1865) и Московский университет (1870). По настойчивому повторному ходатайству медицинского факультета в мае 1871 года ему позволили остаться на два года в университете «для дальнейшего усовершенствования во врачебных науках и приготовления к профессорскому званию по кафедре факультетской терапевтической клиники».¹³⁹ Через год после блестящей защиты докторской диссертации (1873) Совет университета согласился командировать Остроумова на два года за границу «для дальнейшего усовершенствования по предмету факультетской терапевтической клиники».¹⁴⁰ Не вызывает сомнений, что Захарьин видел в Остроумове не только будущего напарника или, быть может, преемника, унаследующего когда-нибудь его кафедру, но и человека весьма близкого ему по духу.

Коллеги и последователи Захарьина всегда усматривали в директоре факультетской терапевтической клиники личность искреннюю и прямолинейную, обладавшую разносторонними способностями и превыше всего ставившую свою независимость. «Он очень умён и правдив», — отзывался о нем Лев Толстой.¹⁴¹ Примерно в таких же выражениях описывал душевный склад Остроумова один из его учеников: «Это был человек с очень твёрдым, независимым характером и редким присутствием духа. Всем известна была его прямота и правдивость, доходившие иногда до крайних степеней; они особенно ценились товарищами, но доставляли ему самому немало неприятностей во всех сферах его деятельности. В его личную внутреннюю жизнь лишь немногие имели доступ, он был очень замкнутый человек, но что он не мог скрыть от всех других, что прорывалось с неудержимой силой и поражало всех с первого же знакомства даже вне его специальной сферы деятельности — это громадный природный ум, широта его умственного кругозора, непринуждённость и удивительная свобода полёта его мыслей, наблюдательность, объективность и проницательность взглядов».¹⁴²

После кончины ординарного профессора Варвинского, директора госпитальной терапевтической клиники, Захарьин, поддержанный своими сторонниками Бабухиным и Шереметевским, вознамерился во что бы то ни стало провести Остроумова на освободившуюся кафедру. Противоположная профессорская партия во главе с бывшим покровителем Захарьина деканом медицинского факультета Полуниным представила своего кандидата — доцента кафедры частной патологии и терапии Ельцинского. Неожиданно для всех прежний единомышленник Захарьина экстраординарный профессор Черинов выдвинул на должность руководителя кафедры своего друга Павлинова. На заседании медицинского факультета 15 ноября 1878 года Остроумова избрали доцентом для преподавания госпитальной терапевтической клиники, но большинством всего в один голос. Тогда Захарьин подготовил аргументированное письменное заявление в пользу своего протеже и 2 декабря 1878 года зачитал его на университетском Совете:

«Доктор Остроумов кончил университетский курс в 1870 году и тотчас же был оставлен при университете для усовершенствования в клинической медицине. Четыре года исполнял ординаторские обязанности в терапевтической факультетской клинике, в это же время занимался в лаборатории профессора Бабухина и защитил диссертацию на степень доктора медицины. По представлению факультета выбаллотирован Советом на отправление за границу на два года для усовершенствования в клинической медицине. В 1874 году отправился за границу, где пробыл два года. Ему теперь 33 года от роду, он в полноте здоровья и сил. Он владеет превосходным физиологическим образованием. <…>

Как свидетель его четырёхлетних занятий в терапевтической факультетской клинике, где он нёс обязанности ординатора, а по вечерам занимался со студентами, я должен засвидетельствовать об его редком врачебном даровании и преподавательском умении. По возвращении из-за границы, всего за два с половиной года, доктор Остроумов быстро стал одним из самых уважаемых консультантов в Москве: обстоятельство важное, потому что в нем сказывается признание не только врачебной зрелости, но и врачебного превосходства самыми компетентными судьями — практическими врачами, тем более важное, что доктор Остроумов обязан этим признанием чисто своим личным качествам; он не занимает никакого видного и влиятельного врачебного места, он не профессор клиники и не главный врач больницы. О таком же признании и по таким же поводам свидетельствует то обстоятельство, что доктор Остроумов состоит, уже второй выбор, председателем общества практических врачей, Московского медицинского общества, заботливо сохраняющего при стараниях председателя связь с научной медициной <…>

Позволю себе подвести итоги сказанному: преимущества доктора Остроумова — ещё не тронутые силы и вполне развернувшийся талант; современное научное образование; солидные учёные труды с признанными результатами, доставившими ему имя в европейской науке; врачебная зрелость, признанная компетентными судьями. Он вполне готовый клинический деятель и вместе [с тем] способный к дальнейшему развитию, далёкий от своего последнего слова. Самые благонадёжные задатки заставляют ждать от него долгой и плодотворной деятельности, а не лебединой только песни».¹⁴³

При баллотировке на том же университетском Совете Остроумов снова набрал на один только голос больше, чем его соперники. Столь «нерешительное избрание» попечитель Московского учебного округа расценил как случайное и в звании доцента его не утвердил.¹⁴⁴ Надо полагать, что попечитель не понял, какую ошибку допустил он в этой ситуации, ибо такого афронта Захарьин не стерпел.

Отказываться от своих планов, пасовать перед непреодолимыми, казалось бы, обстоятельствами Захарьин не мог никогда раньше и не собирался поступать так теперь, ибо уступчивость или податливость, как говорил профессор Снегирёв, «не были в его характере». Продолжая наступать с неукротимостью боевого слона из античных преданий, он вынудил медицинский факультет 15 января 1879 года выбрать Остроумова «сторонним преподавателем» госпитальной терапевтической клиники с оплатой доцентского оклада из остатков сумм, ассигнованных на личный состав факультета. Через неделю, 23 января, попечителю Московского учебного округа пришлось дать Остроумову разрешение начать чтение лекций.¹⁴⁵

Часть профессуры совместно с высоким начальством бесстрастно сопротивлялась напору Захарьина, словно опасаясь, как бы приход на важную клиническую кафедру относительно молодого, талантливого и строптивого человека не нарушил неспешного чиновного уклада рутинного преподавания. Но угомониться Захарьин был просто не в состоянии и 28 февраля 1879 года предложил медицинскому факультету выбрать Остроумова сразу экстраординарным профессором. Изумлённые коллеги эту скороспелую идею тут же отвергли.¹⁴⁶ Однако спустя две недели, 15 марта, медицинский факультет под давлением Захарьина всё-таки провёл Остроумова на штатную должность доцента госпитальной терапевтической клиники. Университетский Совет избрал его доцентом 23 марта, но попечитель Московского учебного округа утвердил Остроумова в этом звании только 11 сентября того же 1879 года.¹⁴⁷ Лишь 2 октября 1880 года Остроумова избрали сверхштатным экстраординарным профессором; штатный же «оклад содержания, присвоенный его должности», ему предоставили с 1 ноября 1881 года.¹⁴⁸

Возглавив госпитальную терапевтическую клинику ещё в звании доцента, Остроумов быстро завоевал симпатии студентов и врачей. Первые видели в нем «клинициста-физиолога, сочетавшего в себе физиологическую подготовку с клинической наблюдательностью и чутьём», человека, одним из первых признавшего медицину биологической дисциплиной; вторым же импонировал не только товарищ (заместитель) председателя (1877–1878) и председатель (1878–1889) Московского медицинского общества, не только организатор Пироговских съездов, но и блестящий доктор, «намечавший пути и принципы терапевтического мышления».¹⁴⁹

Новая московская знаменитость с репутацией «очень либерального профессора», любимец студентов, охотно помогавший им и словом, и делом, и материальными средствами, он выглядел антиподом Захарьина. Такое впечатление усиливали не только грубоватая простота и неистощимый бурсацкий юмор Остроумова, но также его «независимый образ мыслей, не преклонявшийся ни перед какими авторитетами, не признававший никаких искусственных, хотя бы и общепринятых рамок». Аудитория Захарьина стала постепенно отходить на второй план, а его частная практика перетекала в руки Остроумова. К тому же последний не скупился на едкие и беспощадные критические выпады против своего недавнего патрона, опровергая его взгляды и терапевтические мероприятия.¹⁵⁰ В итоге взаимоотношения между Захарьиным и Остроумовым к 1885 году разладились полностью.

В отличие от вольнолюбивого Остроумова, его коллега Павлинов не обладал ни юмором, ни обаянием, ни твёрдостью характера. Человек безусловно талантливый и не лишённый честолюбия, «пионер клинической биохимии», по выражению Плетнёва, он был настолько зависим от своего непосредственного начальника Захарьина, что знаменитый химик Марковников называл его «просто ничтожеством».¹⁵¹

Сын офицера, служившего в Забайкалье, Павлинов поступил на медицинский факультет Московского университета в качестве сибирского стипендиата и летом 1868 года получил диплом лекаря с отличием. Через год по протекции Захарьина его утвердили в должности сверхштатного лаборанта при терапевтической факультетской клинике. В октябре 1871 года он защитил докторскую диссертацию на тему «Место образования мочевой кислоты в организме»; в мае 1872 года по ходатайству Захарьина его освободили от обязательной службы в Восточной Сибири (иначе говоря, от выплаты долга за обучение в Московском университете) и в январе 1874 года командировали на два года за границу «для приготовления к преподаванию терапевтической клиники».¹⁵² Однако по возвращении в Москву он оказался без места; к тому же Захарьин по каким-то сугубо личным мотивам отказал ему в своей поддержке.

Дважды (в 1876 и 1877 годах) пытался Черинов провести его на должность доцента по своей кафедре врачебной диагностики, и дважды попечитель Московского учебного округа не находил к тому оснований «по сторонним причинам, не имевшим ничего общего с научным достоинством доктора Павлинова». В ноябре 1878 года он конкурировал с Остроумовым на кафедру госпитальной терапевтической клиники, но при баллотировке набрал 12 избирательных и 13 неизбирательных голосов.¹⁵³ Вместо преподавательской и научной деятельности квалифицированному специалисту Павлинову пришлось стать вольнопрактикующим врачом и открыть собственную лечебницу в Леонтьевском переулке.

3.5. Сверхштатный экстраординарный профессор факультетской терапевтической клиники К.М. Павлинов (1890-е годы).

Ни удовлетворения, ни особого дохода скудная частная практика ему не доставляла. во всяком случае своего дома в городе или усадьбы в каком-нибудь уезде он не приобрёл. В довершение ко всем обидам его одолели семейные неприятности. Что уж там случилось в действительности, неизвестно, только 15 мая 1879 года Московская Духовная Консистория постановила брак Павлиновых расторгнуть «по его супружеской неверности»; ей разрешили вступить в новый брак, ему же предстояло отныне остаться «навсегда в безбрачии».¹⁵⁴ Впрочем, впоследствии епархиальное начальство его простило, и он вновь обзавёлся семейством.

Прошли два года, и Захарьин вдруг изменил своё отношение к Павлинову. Крайне сомнительно, чтобы своенравный профессор испытал сочувствие или вернул благорасположение к бывшему сверхштатному лаборанту, впавшему в немилость несколько лет назад. Вероятнее всего, Захарьин счёл полезным переложить ещё часть профессорских обязанностей на одарённого, работоспособного, неприхотливого и, главное, абсолютно покорного ему сотрудника. Павлинова немедленно избрали приват-доцентом терапевтической факультетской клиники, и 4 июня 1881 года попечитель Московского учебного округа утвердил его в этом звании.¹⁵⁵

Доверие начальства Павлинов постарался оправдать самоотверженным трудом. Кроме того, в 1882–1885 годах он опубликовал в Москве четыре оригинальных выпуска лекций по клинике внутренних болезней (вторая и третья книги его лекций были сразу же изданы в Берлине на немецком языке). за эти годы Захарьин, вполне довольный исполнительным и работящим помощником, постепенно свыкся с мыслью о целесообразности присвоения своему приват-доценту очередного преподавательского звания, и 22 ноября 1885 года Павлинова назначили сверхштатным (без содержания) экстраординарным профессором терапевтической факультетской клиники с правом читать лекции в Окружной больнице Московского Воспитательного Дома.¹⁵⁶ С тех пор он фактически дублировал Захарьина, целиком поглощённого своекорыстными интересами.

Хотя директор факультетской терапевтической клиники сократил свои преподавательские функции до непристойного минимума, 15 мая 1883 года его произвели «за отличие» в чин тайного советника. Отныне к Захарьину надлежало обращаться не иначе, как «Ваше Высокопревосходительство». Намного точнее было бы объявить его коммерции советником от медицины, но такого ранга в Российской империи не было.

Заслуженный ординарный профессор

В начале 1885 года исполнилось 25 лет беспорочной плодотворной службы Захарьина на поприще высшего медицинского образования. По такому случаю министр народного просвещения своим приказом от 1 февраля 1885 года утвердил тайного советника Захарьина в звании заслуженного ординарного профессора.¹⁵⁷ С той поры вся преподавательская деятельность Захарьина свелась к эпизодическому чтению лекций — по расписанию, трижды в неделю, с 10 до 12 часов утра, фактически же значительно реже, поскольку именитый профессор то чувствовал недомогание, то выезжал в Петербург для консультации какого-либо сановника, то не появлялся в аудитории по неизвестной причине.

Основную преподавательскую нагрузку на кафедре Захарьин возложил на своего сверхштатного экстраординарного профессора, читавшего курс факультетской терапевтической клиники и руководившего «практическими упражнениями» студентов в распознавании и лечении внутренних болезней.¹⁵⁸ Наряду с этим Павлинов «служил факультету исполнением обязанностей штатного профессора», иными словами, постоянно участвовал в экзаменах и в различных комиссиях, а также выступал как официальный оппонент на докторских диспутах.

Времени не только на частную практику, но даже на адекватный отдых у него почти не оставалось. Тем не менее с 1888 года Павлинов приступил ещё и к чтению полного систематического курса частной патологии и терапии. В 1890 году он, словно опровергая презрительный отзыв о нем профессора Марковникова, выпустил в свет добротный оригинальный учебник «Частная патология и терапия внутренних болезней», в предисловии к которому разъяснил мотивы его создания: «Кроме преподавания факультетской терапевтической клиники я несколько лет назад по просьбе господ студентов начал чтение систематического курса внутренних болезней. <…> Помимо целей, которым служит такой учебник (конечно, никакой учебник не заменит клиники), публикацией его я удовлетворяю потребности высказать свои личные взгляды по некоторым вопросам внутренней медицины». Как писали в петиции «О включении Павлинова в число штатных профессоров» (28.III.1894) 25 его коллег (в частности, Черинов, Остроумов и Сеченов), преподавание он вёл «с выдающимся успехом», а его учебник представлял собою «капитальный труд и первое самостоятельное русское руководство по своему предмету».¹⁵⁹ Однако Захарьин этого ходатайства не поддержал, и поэтому попечитель Московского учебного округа оставил «означенное заявление» без удовлетворения.

Осенью 1890 года часть клиник Московского университета переселилась в только что возведённые здания на Девичьем поле, при строительстве которых было похищено, по сведениям профессора Марковникова, до полумиллиона рублей.¹⁶⁰ Открытая в новом помещении факультетская терапевтическая клиника на 67 кроватей (вместо прежних 30), начала функционировать под руководством Захарьина с 19 октября 1890 года. для Павлинова, прекратившего чтение систематического курса частной патологии и терапии, там места не нашлось. С разрешения попечителя Московского учебного округа он перебрался из Окружной больницы Московского Воспитательного Дома в Новоекатерининскую больницу, где получил отделение на 22 кровати. В соответствии с учебной программой Павлинов и Захарьин читали свои лекции по предмету факультетской терапевтической клиники в одни и те же дни недели и даже в одни и те же утренние часы вплоть до 1896 года.¹⁶¹

К тому времени авторитет и популярность Захарьина среди чиновников Москвы и Петербурга превысили все мыслимые и немыслимые пределы, чему энергично способствовал его покровитель граф Дмитрий Андреевич Толстой. Историк по образованию и типичный петербургский чиновник по мировоззрению, холодный и жёсткий человек с тусклыми глазами на бледном обвисшем лице, граф Толстой был, по сути, всего лишь беспардонным карьеристом. Исполняя обязанности обер-прокурора Святейшего Синода и вместе с тем министра народного просвещения при Александре II, он вкупе с идеологом высшей бюрократии Катковым создал «целую систему школьно-полицейского классицизма с целью наделать из учащейся молодёжи манекенов казённо-мундирной мысли, нравственно и умственно оскоплённых слуг царя и отечества».¹⁶²

При Александре III он занимал посты не только министра внутренних дел и шефа жандармского корпуса, но и президента Императорской (Петербургской) Академии наук. Наряду с этим он (в качестве одного из главных вдохновителей и организаторов политической программы контрреформ) в союзе с тем же Катковым (страдавшим, как тогда говорили, «размягчением мозга») входил в состав «центра интриг» — команды тесно спаянных между собою высших сановников, включавшей в себя (помимо Толстого и Каткова) обер-прокурора Святейшего Синода Победоносцева (самую влиятельную персону при дворе Александра III), министра государственных имуществ Островского (брата известного драматурга) и министра народного просвещения графа Делянова¹⁶³. Сам российский самодержец опасался козней Толстого и его приспешников, находившихся между собой, по выражению Каткова, «в полном принципиальном единомыслии по государственным вопросам»¹⁶⁴.

Ещё в молодости граф Дмитрий Толстой сумел ошеломить профессора Грановского предложением вносить в историю консервативные начала. «Как это в историю вносить консервативные начала? — удивился Грановский. — Если они есть, то их нечего вносить, а если их нет, то как же искажать историю?»

«Немного можно назвать людей, которые бы сделали столько зла России, — писал о нём Чичерин. — Граф Толстой может в этом отношении стать наряду с Чернышевским и Катковым. Он был создан для того, чтобы служить орудием реакции: человек неглупый, с твёрдым характером, но бюрократ до мозга костей, узкий и упорный, не видавший ничего, кроме петербургских сфер, ненавидящий всякое независимое движение, всякое явление свободы, при этом лишённый всех нравственных побуждений, лживый, алчный, злой, мстительный, коварный, готовый на всё для достижения личных целей, а вместе с тем доводящий раболепство и угодничество до тех крайних пределов, которые обыкновенно нравятся царям, но во всех порядочных людях возбуждают омерзение».¹⁶⁵

Тезис Чичерина о «неглупом человеке с твёрдым характером» оспаривали государственный секретарь Половцов и редактор-издатель журнала «Вестник Европы» Стасюлевич. Первый видел в Толстом человека «весьма дюжинного ума и чрезвычайного упрямства», с успехом заменявшего ему твёрдость характера, второй же рассматривал твёрдость и непреклонность Толстого только как результат «его несомненной способности путём интриг, иногда даже просто явной лжи и клеветы приобретать себе влияние».¹⁶⁶ Однако Александр III, отдавая себе отчёт в глубоко эгоистических устремлениях этого «злого духа двух царствований», по выражению Кони, полагал всё же, что Толстой «оказывает благотворное, консервативное и строго монархическое влияние в государстве».¹⁶⁷

Ранней весной 1885 года затянувшееся недомогание вынудило министра внутренних дел искать врачебной помощи. Кто-то посоветовал ему отдохнуть на Южном берегу Крыма, но там его самочувствие значительно ухудшилось. Испуганный и расстроенный, граф покинул Крым и на обратном пути в столицу завернул к Захарьину, оказавшему Толстому, по словам графа, «огромную пользу». Какой недуг сразил могущественного сановника, осталось, однако, государственной тайной. Злые языки, как это нередко бывает в подобных ситуациях, поговаривали о сифилисе сердца и даже ссылались на описанного Захарьиным больного, страдавшего частыми приступами сердечной астмы. По свидетельству государственного секретаря Половцова, зафиксированному в его дневнике 30 апреля 1885 года, Захарьин обнаружил, что граф «одержим четырьмя неизлечимыми болезнями».¹⁶⁸

Согласно великосветским сплетням, Захарьин категорически отказывался от солидных гонораров, неоднократно предлагавшихся ему Толстым, и довольствовался одной лишь честью лечить Его Сиятельство. Совершенно растроганный заботой и почтительностью Захарьина, граф довольно долго ломал голову над проблемой адекватной оплаты услуг маститого профессора, пока не набрёл наконец на два нетрадиционных способа его вознаграждения. Прежде всего он заказал художнику свой портрет и 12 октября 1885 года отправил его Захарьину вместе с сопроводительной эпистолой, начертанной разборчивым, но дрожащим почерком:

Милостивый Государь Григорий Антонович,

Полагая, что Вам приятно будет вспомнить о человеке, обязанном Вам своим здоровьем, позволяю себе послать Вам на память обо мне мой портрет. Говорят, что он очень похож и что верно схвачено выражение лица. Если это так, то этот портрет должен выразить всю признательность к Вам за исцеление меня от опасной болезни.

Искренне признательный слуга Д.Толстой.¹⁶⁹

С тех пор портрет Толстого служил единственным украшением приёмной Захарьина в его особняке на Первой Мещанской улице. Через два с половиной месяца Захарьин получил ещё одно послание графа, наглядно показавшее, что напускное бескорыстие способно приносить иногда весьма ощутимую прибыль:

Милостивый Государь Григорий Антонович!

Императорская Академия Наук, считая для себя высокою честью присоединить Ваше Превосходительство к своему личному составу в качестве Почётного Члена, избрала Вас в заседании своём 7 декабря 1885 года в означенное звание.

Поставляя себе в приятный долг уведомить Вас об этом, имею честь препроводить при сем к Вам, Милостивый Государь, установленный диплом на звание Почётного Члена Академии.

Примите уверение в моем совершенном почтении и преданности.

Граф Д. Толстой. 24 декабря 1885 года.¹⁷⁰

Сам же больной граф стал постепенно пренебрегать государственными делами, перекладывать на своих заместителей решение важных вопросов, а в комитете министров появляться только «в чрезвычайных случаях».¹⁷¹ Полностью сосредоточенный на своём самочувствии и всё более зависимый от Захарьина, он беспрестанно расхваливал московского профессора в сановных кругах, незаметно для себя превращаясь из его покровителя в рекламного агента. «А всё-таки жалею, что не посоветовались с Захарьиным, — писал, например, граф Толстой прихворнувшему Победоносцеву 2 июня 1886 года. — Мне советы и лечение его приносят очевидную пользу. По временам он присылает ко мне из Москвы своего ассистента, который пока остаётся доволен моею физикою и главным её инструментом — сердцем».¹⁷²

Но как бы ни старался граф аккуратно исполнять врачебные рекомендации, его здоровье ничуть не улучшалось. Резко похудевший, бледный и возбуждённый, измученный повторявшимися время от времени приступами сердечной астмы, летом 1888 года он без умолку рассказывал окружающим, что Захарьин «очень доволен» его состоянием. В последний раз он вернулся из Москвы «починенный Захарьиным» 11 апреля 1889 года, а через две недели скончался.¹⁷³

Между тем Захарьин обзавёлся очередным необычным благодетелем и союзником в лице французского клинициста Анри Юшара. Осенью 1888 года правительство Франции командировало группу парижских врачей во главе с Юшаром в Россию и Германию «для изучения постановки медицинского преподавания и успехов терапии». Французская делегация приехала в Москву 1 октября. В понедельник, 3 октября, Юшар и его коллеги посетили Новоекатерининскую больницу и прослушали лекцию Остроумова. Утром 4 октября они отправились в факультетскую терапевтическую клинику, где Захарьин продемонстрировал больную, у которой диагностировал сифилис печени, и прочитал студентам лекцию на эту тему. По ходу лекции профессор разъяснял гостям на французском языке отдельные её положения, а закончив чтение, обратился к собравшимся с просьбой «приветствовать соотечественников Лаэннека, Пастера и Шарко».¹⁷⁴ Советским биографам Захарьина удалось превратить этот эпизод в благолепную легенду посредством оригинального умозаключения, будто «из уважения к гостям» директор факультетской терапевтической клиники читал лекции для российских студентов на французском языке.¹⁷⁵

Растроганный Юшар проникся глубокой симпатией к московскому коллеге, а после радушного приёма в доме Захарьина признал в своём новом знакомом человека исключительного врачебного искусства. «Всякий может быть учёным, то есть может иметь научные познания, — утверждал он, — но не каждый может быть клиницистом, ибо клиника есть искусство».¹⁷⁶ Столь высокая оценка его врачебных способностей Захарьину пришлась, безусловно, по нраву. К тому же по возвращении в Париж Юшар предложил «дорогому собрату и уважаемому учителю» Захарьину свою помощь для публикации во Франции трудов российских врачей.¹⁷⁷ Услугами Юшара Захарьин воспользовался при издании своих клинических лекций в Париже.

Через две недели после отъезда французских врачей из Москвы, 21 октября 1888 года, в клинику Захарьина наведался сам министр народного просвещения граф Делянов, никогда не выделявшийся ни оригинальностью суждений, ни широтой взглядов, зато обладавший особым верховым чутьём дрессированного чиновника. С интересом прослушав лекцию Захарьина о болезнях печени, министр выразил профессору своё удовлетворение, подчеркнув, «что при его талантливом чтении и неспециалисту становятся ясными болезненные проявления».¹⁷⁸ Более чем странный визит хитроумного министра, способного безукоризненно ориентироваться в конъюнктуре, но не в медицине, в сопровождении свиты должностных лиц, не имевших ни малейшего представления о врачевании, в студенческую аудиторию вызывал естественный вопрос: Захарьин ли всё ещё украшал собою факультетскую терапевтическую клинику или место заслуженного ординарного профессора украшало теперь Захарьина? Однако у биографов Захарьина этого вопроса не возникало.

Примечания

89

Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С.316.

90

Попов П.М. Памяти Григория Антоновича Захарьина. В Кн.: Речь и отчёт, читанные в торжественном собрании Императорского Московского университета 12 января 1898 года. М., 1898. С.501–505.

91

Отчёт о состоянии и действиях Императорского Московского университета в 1861–1862 академическом и 1862 гражданском году. М., 1862. С.38.

92

Отчёт о состоянии и действиях Императорского Московского университета в 1859–1860 академическом и 1860 гражданском году. М., 1860. С.51.

93

Бернар К. Лекции по экспериментальной патологии. М.-Л., 1937. С.104,278.

94

Гагман Н.Ф. Воспоминание о Григории Антоновиче Захарьине. Труды Физико-медицинского общества, 1898. Т.10. С.63–68.

95

Гагман Н.Ф. Указ. соч., С.65.

96

Воспоминания, мысли и признания человека, доживающего свой век смоленского дворянина. Русская Старина, 1896. Т.85. Кн.1. С.198–199.

97

ОПИ ГИМ, Ф.205. Е.х.2. Л.113.

98

НИОР РГБ, Ф.22. К.6. Е.х.66–67. Л.1–6; Письмо Захарьина Белоголовому от 25 июля 1861 года напечатано с незначительными сокращениями в «Историческом вестнике ММА им. И.М. Сеченова» (М., 2004. Т.XIXXX, С.265–267).

99

Зёрнов Д.Н. Отношение Григория Антоновича Захарьина к Физико-медицинскому обществу. Труды Физико-медицинского общества, 1898. Т.10. С.50–51.

100

О жизни и кончине Авдотьи Павловны Глинки. СПб., 1863. С.13.

101

ЦГАМ, Ф.459. Оп.17. Д.116. Л.224.

102

Современная Клиника, 1893. №12. С.743–745; Энциклопедический словарь (издатели Брокгауз и Ефрон). СПб., 1894. 23 полутом, С.337–338.

103

Гагман Н.Ф. Указ. соч., С.66.

104

Большая советская энциклопедия, издание 3-е. М., 1972. Т.9. С.392; Большая медицинская энциклопедия, издание 3-е. М., 1978. Т.8. С.341–342.

105

Московские Ведомости, 26.09.1865.

106

ЦГАМ, Ф.418. Оп.195. Д.44. Л.1,1об.

107

ЦГАМ, Ф.418. Оп.33. Д.252. Л.3–4; Оп.34. Д.196. Л.1–6; Оп.35. Д.140. Л.2–3.

108

Медицинский Вестник, 1864. №45. С.425–426; Парцевский А.С. Клиническая деятельность двух профессоров Московского университета Г.А. Захарьина и А.А. Остроумова. Медицинское обозрение, 1912. Т.78. №21. С.946–947.

109

ЦГАМ, Ф.418. Оп.34. Д.130. Л.3–5.

110

Отчёт о состоянии и действиях Императорского Московского университета в 1864–1865 академическом и 1865 гражданском году. М., 1866. С.27; Отчёт о состоянии и действиях Императорского Московского университета в 1865–1866 академическом и 1866 гражданском году. М., 1867. С.21.

111

Отчёт о состоянии и действиях Императорского Московского университета в 1865–1866 академическом и 1866 гражданском году. М., 1867. С.15–16,114.

112

Иловайский Д.И., Катков М.Н. Историческая полемика. Русский Архив, 1897. №1. С.119–144; Феоктистов Е.М. за кулисами политики и литературы. Воспоминания. Л., 1926. С.105.

113

Ламздорф В.Н. Дневник (1886–1890). М.-Л., 1926. С.51; Лесков Н.С. Вдохновенные бродяги. Северный Вестник, 1894. №10. С.44; Марковников В.В. Записки. Русский Архив, 1910. №3. С.372; Письма Победоносцева к Александру III. М., 1926. Т.II, С.141; Чичерин Б.Н. Воспоминания: Москва сороковых годов. М., 1929. С.179; Кони А.Ф. Собр. соч. М., 1968. Т.5. С.214.

114

Московские Ведомости, 23.12.1899.

115

НИОР РГБ, Ф.334. К.22. Е.х.48. Л.1; Русские Ведомости, 04.02.1868. Чичерин Б.Н. Воспоминания: Московский Университет. М., 1929. Т.1. С.246.

116

ЦГАМ, Ф.418. Оп.200. Д.14. Л.1,1об.

117

ЦГАМ, Ф.418. Оп.38. Д.42. Л.3–4.

118

ЦГАМ, Ф.459. Оп.17. Д.116. Л.225–226.

119

ЦГАМ, Ф.418. Оп.38. Д.103. Л.9.

120

Отчёт о состоянии и действиях Императорского Московского университета в 1868–1869 академическом и 1869 гражданском году. М., 1870. С.27.

121

Речь идёт о старшей дочери Захарьина Александре, родившейся 1 сентября 1863 года и в детстве нередко болевшей.

122

ОПИ ГИМ, Ф.205. Е.х.2. Л.3об.

123

Белоголовый Н.А. Воспоминания и другие статьи. М., 1897. С.330,520–521.

124

Филатов П.Ф. Юные годы. Русская Старина, 1913. Т.154. Кн.5. С.299–300.

125

Врачебная Газета, 1904. №24. С.720–721.

126

Отчёт о состоянии и действиях Императорского Московского университета в 1865–1866 академическом и 1866 гражданском году. М., 1867. С.18.

127

Отчёт о состоянии и действиях Императорского Московского университета в 1869–1870 академическом и 1870 гражданском году. М., 1870. С.97.

128

Протоколы заседаний Физико-медицинского общества за 1871 и 1872 годы. М., 1873. С.7, 55; Злрнов Д.Н. Отчёт о деятельности Физико-медицинского общества, учреждённого при Императорском Московском университете в 1804 году, за сто лет его существования. М., 1904. С.19–20.

129

Московские Ведомости, 21.11.1890; Русские Ведомости, 23.11.1890.

130

ЦГАМ, Ф.418. Оп.379. Д.13. Л.1–3.

131

Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2001. С.446.

132

Шервинский В.Д. Университетские воспоминания. Исторический вестник ММА им. И.М. Сеченова. М., 1993. Т.II, С.112.

133

Филатов П.Ф. Указ. соч., С.285.

134

Протоколы заседаний Физико-медицинского общества за 1871 и 1872 годы. М., 1873. С.86.

135

ЦГАМ, Ф.418. Оп.204. Д.21. Л.3–14.

136

ЦГАМ, Ф.418. Оп.381. Д.57. Л.1–4.

137

ЦГАМ, Ф.418. Оп.382. Д.36. Л.1–2.

138

Снегирёв В.Ф. Памяти Г.А. Захарьина. Труды Физико-медицинского общества, 1898. Т.10. С.55–63.

139

ЦГАМ, Ф.418. Оп.34. Д.492. Л.3–4; Оп.40. Д.37. Л.5; Оп.377. Д.53. Л.1; Оп.378. Д.40. Л.1.

140

ЦГАМ, Ф.418. Оп.381. Д.35. Л.1–2.

141

Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. М.-Л., 1934. Т.63. С.204.

142

Воробьёв В. Алексей Александрович Остроумов. В Кн.: Отчёт о состоянии и действиях Императорского Московского университета за 1908 год. М., 1909. Ч.I, С.446–455.

143

ОПИ ГИМ, Ф.205. Е.х.2. Л.111–113; ЦГАМ, Ф.418. Оп.47. Д.389. Л.9–12.

144

ЦГАМ, Ф.418. Оп.47. Д.389. Л.24,24об.

145

ЦГАМ, Ф.418. Оп.47. Д.389. Л.44,52.

146

ЦГАМ, Ф.418. Оп.47. Д.389. Л.58–58об.

147

ЦГАМ, Ф.418. Оп.47. Д.389. Л.61–62,65–67.

148

ЦГАМ, Ф.418. Оп.50. Д.460. Л.2–3; Оп.387. Д.74. Л.7–9.

149

Протоколы заседаний Московского медицинского общества за 1878 год (М., 1879. С.1); за 1883–1885 годы (М., 1886. С.1); за 1887–1893 годы (М., 1893. С.34–35); Плетнёв Д.Д. Русские терапевтические школы. М.-Пг., 1923. С.79–89.

150

Воробьёв В. Указ. соч.; Шервинский В.Д. Указ. соч., С.126–127.

151

Плетнев Д.Д. Профессор К.М. Павлинов. Клиническая медицина, 1933. №7–8. С.423; Марковников В.В. Указ. соч., С.391–392.

152

ЦГАМ, Ф.459. Оп.2. Д.5425. Л.30–31.

153

ЦГАМ, Ф.418. Оп.47. Д.389. Л.5; Оп.384. Д.155. Л.1–4.

154

ЦГАМ, Ф.459. Оп.2. Д.5425. Л.30–31.

155

ЦГАМ, Ф.459. Оп.2. Д.5425. Л.33.

156

ЦГАМ, Ф.459. Оп.2. Д.5425. Л.33.

157

ЦГАМ, Ф.418. Оп.54. Д.34. Л.3–5; Оп.216. Д.25. Л.1–2.

158

Обозрение преподавания на медицинском факультете Императорского Московского университета в первой половине 1886–1887 академического года. М., 1888. С.3; Обозрение преподавания наук в Императорском Московском университете на осеннее полугодие 1889 года. М., 1889. С.9.

159

ЦГАМ, Ф.459. Оп.2. Д.4288. Л.3–5.

160

Марковников В.В. Указ. соч., С.366–367.

161

ЦГАМ, Ф.459. Оп.2. Д.4287. Л.3–11; Д.4411. Л.6; Обозрение преподавания на медицинском факультете Императорского Московского университета в осеннем и весеннем полугодиях 1890–1891 учебного года. М., 1891. С.12; Обозрение преподавания на медицинском факультете Императорского Московского университета в осеннем и весеннем полугодиях 1895–1896 учебного года. М., 1896. С.16.

162

Ключевский В.О. Указ. соч., С.299.

163

На внутреннюю политику контрреформ Владимир Соловьёв откликнулся эпиграммой:

Благонамеренный

И грустный анекдот!

Какие мерины

Пасут теперь народ!

164

РГАЛИ, Ф.1337. Оп.1. Д.217. Л.22; Д.224. Л.83; Былое, 1917. №4 (26), С.31; Ламздорф В.Н. Указ. соч., С.28,36,227.

165

Чичерин Б.Н. Записи прошлого: Московский университет. М., 1929. С.192–194.

166

Дневник государственного секретаря А.А. Половцова. М., 1966. Т.II, С.189–190; М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т.III, С.760–761.

167

Ламздорф В.Н. Указ. соч., С.195; Кони А.Ф. Собр. соч. М., 1969. Т.1. С.478–479.

168

Шервинский В.Д. Указ. соч., С.125; Дневник государственного секретаря А. А. Половцова. М., 1966. Т.I, С.319.

169

ОПИ ГИМ, Ф.205. Е.х.2. Л.81,81об.

170

ОПИ ГИМ, Ф.205. Е.х.1. Л.26.

171

Феоктистов Е.М. Указ. соч., С.250–253.

172

К.П. Победоносцев и его корреспонденты. М.-Пг., 1923. Т.1. полутом 2. С.584.

173

Биржевые Ведомости, 27.04.1889; Петербургский Листок, 27.04.1889; 85. Феоктистов Е. М. Указ. соч., С.278; Дневник государственного секретаря А.А. Половцова. М., 1966. Т.II, С.184,189.

174

Новости Дня, 04.10.1888; Русские Ведомости, 05.10.1888; Московские Ведомости, 06.10.1888; Врач, 1888. №37. С.738; №39. С.783.

175

Лушников А.Г. Г.А. Захарьин. М., 1974. С.34; Павлов Б. А. Г. А. Захарьин (малоизвестные материалы из жизни). М., 1990. С.8.

176

Гюшар Г. Болезни сердца и их лечение. СПб., 1910. С.103,228.

177

Терапевтический архив, 1972. №6. С.110–113.

178

Новости Дня, 22.10.1888; Московские Ведомости, 22.10.1888; Русские Ведомости, 23.10.1888.