Записки императорского адъютанта

Виктор Пахомов

Свои воспоминания о жизни, о службе и своем участии в боевых походах Наполеона оставили после себя многие его старшие офицеры – генералы и маршалы, к примеру, Филипп-Поль де Сегюр, Арман де Коленкур, Марселен де Марбо, etc. Их мемуары – ценнейший источник знаний о наполеоновской эпохе, ибо они подробно и красочно рассказывают и о боевых путях, и о самом их великом вожде – императоре Наполеоне. Но сия книга, автором которой является один из старейших (по сроку службы), и вернейших соратников императора и один из его доверенных лиц и адъютантов генерал Жан Рапп (1773 – 1821) – особая. Его прозвище – "Неустрашимый" – и не зря, – человек исключительного мужества, за время службы – еще с Египетского похода – получил более 20-ти ранений. Он рвался в бой и сражался – и сам, и воодушевляя солдат. Собственно, по духу своему он был больше солдатом, чем придворным. Он лаконичен и ярок одновременно – просто и очень объемно описывает он все, что ему довелось увидеть в своей военной жизни. И как никто другой из своих коллег-генералов, он тепло рассказывает о своих солдатах и офицерах – от барабанщика до полковника. Солдаты платили ему взаимностью, и он, в свою очередь, воспел их в своих мемуарах. Возможно, он может показаться слишком недостаточным, чтобы быть упоминаемым в глобальных работах о Наполеоне, но и он тоже видел нечто, чего не посчастливилось видеть другим. И, возможно, именно эта военная лаконичность и, скажем прямо, некая "солдатскость" его литературного стиля, один раз захватив пытливого читателя сохранит его внимание и интерес до самого конца, как то произошло с его переводчиком. Итак, знакомьтесь – адъютант императора Наполеона генерал Жан Рапп – "Неустрашимый". Перевод Виктора Пахомова.

ГЛАВА I

Я не претендую на звание легендарного героя, но я очень долго был в обществе человека, ставшего причиной многих волнений, и командовал отважными солдатами, заслуги которых не были признаны. Первый осыпал меня милостями, а последние отдали бы за меня свои жизни — этого я никогда не забуду.

Я прослужил в армии несколько лет, иногда был успешен, хотя, как обычно бывает со многими нижними чинами, наград не получал. Наконец мне посчастливилось привлечь внимание генерала Дезэ. Наш авангард, которому было поручено вступить в схватку, очень быстро прибыл на место. С сотней гусар я поспешил вперед — мы атаковали австрийцев и обратили их в бегство. Мало кто из нас не получил ранения, но они вполне стоили тех похвал, которыми нас вознаградили за них. Генерал пообещал позаботиться о моей судьбе и дал мне самую лестную аттестацию, на которую когда-либо мог рассчитывать солдат. Я упоминаю об этом факте не потому, что в результате я обзавелся эполетами, а потому, что он стал основой моей дружбы с этим великим человеком и исходной точкой моей карьеры. Вот эта аттестация.

«РЕЙНСКАЯ И МОЗЕЛЬСКАЯ АРМИЯ.

Главный штаб, Блотзайм, 30-е фрюктидора,

год III Французской Республики, единой и неделимой.

Я, нижеподписавшийся дивизионный генерал, командующий правым крылом вышеупомянутой армии, удостоверяю, что гражданин Жан Рапп, лейтенант 10-го полка конных егерей, под моим командованием с указанным полком участвовал в двух последних кампаниях, и в обеих проявил себя как разумный и мужественный солдат, что он был трижды ранен, и что 9-го прериаля II-го года, во главе роты егерей, он напал на колонну вражеских гусар, численность которых в пять раз превышала его собственные силы, и настолько бесстрашно, что, изрубив их на куски, он прикрыл отступление части наших войск и одержал полную победу. Невероятно жаль, что став жертвой своей доблести, он был ранен так тяжко, что не мог использовать свою руку. Он достоин благодарности нации и заслуживает того, чтобы в случае неспособности к более активной службе, занять какой-либо другой почетный пост. Я утверждаю, что гражданин Рапп пользуется дружеским отношением и уважением всех, кто его знает.

ДЕЗЭ»

Став адъютантом скромного завоевателя Оффенбурга, я сражался под ним в Германии и Египте. У Седимана мне поручили эскадрон и, будучи командиром двухсот храбрецов, я имел удовольствие забрать все остатки турецкой артиллерии. Недалеко от руин Фив, в Саманхуде, меня повысили до звания полковника. В том сражении я был серьезно ранен, но с честью упомянут в депешах командующего.

После смерти погибшего у Маренго отважного Дезэ, в тот самый момент, когда именно его появление решило судьбу победы, Первый Консул соизволил назначить меня личным адъютантом. Та его благосклонность, которой он одаривал завоевателя Верхнего Египта, теперь снизошла и на меня. С того времени жизнь моя стала несколько упорядоченнее, я обзавелся широким кругом знакомств.

Усердие, искренность и некоторые воинские качества обеспечили мне доверие Наполеона. Он часто говорил другим, что очень немногие обладают такими врожденными здравым смыслом и проницательностью, как Рапп. Я тоже слышал эти похвалы, и я должен признаться, что был очень польщен ими, — если это слабость, она мне простительна, ведь у каждого есть какая-то своя такая — тайная и неуловимая. Я бы пожертвовал своей жизнью, чтобы показать, как я благодарен Первому Консулу. Он знал это, он часто повторял моим друзьям, что я «ворчун» — со слабой головой, но добрым сердцем. Он относился как ко мне, так и к Ланну исключительно по-дружески, на «ты», а вот когда он обращался к нам на «вы» или «Monsieur le General», мы сразу же настораживались, ибо были абсолютно уверены, что он сердится. У него была слабость придавать большое значение полицейским сплетням, которая в большинстве своем снабжала его ложной информацией. Эта одиозная полицейская система отравляла его жизнь, — очень часто он злился и на своих лучших друзей, и на родственников, и даже на свою жену.

Наполеон не слишком ценил обычное мужество, кое он считал самым банальным качеством, свойственным всем французам, но более ценил бесстрашие, он был готов простить любые ошибки бесстрашному солдату. Когда кто-то о чем-то просил его, — либо во время аудиенции, либо на смотре, он никогда не забывал спросить, был ли тот ранен. Он считал, что каждая рана является частью благородства. Он уважал и награждал таким образом отмеченных людей, и имел весьма веские причины для этого. Вскоре, однако, осознав, что они достойны на выход из тени, он ввел их в свет старого нобилитета. Его решение обидело нас, он заметил это и был очень недоволен. «Я ясно вижу, — сказал он мне однажды, — что эти дворяне, которых я приветил в своем доме, вам неприятны». Я, тем не менее, с уважением отнесся к этой привилегии. Некоторых из этих господ я вычеркнул из списка эмигрантов, иным предоставлял места и выдавал деньги и пенсии третьим. Кто-то помнит об этих любезностях, но большинство нет, а значит, после возвращения короля мой кошелек был закрыт. Хотя моя цель состояла в том, чтобы просто и безвозмездно помочь им, я не хотел, чтобы между нами и тем, вознесенным нами великим человеком, были эмигранты.

Я забыл об этом неприятном инциденте, а вот Наполеон — нет. Но он напрасно пытался выглядеть суровым, его врожденное добродушие сметало все его усилия, оно всегда одерживало победу. Он пригласил меня к себе: он рассказывал мне о дворянах и эмигрантах, и внезапно, словно вернувшись к теме вышеописанного разговора, он сказал: «Итак, вы полагаете, что я симпатизирую этим людям, но вы ошибаетесь. Просто они нужны мне, и вы знаете, зачем. А сам я дворянин? Я — когда-то бедный корсиканец?» «Ни я, ни армия, — ответил я, — никогда не интересовались вашим происхождением. И мы считаем, что все, что все, что вы делаете, абсолютно правильно». Позднее я рассказал об этой беседе некоторым моим друзьям, в частности, генералам Мутону и Лористону.

Тем не менее, большинство из этих же дворян утверждает, что они стали ими лишь по принуждению. Это абсолютная ложь. Я знаю только двоих, оставивших приглашение Великого Камергера без ответа. Некоторые отклонили столь выгодное предложение, но за исключением этих немногих, все оставшиеся, упрашивали, умоляли и клянчили. Невероятное соревнование в преданности и усердии. Никакие самые недостойные занятия и унизительные должности не были отвергнуты, — это казалось делом жизни и смерти. Если когда-нибудь чья-то коварная рука залезет в портфели мсье Талейрана, Монтескью, Сегюра, Дюрока и других, какие пылкие выражения, так обогатившие язык преданности, она там найдет! Но теперь те люди, которые тогда говорили на том языке, со всей своей ненавистью поливают друг друга грязью. Если они действительно испытывают к Наполеону чувство столь глубокой ненависти, каковую они ныне демонстрируют, тогда получается, что в течение пятнадцати лет, прижимаясь к его ногам, они ненавидели самих себя. И тогда вся Европа согласится с тем, что вся их неумеренность и несдержанность, сладкие улыбки и смиренное послушание и их услуги, которые они оказывали добровольно, похоже, обошлись им не очень дорого.