Свет времени (сборник)

Виктор Слипенчук

В основе данного сборника стихи, написанные Виктором Слипенчуком с 1963 по 1968 год. Это его первая книга стихов. Она читается как единая неразрывная книга судьбы человека и страны.

Ангелы любви

«В какой стране? Пускай в стране Корало…»

В какой стране?

Пускай в стране Корало,

В которой мы живём до десяти —

На острове причудливых кораллов

Мне посчастливилось гусей пасти.

В сетях меридианов, параллелей

Он слишком мал — ячейки велики.

Вот гуси разогнались, полетели.

Мне машут лапки — красные флажки.

Но быть последним гусак мой не привык,

Вот он качнулся, побежал устало.

Гусак — мой самолёт и проводник,

Один лишь знает путь в страну Корало.

Страна Корало — остров робинзонов,

Страна пиратов и кривых ножей,

Страна тельняшек и татуировок,

Страна таинственных наскальных чертежей.

Я в той стране быть научился смелым,

И лучше всех стрелял из револьвера,

И сам убил, и в море сбросил тело

Торговца «чёрным деревом» Переро.

Страна моя, моя страна Корало,

Я многое успел там совершить!..

Под вечер гуси шествуют устало,

Хотя домой стараются спешить.

А ночью выплыл синий узкий месяц,

И успокаивала мама дурака:

Ты же большой,

Тебе же ровно десять,

Ты должен сам зарезать гусака.

Гуттаперчевый мальчик

В. С. Серебряному

Открывается синий ларчик,

Раскрывается жизнь-стезя.

И идёт гуттаперчевый мальчик —

Оступаться ему нельзя.

Над канатом знамёна реют,

Под канатом гудит толпа.

Что с того, что нога немеет?

Он идёт — такова судьба.

Вы канату под ним не верьте.

Осторожней, мальчик, ступай.

Но идёт он, касаясь смерти,

Видно, скользок у жизни край.

А толпа чересчур доверчива,

А толпа понимает просто:

Раз назвался ты гуттаперчевым,

То, пожалуйста, сделай мостик.

Только синий волшебный ларчик

Открывался лишь сам собой.

И упал

гуттаперчевый мальчик,

И разбился на мостовой.

Ты прости толпу эту, мальчик,

Что застыла, платки теребя.

Они верили

в твой синий ларчик,

Как не верили прежде в себя.

Попугай

Живёт в моей квартире попугай,

Похожий на заморского артиста.

Он по утрам не выкрикнет — вставай!

В нём, видимо, талант эквилибриста.

Он ходит по багету, как циркач,

И третий день мне голову морочит

Своим явленьем.

Он наверняка

Сбежал, стервец, из цирка и не хочет

Возврата на арену.

Попугай,

Но если купол неба — лучший кров,

Тогда зачем изволил напугать

Своей окраской наших воробьёв?

Лети к себе в далёкие края

За сине море и за море сини.

Ты не похож совсем на воробья

И не заискивай пред стаей воробьиной.

Как хорошо, что в форточку успел —

Но этого «плебеи» не простят.

И лишь за то, что ты красив, пострел,

Ещё не раз при встрече отомстят.

Так что давай,

Не унижай красу,

Лети к своим тропическим морям.

Не то я завтра в цирк тебя снесу —

Забыть свободу,

На смех воробьям.

«Что за чудо живые заячки…»

Что за чудо живые заячки!

Как бы снова их встретить мне? —

Думал я, лёжа в белой маечке,

О тех зайцах, что снились мне.

А по комнате запах оладий

Утро синее ворошит,

А по комнате новым платьем

Мама тихо-тихо шуршит.

Только я ведь не сплю и тоже

Жду домой отца из тайги —

Хлеб от зайцев куда дороже,

Чем оладьи и пироги.

Я сижу на отцовских коленях.

Разговоры о жизни в лесу.

Хвалит наши приготовленья,

А я заячий хлеб грызу.

Мы с отцом смеёмся согласно,

Мы с отцом уедем в тайгу.

Хлеб от зайцев — это прекрасно,

Только маме мы — ни гу-гу.

А потом я вырос и понял

(И как будто родился вновь) —

Что не заячий хлеб тревожил,

А отца моего любовь.

Цветы

Семейные люди, отставьте заботы,

Красивая женщина, слёзы утри,

Мужчина, уставший после работы,

Давайте присядем, поговорим.

Вы помните юность, живыми цветами,

До вскрика наполнившими тишину:

Запахом чуда и теми глазами,

Которые славили вашу жену.

Не надо таиться, память не стынет.

Да там уж деревья, где были кусты,

И в вазе теперь с небесною синью

Спокойно живут неживые цветы.

Зачем их храните? Дешевле… не вянут?!

А муж не такой, не такая жена,

Дети и те нелюбимыми стали,

А с вами ведь тоже дружила весна.

Были вы — бедные, всё же — богатые,

Любившие люди — факиры и феи,

Ссоры смешные и непонятные

Воспринимали, как гибель Помпеи.

Где это всё, почему же, как ящерица,

Холодны и мерзки милые рты?!

Не знает никто, ведь в вазе не старятся

Из мёртвой бумаги живые цветы.

«Так необычного хотелось…»

Так необычного хотелось,

Всё ж было шарпано, оплёвано…

Но март по капельке, несмело,

Уже зеркальность льда проклёвывал.

Он утверждал свою возможность,

И невозможность утверждал,

И всё, что сковывала ложность,

Освобождал, освобождал.

И тот, кто необычным бредил,

Вдруг томик пёстрый отложил,

С рассказами, в которых Бредбери

Необычайностью — душил.

Открыл окно, чтоб освежиться,

Он испугался в первый раз —

Необычайное приснится

И сделает заикой вас.

А март по капле, осторожно,

Свою возможность утверждал,

И всё, что сковывала ложность,

Освобождал, освобождал.

«На танцы бегают мальчишки…»

На танцы бегают мальчишки,

За них тревожусь от души,

Они, как новенькие книжки,

Не знаешь только — хороши ль?!

Они ещё проходят классы,

Девчонок запросто меняют

Не потому, что ловеласы,

Они себя в них проверяют.

И этим кое-кто гордится,

Я по себе всё это знаю,

Но только это — не годится,

Девчонки тоже проверяют…

1958

«Из чего же девчонки сделаны…»

Из чего же девчонки сделаны?

Видно, этого не пойму,

Видно, это понять не велено

И не сказано — почему?..

Может, ими мы ошаманены?

Присмотритесь, как странно одеты.

И причём все какие-то мамины —

Вдруг они не с нашей планеты?!

Я боюсь своего открытия,

Когда вижу, как их обижают,

Когда вижу, как к ним, в общежитие,

Парни пьяные приезжают.

Ну а вдруг такое случится:

Поздней ночью, когда все спят,

Непонятной волшебной птицей

Бросят нас и все улетят!

Это страшно, воочию вижу,

Как повянет мой шар земной. —

Я тебя никогда не обижу,

Только ты будь всегда со мной.

«Ранним утром двери отворю…»

Сыну Мише

Ранним утром двери отворю.

Руки — в брюки, кепка — набекрень,

Чем меня порадует этот день?

Здравствуйте, — ему я говорю.

Радости своей я не пойму,

Во дворе встречается сосед,

Страшно обозлённый на весь свет.

Говорю я, — Здравствуйте, — ему.

В странной своей радости я парю

Высоко над шпилями, как орёл.

Только что я город приобрёл, —

Здравствуйте, — ему я говорю.

А навстречу девушка спешит.

Мне ли эту девушку не понять?!

И пока я думаю — что сказать?

Здравствуйте, — она мне говорит.

«Девчонка туфельки надела…»

Девчонка туфельки надела,

Девчонка модная такая,

Девчонка в зеркало глядела —

Она была совсем другая.

В ней было что-то голубое,

В ней что-то розовое было,

Необъяснимое такое,

Что улыбалось и светило.

И вот девчонку встретил вечер.

Шептал девчонке тихий ветер…

И каблучки по тротуару

Звенели раннею весной.

А у часов — он был с другою…

Девчонка мимо и — домой.

Девчонка плакала в подушку,

Она была одна-одна!..

А в небе сыто и бездушно

Смеялась жёлтая луна.

Аспирант

Поумнел я. Мне даже страшно,

Что такой нынче стал фигурой.

Вся родня приветствует страстно

Поступление в аспирантуру.

Рефератом бумагу выпачкав,

Окончательно офигел.

А родня вокруг — да на цыпочках

Оттого, что я поумнел.

Все соседки таращат зенки,

Поневоле расправишь грудь.

А стихи — это ведь не деньги,

Проживём без них как-нибудь.

Но, однако же, грудь свою

Расправляю всё реже, реже.

Зреет злоба во мне — убью…

Аспирант, я тебя зарежу.

Раздавлю, как покровное стёклышко,

Чтоб святого не воровал

И хрустальную туфельку Золушки

Инфузорией не называл.

Пусть родня рвёт и мечет пёрышки —

Очевиден другой талант,

Ведь не зря под покровным стёклышком

У меня лежит аспирант.

«Я на весенней мостовой…»

Я на весенней мостовой.

Ручьи бегут, и удивительно,

Что постовой вниз головой

Из лужи смотрит подозрительно.

А я шагаю взад-вперёд,

Как Гулливер, по облакам,

Как будто по материкам —

Моря одолеваю вброд.

А день шумит, а день трепещет,

И солнце радостное блещет.

Ликуют птицы: тинь-тинь-тинь —

Повсюду торжествует синь.

И только образ постового

Не жаждет неба голубого.

Не потому, что цвет пугает —

Он ничего не понимает.

А между тем ему б крутнуться,

Ногами вверх перевернуться,

На голове бы постоять —

И синь небесную понять.

«Он был всегда большим медведем…»

Он был всегда большим медведем,

Какого трудно одолеть,

И если в челюсть он заедет —

Спокойно можно помереть.

И вот влюбился — не понять,

В такую хрупкую — кажись,

Какую просто не обнять,

Без страха за её же жизнь.

А он тем более боялся,

За нею целый год ходил,

Потом, поссорившись, расстался,

Ну, и, как водится, запил.

И я об этом бы ни слова…

Но все девчонки (весь наш дом),

Его такого — сверхбольшого

По-за глаза зовут телком.

Казус

Довольно жизненный казус —

Стипендию задержали.

Студенты многие сразу

Завтракать перестали.

В столовую, будто старуху,

Злую бирючку, вселили,

Не стало в ней бодрости духа,

Что так её веселили.

Сижу над котлетой с подливой,

Житейской горжусь победою,

Сижу над котлетой счастливый —

По-джентельменски обедаю.

Но вдруг за соседним столиком

Девичьи взгляды встречаю.

Там за о… бедным столиком

Хлеб запивали чаем.

Девчонки спешили заметно.

Я понимал каждый взгляд,

Им в первый раз неудобно,

Что так они мало едят.

С мыслями о стипендии

Сижу над классной котлетой,

Её я купил на последние…

Но как им сказать об этом?!

Арбуз

Бока чемоданов ободраны,

Мы в комнате пустой лежим,

Скелеты коек режут рёбра нам

Рёбрами своих пружин.

Зрачок магнитофона смотрит

С проникновенностью удава,

И слышно, как с гитарой бродит

Оригинальный Окуджава.

Мы все лежим и вслух мечтаем,

Карман наш общий уже пуст.

Мы на последние — решаем

Купить полбулки и арбуз.

Арбуз, как глобус, но в руках

Трещат его меридианы,

И гаснет пламя на зубах,

Скрипят под нами чемоданы.

Мы все едим так увлечённо,

Мы все вздыхаем облегчённо.

Мы не наелись, но мы ели,

Нам мягче кажутся постели.

А завтра — в руки направленье

И, став от гордости огромными,

Получим в кассе не стипендию,

Получим первые подъёмные.

Но мне б хотелось, чтобы в жизни,

Когда давно забудем вуз,

Мы помнили чертовски сытный

Вот этот братский наш арбуз.

Красноярский тракт

Чистый воздух, небо — шляпою,

С неба звёзды горящие капают.

На асфальте шины шипят,

Как на старте машины стоят.

Шофера, как медсёстры, мечутся,

От аварий машины лечатся.

А дорога, покрытая ледью,

В свете фар выстилается медью,

И по ней, за кузовом кузов,

Тащат МАЗы всякие грузы.

И от фар световые пучки

Разбивают ночь на куски.

И они, эти тени-вороны,

Улетают с дороги в стороны.

Эх, дорога! — Машинный гуд.

Их так много — куда бегут?

А они бегут и бегут,

И пыхтят, и сопят, и ревут.

Это жизнь дорожной артерии

Скоростями машины вымеривают.

Я смотрю — это здорово, факт!

Это наш Красноярский тракт!

«У истоков будущей морали…»

У истоков будущей морали —

У афиши. Там без лишних слов

Шляпу-невидимку мне продали

Два пришельца из Ессентуков.

Два дрожащих, два злосчастных брата —

Я вписался третьим в антураж,

Наша жизнь, увы, не виновата

В том, что душу дьяволу продашь.

Я теперь невидимый, как в сказке,

В банк иду, с вместительной сумой.

Денег набираю под завязку,

А потом иду к себе домой.

Что милиция и все её питомцы?

Я в отсутствии, меня здесь нет,

И похрустывают красные червонцы,

Красные, как пламенный привет.

Я богат, как самый старый Ротшильд

И как самый молодой Дюпон,

С неких пор я обожаю роскошь,

И внимание — со всех сторон.

Так и жил бы, верно, без печали.

Но, очнувшись, понял я, что спал

И на диспут в клубе опоздал —

У истоков будущей морали.

Вокзал

День круглые сутки.

Здесь нет ночей.

Фонтанят шутки —

Держи бичей!..

Обрывки фраз

Рисуют картины.

Сплелись тут жизни,

Как паутины.

Людской поток —

Кипит толпа.

У каждого парня

Своя судьба.

Куда?

На Братск.

А ты?

Целина.

Попутчик, брат,

Дорога одна!

А на перроне

Звенят гитары,

А на перроне

Прощаются пары.

Девчонки-кокетки,

Слёзы — в руку.

А парни смеются,

Не веря в разлуку.

Горят, угасают

Зелёные спички.

И с криком проносятся

Электрички.

А люди снуют,

Конец ознакомительного фрагмента.