Баиловский сад

Виктор Семенов, 2022

Повесть-воспоминание о советской юности, проведённой в стенах Каспийского высшего военно-морского училища в 60-х годах прошлого века. Действие разворачивается в шумном южном городе Баку, куда, спасаясь от тягот послевоенного времени, стекались люди в надежде стать счастливыми, найти в себе силы снова жить и научиться радоваться уготованной судьбе. Автор с ностальгией и теплотой рассказывает о буднях курсантской жизни, мечтах и стремлениях советской молодёжи, погружая читателя в атмосферу эпохи: старые дворы, где соседи были друг другу ближе, чем родственники, их жители с неповторимым бакинским менталитетом и щедрое солнце, согревающее сердца.

Моему любимому городу Баку.

© Виктор Семёнов, 2022

© «Издание книг ком», о-макет, 2022

Глава 1

Перед выпуском

— Дневальный! Днева-а-альный!.. Дежурный!

Командир 25-ой роты Каспийского высшего военно-морского училища капитан-лейтенант Назаренко Григорий Михайлович, выйдя из своего кабинета в коридор ротного общежития и не обнаружив на месте никого из дежурной службы, начал терять терпение:

— Ну, суки! Совсем уже вразнос пошли. Снять к едрене матери всю смену, пока окончательно на голову не сели, и чтобы другим неповадно было… Скорее бы уже выпустить эту роту и перевестись из строевых командиров на кафедру, на любую, или в учебный отдел, бумажки на столе перекладывать. Куда угодно, лишь бы подальше от «любимого» личного состава.

В это время в одной из комнат хлопнула дверь, и по коридору в сторону Назаренко, поправляя на ходу фуражку и спотыкаясь о болтающийся сбоку палаш, быстрым шагом направился дежурный по роте курсант Валерий Тагиев. За три шага до Назаренко он остановился и, приложив руку к головному убору, доложил:

— Товарищ командир! Дежурный по роте курсант Тагиев.

— Тагиев, где дневальный?

— На обеде с ранним расходом^[1], товарищ командир.

— А подсменный?

— На консультации у руководителя диплома капитана второго ранга Никитина. Сейчас должен подойти.

— Тагиев, дневальных вы распустили, сами ушли к себе в комнату. Может, снять всю вашу смену, чтобы вы уже доделали все свои дела, а завтра заступите снова?!

— Товарищ командир, дневальный сейчас должен вернуться с обеда, а пока я буду находиться здесь. Больше не повторится.

— Вам быть здесь. А когда подойдёт дневальный, срочно вызовите старшину роты.

— Товарищ командир, так мне на камбуз нужно идти столы принимать.

— Вызовите старшину роты, а потом идите принимать столы. Что непонятного?

— Есть!

Дверь в комнату командира захлопнулась, и в коридоре установилась тишина, которая нарушалась журчанием воды в гальюне и завыванием за окном жарких бакинских ветров.

Чтобы унять нарастающее раздражение, Тагиев стал нервно прохаживаться по коридору возле тумбочки дневального, а через открытую входную дверь прислушиваться к шагам на лестнице. Но там, как назло, стояла такая же тишина, как и в роте.

Раздражаться Валерке было отчего. На следующий день в два часа дня он должен сдать своему рецензенту законченный и прошитый в типографии диплом. Так как диплом был не секретный, а работы — непочатый край, Валерка притащил его в общежитие и дописывал во время дежурства в своей комнате. Закончить работу нужно было до завтрашнего утра и в девять утра сдать в типографию, чтобы до обеда его успели прошить. Поэтому сегодня после смены с суточного дежурства Тагиеву предстояла ещё одна бессонная ночь на кофе и сигаретах, чтобы всё это успеть.

Первые отдалённые шаги на лестнице послышались минут через пять-семь. Кто-то неторопливо прошёл первые два этажа и начал подниматься на третий, где располагалась 25-я рота. Наконец из-за лестничного пролёта появилась перешитая под «гриб» фуражка дневального по роте курсанта Гены Алёхина, который не спеша возвращался с обеда.

— А, Гена, давай быстрее, да! Сколько жрать можно?! Мне десять минут назад уже нужно было на камбузе столы принимать, да ещё и самому пометать^[2] неплохо было бы. А я здесь вашу тумбочку охраняю.

— А что, Вартанов так до сих пор и не вернулся со своей консультации? — искренне удивился Алёхин, заходя в роту.

— А Вартанов, наверное, «службу понял». Как в одиннадцать часов свалил к своему руководителю на полчаса, так до сих пор и не появлялся.

— Не понял, так он что, теперь к концу дежурства решил нарисоваться?

— Не знаю. После обеда приду, и если он до этого времени не появится, буду выяснять, куда этот теняра подевался. Ты, кстати, старшину роты не видел?

— Он второй взвод на обед повёл.

— Ген, я на камбуз побежал. Ты от тумбочки далеко не отходи, командир злой как собака — снимет.

Тагиев выбежал из роты и, перепрыгивая сразу через две ступеньки, понёсся вниз по лестнице.

В роте опять наступила тишина. Минут через двадцать её нарушил отдалённый шум на первом этаже в фойе общежития, который затем стал быстро нарастать и скоро перешёл в топот множества ботинок, громкие разговоры и смех на лестнице. 25-я рота возвращалась с обеда.

Первым в дверь влетел Гридасов Вова.

— Гена, командир в роте?

Алёхин показал рукой в сторону кабинета командира роты и кивнул.

Вольница и внутренняя свобода, возникающие в отсутствие начальства, обламывались.

Гридасов чертыхнулся и не спеша пошёл в свою комнату, напевая популярную у выпускников песню:

Есть у меня диплом,

Только вот дело в том,

Что всемогущий маг

Лишь на бумаге я.

Вслед за Гридасовым в дверь вломились ещё несколько человек из первого взвода и, отталкивая друг друга, со смехом понеслись в противоположный конец коридора, где стоял теннисный стол.

В роте повально увлекались настольным теннисом, и в свободное время вокруг стола собиралось до двенадцати-пятнадцати человек. Стол был один, и тем, кто опаздывал, доставались только зрительские места.

За теннисистами вошёл старшина роты, главный корабельный старшина Звягинцев, и направился в кабинет командира роты. Постучавшись и получив разрешение, Звягинцев вошёл в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Один за другим курсанты продолжали заходить в роту.

Не успевшие перекурить после обеда внизу, перед входом в корпус, направлялись в умывальник, который был штатным местом для курения. Остальные расходились по своим комнатам, обсуждая подготовку к защите диплома, распределение, травили свежие анекдоты. Кто-то просматривал поступившие сегодня письма, новые объявления, графики нарядов, даты примерок в ателье долгожданной офицерской формы.

В училище согласно распорядку дня после обеда начиналась третья пара. У пятикурсников к этому времени плановые занятия давно закончились, и всё учебное время посвящалось написанию дипломов. После небольшой доработки многим удавалось использовать написанные ранее курсовые работы по специальности в качестве готовых глав диплома. Это значительно сокращало объём работы и давало много свободного времени. Поэтому вместо третьей пары можно было сдать рабочие документы в секретную часть и позволить себе расслабуху. Остальные, добросовестно корпевшие над дипломной работой, немного покрутившись в общаге, расходились по своим классам.

Одним из последних в роту вошёл Сергей Каретников. С флегматичным видом Серёжа держал в левой руке документ с грифом ДСП^[3], а правой виртуозно на нём музицировал, мурлыкая под нос одно из произведений любимого Моцарта.

Пять лет назад, параллельно с окончанием средней школы, Каретников закончил музыкальную школу по классу фортепьяно, но дальше решил идти по стопам старшего брата и поступил в военное училище. Несмотря на жёсткий распорядок дня и ограниченность — особенно на младших курсах — личного времени, в течение которого поощрялись занятия на гимнастических снарядах, на шлюпках или в военно-научном обществе курсантов, Сергей почти каждый день ухитрялся найти тридцать-сорок минут, чтобы слинять в клуб и погрузиться в любимый мир музыки. Начальник клуба лично допустил Сергея к игре на рояле в любое удобное для него время. Каретников был непременным и едва ли не главным участником концертов курсантской самодеятельности.

Учился Сергей хорошо, но, будучи по характеру безнадёжным ботаником, очень старался, как того требует служба, быть организованным, иметь опрятный вид и вообще хоть как-то походить на военного человека.

Находясь в классе или в ротном помещении, он иногда молча, как бы со стороны, наблюдал за взаимоотношениями между курсантами как в быту и учёбе, так и в служебной обстановке. По выражению его лица нетрудно было понять, какие их поступки или действия он считал правильными, а с чем был не согласен. Изредка некоторые действия его одноклассников вызывали у него полное непонимание или даже протест, что тоже было написано на его лице. Но, чтобы не быть белой вороной, Сергей никаких оценок ничьим действиям никогда не давал и молча наблюдал за жизнью коллектива, в котором оказался волею судьбы. Однако за пять лет учёбы пару раз его всё-таки прорвало.

Первый раз это произошло в конце третьего курса. Тогда в тёплую весеннюю погоду он сидел на скамейке возле курсантского кафе и с удовольствием ел купленный только что сладкий кекс с изюмом и запивал его лимонадом «Буратино». Из кафе вышел Вова Гридасов с куском краковской колбасы и двумя коржиками. Хлеб в кафе уже закончился, и вместо него курсантам предлагали либо булочки с кремом, либо коржики. Всё это происходило около пяти часов дня, то есть после обеда прошло уже больше трёх часов, и у курсантов начинал разыгрываться аппетит, поэтому краковская колбаса с коржиками — тоже были вполне себе ничего.

Встав недалеко от Каретникова, Вова начал с хрустом отгрызать большие куски колбасы и с удовольствием их наворачивать. К нему подбежала училищная дворняжка, которая постоянно крутилась возле кафе и которую за её вечно грязный и замызганный вид курсанты прозвали Дучкой. Но, несмотря на эту обидную кличку, они собаку жалели и постоянно подкармливали.

Дучка, виляя хвостом, остановилась возле Вовы и стала жалобно поскуливать и облизываться, глядя ему в глаза. Однако ни жалеть, ни делиться с ней колбасой Вова настроен не был. Более того, собака его явно раздражала. В конце концов Гридасов не выдержал, размахнулся ногой и с криком «Пошла вон отсюда!» с силой ударил ботинком бедное животное. Пролетев с полметра, Дучка сначала упала на бок, а потом, судорожно дёргаясь, вскочила и, хромая, с визгом бросилась прочь от Гридасова, который, ничуть не смутившись, с довольным видом продолжал уплетать колбасу. Сидевший рядом Каретников сначала с открытым ртом смотрел на эту сцену, а через несколько секунд с искажённым от гнева лицом и с криком: «Гридасов! Урод, чтоб ты сдох, скотина!», беспорядочно размахивая кулаками, бросился на Вову. Стоявшие рядом курсанты с трудом оттащили Сергея от опешившего Гридасова, который стоял столбом, не решаясь дать сдачи своему однокласснику.

Во второй раз протест и возмущение Каретникова были уже более мирными, но не менее решительными. Это произошло в самом начале пятого курса, когда рота готовилась к переезду из казармы в общежитие, и в старшинской расписывали, кто из курсантов в какой комнате будет жить. В общежитии все комнаты были трёхместные, за исключением двух четырёхместных, которые находились в самом начале коридора. В одну из них были расписаны три курсанта еврейской национальности: два брата-близнеца Шумкины и Миша Новицкий, а четвёртым туда хотели добавить курсанта по фамилии Кацман. Курсантов распределяли по комнатам исходя из их желания, дружбы, землячества или по национальности, что было естественно и ни у кого не вызывало ни удивления, ни возражения. Но тогда кто-то из курсантов, обсуждая, кого куда расписали, в присутствии Каретникова в шутку предложил назвать эту комнату «гетто».

Услышав это, Сергей изменился в лице и несколько минут молча смотрел перед собой. Потом встал и направился в старшинскую. Застав старшину роты на месте, Каретников настойчиво попросил, чтобы четвёртым в комнату вместо Кацмана записали его. Он уверял, что это пожелание согласовано с теми, кто там уже был записан.

Просьба Сергея была без труда удовлетворена, и весь пятый курс до самого выпуска он прожил в этой комнате. Этот необычный поступок какое-то время был предметом разговоров и шуток со стороны одноклассников, но ярлык, вырвавшейся из чьей-то безбашенной башки, так и прилип к комнате.

За свою порядочность и старательное отношение к учёбе и службе Сергей пользовался среди курсантов определённым уважением, что, впрочем, не мешало им постоянно над ним подтрунивать. Но Каретников старался на это не обижаться и обращать как можно меньше внимания.

Сегодня настроение у него было приподнятое, в такие минуты он расслаблялся, становился самим собой, и ботаник в нём опять брал верх.

Стоявший у входа в ротное помещение дневальный курсант Алёхин до поступления в училище четыре года занимался водным поло при команде мастеров ККФ^[4], а после поступления был приглашён в сборную команду училища и последние два года был её бессменным капитаном. Ни малейшим слухом или интересом к музыке Алёхин отягощён не был.

Сначала Гена молча и с интересом наблюдал за мурлыкающим Каретниковым. Но в конце концов не удержался:

— Серёж, а как же ты теперь на подводной лодке служить будешь, там ведь рояля-то нету!

— Пошёл к чёрту, Алёхин! Главное, чтобы тебя там не было.

— Да ладно тебе обижаться. Вот тебе на, мы ведь за тебя, Серёга, все переживаем, чтобы у тебя всё хорошо было. Как ты не поймешь? Ты, кстати, со служебным документом поаккуратнее, где-нибудь в клубе не забудь. А то тебе в особом отделе такую тарантеллу пропилят, что на несколько лет придётся поменять репертуар на «Таганку» и «Блатную молодость мою», так что ты смотри, Серёга.

Каретников, ничуть не смутившись, прошёл мимо Алёхина и направился в свою комнату, продолжая музицировать на служебном документе.

Около половины третьего в роту вернулся Тагиев. Теперь уже Алёхин не выдержал:

— Валер, ну наконец-то! Я уже почти полтора часа здесь один, как медный котелок, служу за всех.

— Да в типографии договаривался, чтобы завтра без очереди до обеда диплом прошили. А что, Вартанова так и нет? Блин, ну, Сурик, совсем уже забурел^[5]. Ладно, Ген, ты, если хочешь, иди перекури, а я пока здесь побуду. Если он до трёх часов не появится, пойду на кафедру выяснять, куда этот сачок подевался.

Минут через десять Вартанов наконец появился. Тагиев в это время стоял недалеко от входа.

— А, Сурик-джан, ничего себе на тридцать минут отпросился. Тебя почти четыре часа не было. Я не понял, ты что, учёный, что ли, или самый хитрый? Сурик, а может, ты решил, что уже отслужил своё? Тогда пойди и скажи это командиру, да! А чего, я от него должен огребать за твои консультации?

— Да я от этого Никитина сам еле ноги унёс. Я к нему как к человеку пришёл, э, а этот математик конченый достал с умным видом свою логарифмическую линейку, взял мой диплом и начал перепроверять всю расчётную часть. Я когда это увидел, у меня в глазах потемнело. Я сразу понял, чем всё закончится: наковырял, мудак, кучу ошибок, теперь мне нужно всю главу переделывать, а во вторник нести уже в исправленном виде.

А кому всё это надо, э, я ему что, академик Зеленский, что ли? Я завтра собрался в увольнение свалить до понедельника, у мамы день рождения, дома шашлык делать будут. А из-за него этот шашлык для меня превратится в перловую кашу с нашего камбуза. Теперь до конца субботы всё это исправлять нужно, а потом ещё в понедельник доделывать. Валер, пять минут перекурю и заступаю уже до конца дежурства. Ну извини, да, видишь, как получилось.

В это время кто-то подошёл сзади к Тагиеву, взял его под локоть и потянул к окну коридора, где никого не было. Валерка повернулся. Рядом с ним стоял Сашка Грементьев. Курсант Грементьев, или, как его иногда называли, Грэм, был одноклассником и приятелем Тагиева с начала курсантской службы. По итогам учёбы Грементьев шёл на диплом с отличием, что оставалось подтвердить только при защите. При этом Сашка не был ни спортсменом, ни общественником, ни комсомольским или каким-либо другим активистом, и за пять лет учёбы командованию ни разу и в голову не пришло назначить его каким-нибудь, пусть даже самым младшим командиром. У Сашки были чистые погоны и, как он сам любил говорить, чистая совесть. На ежедневных вечерних самоподготовках взахлёб зачитывался детективами и иностранной художественной литературой, любил шахматы, а после третьего курса на практиках и стажировках ночи напролёт дулся с одноклассниками в преферанс. Над конспектами рассветов не встречал, хотя и текущих «хвостов» старался не иметь. Зато Грэм имел добротные конспекты лекций по пройденным дисциплинам. И здесь начиналось самое удивительное.

Во время сессии, если Сашка не был в наряде, то все дни перед экзаменами проводил за чтением всё тех же детективов либо просто спал прямо за учебным столом, а после обеда последнего перед экзаменом дня возвращался в класс, доставал конспект и молча листал его до ужина. А на следующий день сдавал экзамен на отлично. И так на протяжении пяти лет. Создавалось впечатление, будто учебные дисциплины высшей школы, которые не без труда и проблем давались его одноклассникам, Сашке были давно известны и понятны, и надо было просто освежить их в памяти. Удивительные способности Грементьева были предметом восхищения и гордости со стороны одноклассников на протяжении всех лет учёбы.

В конце пятого курса началось распределение выпускников по местам дальнейшей службы. Помимо заявок с флотов и частей центрального подчинения, на факультет поступил запрос на одного выпускника из Ленинградского НИИ ВМФ СССР на должность начальника лаборатории. В предыдущие годы ничего подобного не было, так как в этот институт брали только молодых и хорошо зарекомендовавших себя офицеров с опытом службы на кораблях и подводных лодках, а тут такая удача — после училищной скамьи сразу в Ленинградский НИИ. Желание начать службу в институте изъявили все, кто мог хоть как-то рассчитывать на эту вакансию, но реальных кандидатов было двое: Грементьев и комсорг роты старшина второй статьи Валерий Стешко. У командования Стешко числился на хорошем счету, был серьёзным, требовательным и к себе, и к подчинённым, хотя не без своей выгоды. Валерий хорошо учился, активно и правильно выступал на комсомольских собраниях. Однако одноклассники его не любили и за его куркульский характер за глаза называли «хохлом». Средний балл диплома у него был ниже, чем у Грементьева, но Стешко был твёрдо уверен, что статус комсорга роты даёт ему неоспоримое преимущество при распределении, и обратился к командиру роты с просьбой поддержать его кандидатуру на должность в НИИ. Однако командование факультета остановилось на кандидатуре Грементьева, который с отличием заканчивал училище. То, что это место предложили Грементьеву, в роте никого не удивило. Но, узнав об этом, старшина второй статьи Стешко сразу отправился на приём к начальнику факультета, где долго рассказывал, как он упорно учился, что нёс огромную общественную и комсомольскую нагрузку, что в его служебной карточке нет ни одного замечания, и попросил пересмотреть решение в его пользу. Однако Стешко отказали, так как институту были нужны специалисты с потенциалом Грементьева, а комсоргов и общественников в НИИ было в избытке. Валерий остался в полной уверенности, что его несправедливо задвинули, в душу запала глубокая обида на Грементьева, который, как он считал, перешёл ему дорогу. Но главное — от этого тёплого места Стешко так просто отказываться не собирался.

Отойдя с Тагиевым в сторону, Грементьев негромко спросил:

— Валер, ты в эту субботу вечером сильно занят?

— Да, в общем-то, нет. Завтра собирался уволиться домой, насквозь до понедельника. А что?

— Я в эту субботу заступаю дежурным по клубу, ко мне должна подъехать Татьяна со своей подругой Иркой Каляевой. Чувиха классная, да я тебе о ней рассказывал… Ты как насчёт того, чтобы составить нам компанию?

— Да нормально, спасибо за приглашение. Конечно подъеду, с удовольствием, о чём разговор. Правда, я танцор никакой, потоптаться в медленном танце смогу, а вот на что-то зажигательное обнадёживать не стану, чтобы не разочаровывать.

— Ой, Валер, да не парься ты с этим. Молодых незамужних твои хореографические способности интересуют, мягко говоря, не в первую очередь. Им уже под двадцать два. Ты что думаешь, они сюда приезжают летку-енку танцевать? Тем более Ирка девчонка умная, и если ты не любитель быстрых танцев, то это не будет проблемой для общения. Ну, так что?

— Договорились, а как встретимся?

— Давай где-то без пятнадцати семь в клубе. Там, правда, народу будет много. Возле гардероба нормально? А я после танцев пораньше подменюсь с дежурства и сам провожу девчонок. Они рядом со мной живут.

Грементьев сделал знак рукой, показывая, как рядом живут Татьяна и Ирина. В руке он держал училищные методички по философии, которые издавались в качестве дополнительного материала для сдачи экзамена по курсу диалектического материализма.

— Грэм, а чего тебя опять на философию потянуло? Мы же её ещё на третьем курсе спихнули, ты что, пересдавать собрался?

— Да нет. Это мне вчера Татьяна вернула. Брал для неё в нашей библиотеке, когда они у себя в университете философию сдавали, а неделю назад мне передали, что не подпишут обходной лист, пока не верну. Я про эти методички уже забыл. Хорошо, что нашлись. Сейчас пойду сдавать, а заодно спрошу, что там ещё за мной числится.

— А что, в государственном университете своих методичек не издают, что они обращаются за этим к нам, служивым?

— Да конечно нет, Валера, ты как святой. Это с нами нянькались и носились, как с писаной торбой: контроль посещения занятий, каждый день обязательная самоподготовка, готовили для нас методички с основными положениями по пройденному материалу, всё разжёвывали и в рот запихивали. А там на лекцию можно приходить, а можно не приходить, расслабуха. В конце занятий дали перечень необходимой литературы. Как хочешь её, так и доставай и изучай, а после этого семинар или контрольная, и в конце экзамен.

— Да? Ну и что, методички помогли?

— Помогли не то слово, об этом экзамене по философии, который сдавала Татьянина группа, по университету потом легенды ходили.

— В смысле?

— Ой, да по этим методичкам почти вся её группа готовилась. И вот на экзамене отвечает Ленка Шульгина, у неё в билете второй вопрос был «Переход количества в качество». Ленка всё по методичке ответила, а потом в качестве примера действия этого закона рассказала, что в составе военно-морского флота СССР после войны было большое количество дизельных подводных лодок с ограниченной автономностью, временем нахождения в подводном положении и вооружением, а позже появились более совершенные и мощные атомные подводные лодки, которые могли находиться под водой несколько месяцев, а уже на их базе было создано несколько десятков лодок нового класса — ракетные подводные крейсера стратегического назначения, вооружённые баллистическими ракетами с ядерными боеголовками.

Выпалив всё это, Шульгина замолчала. Профессор задумчиво смотрел в окно. Молчание затягивалось. Ленку потихоньку начал охватывать мандраж^[6], что с баллистическими ракетами и ядерными боеголовками она хватила лишку, и её занесло куда-то не туда. Однако ответ прозвучал, и отступать было некуда. Поэтому, чтобы прервать затянувшуюся паузу, Ленка решила дополнить свой ответ и зашла сразу с козырей, а именно — со стратегической авиации. Не глядя на профессора, она монотонно стала рассказывать о том, что после войны у Советского Союза были тысячи бомбардировщиков с ограниченным радиусом действия и бомбовой нагрузкой, а сейчас в нашей стране созданы несколько сот реактивных стратегических бомбардировщиков Ту-160 «Белый Лебедь» и турбовинтовых Ту-95 «Медведь», несущих на своём борту мощные ядерные бомбы и имеющих радиус действия до США включительно.

Закончив ответ, Ленка по-военному чётко и громко доложила: «Студентка Шульгина ответ по билету № 14 закончила».

Профессор наконец повернулся лицом к студентке и несколько мгновений с изумлением смотрел на неё, словно пытался угадать её воинское звание. Попросил зачётную книжку и, не задав ни одного дополнительного вопроса, поставил «хорошо».

После Ленки отвечала Татьяна. В её билете был закон «Отрицание отрицания». Она опять же, по методичке изложила содержание этого закона, а в качестве примера привела динамику развития советской артиллерии. Блуждая взглядом по портретам философов девятнадцатого века, развешенным по стенам в кабинете, она стала рассказывать, что в предвоенные годы и в первой половине 40-х годов в СССР были созданы одни из лучших в мире образцов тягловой и самоходной артиллерии, сыгравшие выдающуюся роль в Великой Отечественной войне. Но уже в 50-е годы руководством страны было принято решение делать основной упор на создание и развитие ракетного оружия, так как считали, что в будущей скоротечной войне её исход будет зависеть от ракетных ударов, а роль артиллерии при этом будет ничтожно мала.

Однако послевоенные конфликты опровергли эту теорию, подтвердив высокую эффективность и необходимость артиллерии как в современных конфликтах, так и в возможных военных столкновениях будущего. Поэтому в СССР были созданы новые образцы артиллерийского оружия, которые намного превосходили то, что было создано в предыдущие годы, по целому ряду характеристик: начальная скорость снаряда, прицельная дальность стрельбы и толщина брони, пробиваемой с дистанции полутора тысяч метров, а кроме того, в самоходных артиллерийских установках были существенно улучшены эргономические условия экипажей по сравнению с тяжёлыми условиями в боевых машинах времён Великой Отечественной войны, одну из которых САУ СУ-76 солдаты между собой называли душегубкой или даже «сучкой».

При слове «сучка» профессор вздрогнул и как-то нехорошо посмотрел на Татьяну. В его взгляде был недвусмысленный вопрос: «Кузнецова, ты что несёшь?» Татьяна испуганно осеклась и, широко раскрыв глаза, пожала плечами, всем своим видом давая понять: «Я не виновата, там так написано».

Опять наступила пауза. Ошарашенный ответами студенток профессор растерялся и не знал, как реагировать. Даже обычная ирония, свойственная ему в отношении студентов, его оставила.

— Давайте вашу зачётную книжку.

Татьяна на ватных ногах подошла к профессору и обречённо протянула ему зачётку. Наступал момент истины. Все, кто присутствовал в аудитории и готовился к ответу, напряглись и с тревогой следили за тем, что сейчас произойдёт. Через несколько секунд Татьяна забрала из рук профессора зачётку, открыла её и радостно улыбнулась. Сидевшие в аудитории незаметно переглянулись: методичка сработала. Это был шанс, надо было прорываться, все вдруг захотели отвечать. В ход пошло всё: и кавалерия, и пехота, и родная рота…

В конце концов к профессору вернулось присущее ему чувство юмора, и он не без сарказма заметил, что впервые видит, как тяжёлый дух милитаризма одним залпом накрыл всю группу филфака АГУ, а потом рассмешил всю кафедру рассказом про этот экзамен.

Валер, но подробнее тебе Ирка Каляева в субботу расскажет. Она же этот экзамен вместе с Татьяной сдавала, так что можешь услышать всё из первых уст. Ну вот видишь, наши методички как-то помогли.

— Да уж, действительно помогли, что тут сказать. Договорились, в субботу без четверти семь буду в лучшем виде.

Несколько часов, оставшихся до конца дежурства, у Валерки прошли спокойно, без дополнительных вводных и происшествий.

После ужина перед сменой Тагиев сбегал в училищный ларёк и запасся на ночь пачкой сигарет, а у знакомого помощника дежурного по камбузу разжился на полбуханки белого хлеба и кусок масла. Кофе, сахар и чай у Тагиева с соседями по комнате были всегда.

Поднявшись в роту, Валерка столкнулся с двумя первокурсниками, которые как-то уныло подметали коридор общежития и наводили порядок в умывальнике и гальюне. Первокурсниками громко и по-хозяйски руководил дневальный курсант Вартанов.

— Сурик, а эти откуда здесь?

— Да я с помощником дежурного по факультету договорился, чтобы он пару человек с первого курса прислал помочь перед сдачей дежурства порядок навести.

— А сами с Геной не можете? Здесь делов-то на двадцать минут, неужели нельзя обойтись без этих годковских замашек?

— Да ладно, через пятнадцать минут я их отпускаю, заодно и мусор вынесут.

В половине восьмого, сменившись, наконец, с дежурства, Тагиев прошёл к себе в комнату, переоделся в рабочую одежду и стал раскладывать то, что ему было необходимо для завершения работы над дипломом. В отличие от курсантов первых-четвёртых курсов, проживавших в казармах, которые называли кубриком, по восемьдесят-сто человек в одном помещении, пятикурсники Каспийского училища жили в общежитии по три-четыре человека в комнате. Обстановка в комнатах была стандартная: три койки, три тумбочки, письменный стол, стул и общий платяной шкаф с вешалками, то есть никаких излишеств в комнате общежития не предусматривалось. Но в любом случае по сравнению с казармой, где всё твоё личное пространство ограничивалось койкой, одной на двоих с соседом тумбочкой, в которой разрешалось хранить туалетные принадлежности, учебники, тетради и книги из училищной библиотеки, и рундуком для вещевого аттестата, комнаты в общежитии были настоящей роскошью.

После заселения курсанты по мере своих возможностей начали обустраивать быт. В комнатах появились нарды, гитары, шахматы, принесённые из дома старые настольные лампы, будильники, кипятильники, вилки, ножи, тарелки, которые, как правило, притаскивали с камбуза, а за шкафом, под матрасом или в других укромных местах у многих была спрятана «гражданка».

Периодически командир и старшина роты в присутствии старшины класса устраивали в комнатах шмон. Изъятая посуда отправлялась назад на камбуз, кипятильники, чаще всего небезопасные, уничтожались на месте, а «гражданка», от которой все отказывались, отправлялась в факультетскую баталерку на ветошь. Но через несколько дней её за бутылку выменивали у баталерши тёти Ани, а тарелки, ложки, кипятильники и прочие радости жизни всё равно возвращались в курсантский быт.

Так продолжалось до конца первого семестра, а после зимней сессии выпускной курс разъехался по флотам на стажировку, и по возвращении пятикурсники приступали к написанию дипломных работ, после чего их уже оставляли в покое.

Сегодня Валеркины соседи по комнате (тоже, как и Валерка, баиловские) после ужина уволились домой до утра. Комната была в Валеркином распоряжении, и он удобно устроился: весь стол был завален дипломными материалами, учебниками, форматными листами, ручками, карандашами, линейками, а на двух тумбочках разместилось то, что должно было поддерживать его во вторую бессонную ночь: хлеб, масло, кофе, сахар, чай и сигареты.

Тагиев выпил стакан крепкого кофе, перекурил и уселся за работу.

К пяти утра текстуальная часть диплома была наконец завершена и подготовлена к сдаче в типографию.

За окном рассветало, а ещё минут через десять, пока Валерка наводил порядок и перекуривал, на улице начался дождь. Состояние было под стать погоде — очень хотелось спать. По распорядку дня подъём в училище был в семь утра, но пятикурсников это уже не касалось. На физзарядку и приборку они не ходили, и спать можно было до начала девятого, так что до этого времени можно было придавить подушку.

Главное — успеть умыться, побриться, позавтракать и к девяти быть в типографии, и Тагиев, не раздеваясь, завалился на койку, а ровно в девять часов уже сдавал свой диплом в переплёт.

После бессонной ночи, завершённой работы и плотного завтрака хотелось одного — спать. Вернувшись в общежитие и узнав, что командира роты на месте нет, то есть гонять праздношатающихся и тем более спящих в рабочее время курсантов некому, Тагиев прошёл к себе в комнату и опять завалился спать.

Казалось, только он коснулся головой подушки, как его уже тряс за плечо дневальный.

— Валера! Вставай, время без двадцати час.

— Что, уже? Чёрт.

— Продрых больше трёх часов.

— Спасибо, Виталик. Честно говоря, не заметил я этих часов и не отказался бы ещё столько же продрыхнуть.

— Через двадцать минут обед, пойдёшь?

— Да нет, наверное. Сегодня хочу пораньше домой свалить, там поем по-человечески. Командир в роте?

— Нет.

С трудом отходя от сна, Валерка встал, заварил чай, разделся до пояса, взял полотенце, мыльницу, сигареты и пошёл в умывальник. Холодная вода и крепкая сигарета натощак быстро разогнали сон. Процесс пробуждения завершил стакан крепкого сладкого чая. Окончательно проснувшись, Валерка засобирался в типографию.

На улице уже чувствовалось дыхание жаркого бакинского лета. Но настоящая жара пока не наступила, а прошедший с утра обильный тёплый дождь усилил запахи кипарисов, травы и цветов, высаженных на многочисленных клумбах. Эти запахи разносились по всей территории училища прохладными солёными ветрами, дующими с моря.

День начинался хорошо, теперь самое главное — чтобы в типографии успели до обеда прошить диплом, а рецензент, не дай бог, не нашёл бы в нём какую-нибудь идиотскую ошибку и не вернул бы всё на переделку. А если всё будет нормально, сегодня надо постараться пораньше слинять домой, хотя завтра снова ехать на танцы. Интересно, что за девчонка Каляева. Говорят, после окончания университета ей предложили поступать в аспирантуру. Не опарафиниться бы перед будущим учёным филологом. Неспешные Валеркины размышления неожиданно были прерваны громкими неприятными криками начальника строевого отдела капитана второго ранга Князева. С перекошенным от злобы лицом он разносил старшину с третьего курса штурманского факультета, который неорганизованной толпой вёл на обед своих одноклассников, да ещё ухитрился не заметить и не поприветствовать его.

— Товарищ старшина второй статьи, пленные немцы под Сталинградом были больше похожи на военнослужащих, чем ваше подразделение. Вы что, месяц по лесам из окружения выходили или за три года учёбы так и не смогли усвоить правила перехода курсантов по территории училища? И почему не приветствуете старшего офицера? Кто вам вообще присвоил звание старшины? Вам козу пасти доверять ещё рано, а вас поставили людьми командовать. Как ваша фамилия, товарищ старшина второй статьи?

Валерка от греха подальше решил обойти место, где происходила эта сцена, и тут же наткнулся на командира роты.

— Тагиев, а вы почему не на обеде? — спросил Назаренко.

— Товарищ командир, мне до часа нужно забрать диплом из типографии, пока они не закрылись на обед, а к двум часам прибыть с ним на кафедру к капитану второго ранга Сергееву.

— Хорошо, идите.

— Есть.

К типографии Тагиев подошёл за несколько минут до перерыва. В это время у курсантов начался обед, и там никого, кроме сотрудников, не было.

В течение двух минут Валерка получил новенький прошитый диплом и пошёл в класс, чтобы полюбоваться итогом работы, которой он посвятил столько сил и времени, а заодно проверить, нет ли там описок или ошибок, которые можно было бы исправить, пока есть время.

Ровно в два часа дня рецензента на кафедре не оказалось, поэтому пришлось ждать. А когда капитан второго ранга Сергеев появился в двадцать минуть третьего, он куда-то очень спешил, поэтому диплом у Валерки принял без вопросов, предложил зайти за ним во вторник и опять убежал. А Тагиев пошёл в роту готовиться к долгожданному увольнению домой.

У пятикурсников за месяц до выпуска увольнительные билеты лежали в столе дежурного по роте и были доступны курсантам в любое время, поэтому если кто-то из них решал слинять в город раньше времени, то никаких препятствий не было. Всегда можно было найти какой-нибудь благовидный предлог: необходимо поехать в городскую библиотеку за литературой для диплома, или в ателье на примерку офицерской формы, или необходимо заказать контейнер для отправки вещей к новому месту службы и так далее. Младшие командиры из своих же сокурсников эти предлоги не перепроверяли, а иногда и сами ими пользовались, а командиру роты было уже не до этого, так что уход пятикурсника в город на полтора-два часа раньше увольнения для решения служебных вопросов мало кого интересовал. И самое главное — все понимали, что курсантов пять лет учили, кормили, одевали, возили по всей стране по практикам и стажировкам, потратили на них уйму государственных денег и сейчас, за месяц до окончания учёбы, надо было их не прихватывать и закручивать гайки, а готовить к выпуску. Поэтому все старались не замечать и не создавать серьёзных поводов для громких скандалов, тем более с оргвыводами.

В четыре часа, то есть за два часа до начала увольнения, Тагиев решил, что до конца дня его уже вряд ли кто-то хватится, записался в книгу увольняемых на примерку в ателье, переоделся в форму номер два, проверил наличие документов и вышел из ротного помещения. А через десять минут он уже садился в автобус № 142, который шёл из посёлка Зых в город. Проехав минут пятнадцать, автобус неожиданно остановился посреди дороги. Передняя дверь открылась, и в неё, виновато улыбаясь, вошла женщина. Поблагодарив водителя, она, неловко держась за поручень, медленно прошла в середину салона и остановилась недалеко от Валерки. После бессонной ночи вставать и уступать место ужасно не хотелось, но сидеть, когда рядом стоят пожилые люди или женщины, было не принято, поэтому Валерка уступил вошедшей женщине место. В то время к женщине в Баку было уважительно-привилегированное отношение. Со стороны мужчины проявлять терпение к её просьбам и быть готовым помочь, если она о чём-то попросит, являлось не отвлечённым понятием хорошего тона, а повседневным бытом. Это правило действовало независимо от национальной или этнической принадлежности. Женщина могла поднять руку и остановить троллейбус или автобус там, где остановки не было и близко. В транспорте мужчины, как правило, уступали ей место. Проехав сколько надо, она просила остановиться и, благодарно улыбнувшись, оплачивала проезд водителю и выходила там, где ей было удобно. Но не ехать же до самой остановки, если здесь ей ближе. Если она была немощна или по каким-то другим причинам вызывала жалость, водитель при оплате проезда мог ей крикнуть: «Ай, ханум, лазым дыер (ничего не надо)» и вернуть деньги за проезд. А все пассажиры будут кивать, одобряя поступок водителя. Он поступил по-бакински.

Дорогу женщины переходили в любом месте, где им было удобно, а проезжающие машины, завидев их, заранее притормаживали, и никому не приходило в голову подсказать ей, где переход. А если женщине казалось, что машина остановилась слишком близко от неё, она могла крикнуть водителю: «А, куда едешь, э-э? Не видишь, что ли?»

При женщинах мужчины были, как правило, более сдержаны в выражениях. Сквернословить, а тем более материться в их присутствии было не принято, это было не по-бакински.

Пожилая женщина или женщина с ребёнком могла обратиться на улице к первому попавшемуся мужчине с любой просьбой: помочь поднять по лестнице тяжёлую сумку, перенести через бордюр или занести в троллейбус детскую коляску и так далее. Помощь женщине оказывали не как одолжение, а наоборот — с чувством уважения, и женщины это чувствовали.

Дорога с Зыха до Баилова, где жил Тагиев, обычно занимала от полутора до двух часов.

При плохо работающем и переполненном транспорте могло бы быть и дольше, если бы не одна особенность работы бакинских автобусов тех лет: после того, как маршрутный автобус набивался так плотно, что пассажиры висели на подножках, двери не закрывались и уже невозможно было ни зайти в автобус, ни выйти из него, кто-то из пассажиров кричал водителю: «А шофёр, зонный езжай», что означало езду без остановок.

После этого битком набитый автобус не останавливаясь мчался по маршруту, пока кто-то из пассажиров не доезжал до своей остановки. «А, шофёр, сохла бурда^[7]», — кричал тот, кто приехал. Водитель останавливал автобус, пассажир с трудом вылезал из битком набитой машины и оплачивал проезд водителю. После этого автобус опять продолжал нестись без остановок до следующего «А, сохла бурда».

Билеты за проезд спрашивать было не принято. Это считалось не по-бакински и к тому же могло вызвать гнев и проклятия водителя. В этом случае в принципиального пассажира разгневанный водитель мог запустить целым рулоном билетов, сопровождая это громкими криками: «А, билет тебе нужен?! На, на тебе билет! Вот тебе ещё билеты, подавись ими, билет ему нужен». Опозоренный на весь автобус пассажир с охапкой выпрошенных на свою голову билетов как ошпаренный вылетал на тротуар, дверь за ним, презрительно проскрипев, закрывалась, и автобус на всех парах продолжал нестись дальше под одобрение ехавших в нём пассажиров и к разочарованию и досаде людей, стоявших на остановке, мимо которых пролетел очередной битком набитый автобус.

Минут через сорок Тагиев подъехал к садику имени Самеда Вургуна, вышел на тротуар и быстрым шагом направился к ближайшей остановке, от которой отходили маршрутные автобусы или попутные алабаши^[8] в сторону Баилова. Там уже собралось человек тридцать, и люди продолжали подходить. Минут через пять к остановке подъехал пустой пазик без указания маршрута. Водитель открыл обе двери и громко прокричал стоявшим на остановке: «Двадцатый, Баил, двадцатый», — это означало, что автобус поедет на 20-й участок через Баилово. Такса за проезд была стандартная — десять копеек. На остановке началась суета. Все бросились к открытым дверям, стараясь занять сидячие места. Валерка особенно не спешил, так как ему, молодому человеку, да ещё и в форме, сидеть в переполненном автобусе было не к лицу, а в автобус он так или иначе всё равно втиснется. Через две минуты остановка опустела, а пазик был забит так, что задняя дверь не закрывалась, и некоторые висели на подножке. В середине автобуса кто-то сдавленно крикнул: «А, шофёр, зонный давай». Автобус тяжело зарычал, тронулся с места и начал медленно набирать скорость. По просьбе пассажиров первая остановка была сделана при въезде на Баилов возле бывшей керосиновой лавки. Следующая — возле рыбного магазина, а на третьей остановке, возле роддома имени Крупской, Тагиев заплатил водителю десять копеек за проезд, вышел на улицу и, не переходя дорогу, стал подниматься по лестницам 8-го Баиловского переулка в свой старый бакинский двор, к себе домой, где прошли его детство и юность и где его ждала мать.

Примечания

1

Проверка дежурным по роте готовности столов роты перед приёмом пищи.

2

Покушать

3

Для служебного пользования

4

Краснознамённая Каспийская флотилия

5

Обнаглел, зазнался

6

Страх

7

Останови здесь

8

Любое транспортное средство