Пролог

Виктор Рымарев

В небольшом райцентре Кашине пропала девушка Татьяна Никитина. Милиция бессильна. Начальник кашинского ОВД отправляется в Калинин, где просит прислать в Кашин молодого и симпатичного следователя. Его цель – войти в доверие к Таниной подруге Наташе Петровой и попытаться узнать от неё, куда исчезла Татьяна. Под видом молодого специалиста в Кашин приезжает молодой следователь областной прокуратуры. Он знакомится с Наташей и выполняет задание. Только вот радости от этого не испытывает.

Глава третья

30 июля. Среда. Кашин.

Я проснулся ровно в семь. Зевнул, потянулся, встал и, сунув ноги в тапочки, рысцой выбежал во двор. Угораздило их построить нужник в самом конце огорода. Не могли поближе поставить. Ладно — сейчас лето, а зимой? Брр, даже подумать страшно.

Огород у старухи приличный. Соток десять — не меньше. И почти весь засажен картошкой. Ничего, хорошая картошка. Дружная. В одном месте только ботва какая-то вялая. Почти у самого сортира.

— Доброе утро, сосед! — вдруг прогремело из нужника.

Я вздрогнул от неожиданности.

— Доброе утро. Это вы, Пётр Ильич?

— Я. Кто же ещё? — ответил Нароков, открывая дверь. Он был в синем спортивном костюме и шлёпанцах, мокрых от утренней росы. — Как устроился?

— Нормально.

— Чего стоишь? Иди, — он кивнул на дверь. — Я подожду.

Когда через несколько минут я вышел из «приюта отдохновения», Нароков стоял на том самом месте, где я оставил его и задумчиво рассматривал участок с вялой картофельной ботвой.

— Пожадничала бабка, — сказал он, качая головой. — Говорил ей: зачем копаешь в такую рань? Ещё не отцвела толком. А-а.

Нароков понуро махнул рукой.

— Пётр Ильич, — обратился я к нему. — У вас нет турничка? Размяться бы немного. Организм требует.

— Какой ещё турничок? Ах, да. Есть турник. Идём ко мне во двор.

Он круто развернулся через левое плечо и повёл меня за собой.

— Пётр Ильич, вы моей хозяйке случайно не родня?

— Дальняя. А что?

— Ничего. Элементарное любопытство.

Турник был неплохой. Низковат, правда.

— Колька мой смастерил, когда в десятом классе учился, — грустно улыбаясь, сказал Нароков. — К армии готовился.

— Два года — разве это служба? — я стащил футболку и сделал несколько резких махов руками. — Я три года отпахал и то не заметил, как время пролетело.

Я в быстром темпе стал подтягиваться: пятнадцать раз на грудь, пятнадцать — на затылок. Трёхминутный перерыв. Пятнадцать на грудь. Пятнадцать на затылок. Минутный перерыв. Теперь наклоны. Энергичнее, как можно энергичнее. Минутный перерыв. Теперь приседания.

Пока я занимался, Нароков, насупленный, стоял в сторонке и молча наблюдал за мной. Сам он и пальцем не шевельнул. Зато и живот, как на седьмом месяце беременности.

— Здоров, — сказал Пётр Ильич, когда я начал делать дыхательные упражнения. — Не дай бог встретиться с тобой в тёмном месте. А бабам, наверное, нравится?

— У них и спросите.

— Хорошо бы тебе с Натальей на пляже познакомиться.

— Отдайте приказ, назначьте время и место.

— Д-да, — вздохнул Нароков. — С турничком ты хорошо придумал. Здесь и будем встречаться. Глядишь, меня приохотишь.

И он с отвращением оглядел свой живот.

От Нарокова я спустился к речке и тщательно умылся. Жаль, мелкая. Не искупаешься. Надо узнать, где у них пляж. Купалась где-то Татьяна?

Я вернулся в дом и растёр тело лохматым китайским полотенцем, почистил у рукомойника зубы и побрился. Принёс на кухню два ведра воды, сел за стол, разрезал батон, вложил в него толстые, в палец толщиной, ломти сыра, с аппетитом съел сиё произведение, запив его двумя стаканами чая, и отправился на работу.

Посмотрел бы на меня Нароков пятнадцать лет назад, а ещё лучше, на такого, каким я был в первом классе. Узник Бухенвальда. Из-за своих нескончаемых болезней я даже остался на второй год. В первом-то классе! «Шнурок». Моё школьное прозвище.

Не появись осенью шестидесятого в нашей школе новый физрук, так бы и ходить мне в «Шнурках» всю оставшуюся жизнь. Он был мастером спорта по тяжёлой атлетике. Огромный, массивный мужик.

Но как он изумил нас, как раскрылись наши рты, когда, похожий на бегемота физкультурник, с лёгкостью бабочки с ногами вспорхнул на коня, поднятого едва ли не на максимальную высоту.

Одним прыжком он покорил моё сердце.

А затем физрук организовал для старшеклассников секцию атлетической гимнастики. Как я боялся, что он не возьмёт меня. Но учитель посмотрел мне в глаза, (для этого ему пришлось задрать голову, так как я был самым длинным в школе) и, ничего не сказав, поставил в строй. Там, на секции, мне и довелось испытать свою первую любовь. Предметом моего пламенного, беззаветного и на первых порах — увы — безответного обожания стало существо с весьма непоэтичным названием — штанга. Не смейтесь. Это была настоящая классическая любовь со всеми её причиндалами: приступами мучительной ревности, бешенством неутолённой страсти. О, какая нега разливалась по моему телу при одной только мысли об этом предмете. Как замирала душа, как холодело сердце, когда, переодевшись в спортивный костюм и основательно, до пота, размявшись, я подходил

к ней, моей вожделенной, моей единственной, томно покоящейся на помосте. С каким трепетом прикасался я кончиками пальцев к её рифлёному грифу.

Я пронёс свою любовь через все последующие годы. Достаточно сказать, что небольшая, шесть на девять, карточка Евгения Сандова до сих пор лежит в нагрудном кармане моего костюма. И когда в шестьдесят первом, после окончания школы, я не поступил на юрфак МГУ, то пошёл работать на вагонзавод исключительно из-за того, что там, в СК «Планета» была секция тяжёлой атлетики.

Два года «железных игр» дали своё, и, когда весной шестьдесят второго меня призвали в армию, в военкомате никого не удивило моё желание служить в ВДВ.

В армии, выполняя наказ отца и учитывая собственный печальный опыт, когда для поступления в МГУ мне не хватило одного балла, я вступил в партию. И никогда в своём решении не каялся. В маленькой красной книжечке таилась могучая сила. Жаль, что далеко не все пользуются ею во благо.

Весной шестьдесят пятого я благополучно демобилизовался, а осенью стал студентом первого курса юрфака МГУ. Той же осенью я переступил ещё один порог — клуба атлетической гимнастики «Геракл», что находился в Черёмушках.

Никогда не забыть тех вечеров, когда с толстой сумкой в руках я вылезал на конечной остановке двадцать второго трамвая и, убыстряя шаг, шёл к заветному дому, в подвале которого размещался наш клуб…

Николай Николаевич встретил меня в коридоре и провёл в небольшую комнату, тесно заставленную столами и шкафами. Шкафы, в свою очередь, были забиты документами. Столов было восемь. Они стояли в два ряда по четыре стола в каждом.

Проход между столами был настолько узок, что, глядя на массивную даму восточного типа, которая царственно восседала в конце левого ряда, я с удивлением подумал, как она забралась туда? И как вылезет обратно? Впрочем, даму, судя по тому, сколь безмятежно покоилась она на своём стуле (ну, царица Савская на золотом троне!) эта проблема волновала меньше всего. Перед ней на столе, на свободном от бумаг месте, стояла чашка, источавшая терпкий и необыкновенно вкусный кофейный аромат (дама явно знала толк в хорошем кофе) и высилась внушительная горка печенья домашней выпечки. В момент нашего появления «восточная дама» меланхолично жевала печенину, запивая её крохотными глоточками кофе.

Перед «восточной дамой» сидел симпатичный темноволосый парень лет двадцати пяти. Его голубые глаза с отсутствующим видом были устремлены в потолок. Ни дать, ни взять — Ленский перед дуэлью.

Перед «Ленским» размещался ещё один представитель сильной половины рода человеческого. Он выглядел лет на десять старше своего соседа. Его отличительной особенностью было багровое лицо с бегающими во все стороны глазами.

Первый стол в левом ряду был свободным.

В правом ряду также один из столов был свободным, но, в отличие от первого, завален всевозможными папками и бумагами, из чего я сделал вывод, что данный стол принадлежит Николаю Николаевичу. Остальные три места занимали малозаметные и малопривлекательные женщины средних лет, которые что-то ожесточённо считали и писали.

Конец ознакомительного фрагмента.