Расскажи о сиянии, Олькко

Виктор Новиков (2024)

Мальчик Олькко в вечернем зимнем лесу сталкивается с чудовищем из страшных сказок. Став его жертвой, Олькко совершает путешествие по миру духов — по местам, где и побывать не думал… Путешествие это исцелит Олькко и изменит его жизнь.

Глава 2

— Уточка, подружка, куда ты собираешься?

— На север, яичко чёрнó высиживать.

— А кто из него вылупится?

— Смерть-смерточка.

Олькко, должно быть, лежит спиною на морской воде.

Волны бегают рядками, туда-сюда, туда-сюда, баюкая. Море это странное — ни холодное, ни мокрое, ни солёное. И как постеля ни мягкое, ни жёсткое.

Вокруг в черноте непроглядной ничего нет. Потому Олькко может очень хорошо вообразить, как-что по сказкам было перед Сотворением Мира.

Не сразу, но Олькко вдруг понимает, что кто-то его зовёт. Звонко и настойчиво:

— Олькко!.. Олько-о-о!..

Слабо, едва узнаваемо.

А ещё Олькко понимает, что с ним кто-то уже долго-долго говорит. Другой, другой кто-то… Голос у этого кого-то бесцветный, немощный, скорбный, неприятно булькающий — будто лёд, что, прозрачный, невидимый, стукает и перекатывается в талой воде: «Ольк-к-к-ко!..»

— Пой… Пойдём с-со мной… — разбирает Олькко посреди бормотаний что-то вроде мольбы. — Пойдём с-с нами.

* * *

Море всё так же качает Олькко, но чернота, как в ненастный рассвет, светлеет, проясняется.

Олькко, оказывается, стоит неверными ногами на скользких палубных досках идущего по своим делам корабля.

Ходом же корабля, за резным щерящимся змеем на корабельном носу, широченной спиной к Олькко — широченной из-за шерстяного плаща тоже — любуется и его хозяин.

Олькко очень — очень-очень! — хочется сорваться с места, разбежаться, вскочить зайцем к змею на нос и заорать что есть мочи, чтоб разнеслось да отразилось от скал и шхер. Было, было так у Олькко раз — отец, испуганный от неожиданности, долго тогда к веселью его, Олькко, ругался…

— Пойдём, Ольк-к-к-ко… — приглашающе клекочет льдистый тот голос. — По… Побываешь т-там, где бывать не думал.

Корабль протяжно скрипит-стонет, но чайкой летит над водой. На одном парусе, на среднем ветре, лови только канатами.

«А знал ли отец, — Олькко восторжен аж через край, — как строят эти корабли?.. Эх, нам бы с ним такой летучий карбас из сказки!»

Гребцы вон под мачтой вповалку отдыхают. Кто спит или дремлет, кто перекусывает… Правда, один из гребцов выделяется, царапая взгляд, забирая внимание на себя, не давая всласть нарадоваться полёту корабля.

Нечто исчерна-сероватое, призрачное, Ноку сродное, растёт в гребце — угрюмо, исподлобья зыркающем в сторону корабельного носа. Растёт будто гриб, который, если тронешь, взрывается вонючей сухой плесенью. Растёт из середины груди — из места, где сердце… Ужели гриб этот, нехороший, пугающий, видит один лишь Олькко?

Гребец заговаривает с хозяином корабля… Олькко ничего не слышит, видит только шевелящиеся в бороде гребца губы и вздувшиеся жилы понизу немытой шеи.

Хозяин, кажется, не отвечает. Стоит себе спиною в плаще к гребцам, лицом к морю и стоит.

Гребец с отчаянием, но по-прежнему беззвучно кричит, напрягая изо всех сил шею, брызжа слюною. Соседи пихают его в бока локтями, дабы угомонился и не мешал.

Гриб в груди гребцовой, уже перезрелый, чёрный, противно-маслянистый, раздувшись до предела, лопается… Пущенное грибом облако обильно, тяжело клубится. Гадко-чёрная, смолистая роса от него оседает слёзками на снастях, на людях, висит или парит в воздухе пузырьками-капельками, что, дрожа и лопаясь, собираются на палубе, сочатся в швы меж досок, а там и быстро в чистó море катятся… И никто, никто из корабельного люда не видит семян этой плесени, не стряхивает их с себя, хотя сходятся у многих белёсые брови, и кто-то ёрзает, сдерживая, верно, в горле ругань-рык в ответ взбеленившемуся.

Хозяин, наконец, разворачивается, раздражённый. Не сдержавшись, к досаде своей.

Он и гребец похожи. Похожи как братья.

Но из них один — корабельный хозяин в богатом плаще, а второй — лишь середний гребец…

Сгорбившись будто кот, гребец вырывается из мёртвой хватки товарищей и в пару скачков оказывается перед хозяином — и тот с удивлённым, неверящим лицом спустя миг обваливается на своего убийцу… Олькко запоздало готов поклясться, что видел, как в кулаке гребца блестел ножик.

Тяжёлым, неживым мешком, кулем с мукой хозяин падает на палубу.

Чёрная пузырящаяся кровь верёвочкой змеится из его бритого безбородого рта, смешиваясь с чёрной плесенью, вовсю, лохматой паклей, густо и буйно прущей из-под досок…

Теперь же Олькко слышит вдруг голоса гребцов. Разбирает в их криках даже имя:

— Ингвар! Ингвар!..

Непроглядная чернота крови изо рта хозяина корабля, явно сестра черноты первозданной, непроглядная чернота куста плесени из досочной щели, другá сестрица, непроглядная чернота настырно лезущих в глаза изморосных пузырьков зависти, обид, боли гребца-убийцы — рваными пятнами они, жёстко толкаясь друг в друга, затопляют весь зримый мир, прорывая в нём каждую препону. Затопляют, пока Олькко снова не оказывается с первозданной, наистаршей чернотой один на один. Один-одинёшенек…

— Пойдём, Ольк-к-к-ко… — Призрачный клекочущий голос возвращается. — Узр… Узришь то, что узреть не думал!.. — Крики корабельных всё учащаются, учащаются — оборачиваясь почему-то из встревоженных в ликующие. Плеск волн о борта перетекает в размеренный, ровный гомон толпы…

— Олькко! Олькко! — зовёт звонко, плача, издали кто-то ещё.

* * *

Вокруг Олькко, словно мачтовый лес, вырастают каменные стены дворца. Немыслимые в красоте своей, они, кажется, много выше родного леса Олькко и смыкаются чуть ли не на самом небе. Сверху, из оконца от пола малого, но на деле шириной роста в четыре человеческих белой полноводной рекой струится полуденный свет. От него на бесконечных стенах мерцает, играет, искрится всяким — красным, золотым, серебряным, лазурным. Самоцветы, стало быть, драгоценные.

Крошечный под этим великолепием Олькко рот аж раскрывает.

«Край, похоже, вечного лета, — соображает Олькко. — Вот мы бы как зимой протопили громадину такую? Мёртвого камня всё, тем более!»

Глаз не оторвать от работы, должно быть, тысяч тысяч умелых рук. Жалок вроде, неказист рядом с нею узор, что везде резал отец Олькко, в три движения и один проворот ножиком. Но… Чем Олькко больше вглядывается в украсу, тем яснее видит — то лишь украса, а не цветы, ягоды, птицы, деревья, не образ их, не отзвук в сердце. В небрежном же узоре отца всегда был свет. Как только он загорался, отец кончал резьбу…

В стенах недвижно стоят люди в долгополых одеждах. С книгами, со свитками, с вскинутыми в остерегающих жестах руками. Большие, высокие. Строго, безотрывно и пронизывающе они следят за Олькко большими же, чёрными глазами.

Живые люди тоже ходят под недвижными — рисованными или собранными из камушков. Живые, правда, много, много мельче…

Живые спокойны, безмятежны и улыбчивы в тихих беседах своих — тогда как тот схожий с морем, волнующийся, неукротимый гомон с криками весь снаружи, за стенами. Вежливо-смешливы, красивы люди эти, учтивы… Однако нет-нет да и порой мелькнут тоненько-тоненько промеж них, ниточками знакомые Олькко чёрные сполохи.

Близ к выходу из дворца людей всё больше и больше. Толпу не счесть… Все в тех же долгополых одеждах, что мудрецы на стенах, невообразимейших расцветок, с щедрым шитьём золотом, жемчугами, драгоценностями.

Царь, коий стоит спиною к своим придворным и с высот дворцовых ступеней обращается к народу, обряжен не менее богато… Царь он не только потому что златолистая корона в сизых кудрях его. Народ под дворцом бурлит исто как море — то радостное, то гневливое, то обманчиво-мирное — и глас царя летает над сим морем, словно утишающее волну волшебное кантеле. Скорбно-торжественная, но грозная царёва речь до последней капли созвучна чаяниям тех, кто внизу, забыв себя, жадно внимает ему.

— Ба! Зив! Лес! — кричат люди, вскидывая от сердца десницу, когда царь примолкает и вопрошающе смотрит на море их.

— Ба! Зив! Лес! Ба! Зив! Лес!

— Аксиос! Аксиос!..

Олькко понимает, что что-то ему очень не нравится. Дворец, говоря совсем по-детски… Нехороший, неправильный.

На корабле вот хотелось всё оббегать, полазить по снастям, узнать, как поставлены и закреплены гребцовые лавки, глянуть и спрыгнуть в трюм — то тут по своей воле никуда не пойдёшь…

Чем Олькко больше вглядывается в углы, тени, щели дворцовские, тем яснее видит, как оттуда чёрной мошкарой, мухами, пауками, паутиной лезет Нокова та плесень.

Плесень селится, расшивая всё чёрными шёлковыми стежками, по эмалям, фрескам, мозаикам, изразцам, мрамору дворцового убранства — ровно как сине-зелёная сестра её на хлебном разломе. И главное, главное… Она, кружа омутами, большими и малыми, тянется, тянется к царю — ярее ещё разрастаясь от раздумий приближённых к нему и подкладок в словах-словесах из тихих бесед их. Тянется, тянется ловчей охотничьей сетью, безобразными лохматыми верёвками, одна из коих вот-вот обовьётся о шею с царским ожерельем… Царя ждёт тот же конец, что и хозяина корабля.

Нож в него направит не одна рука, но десяток. Убийцы, впрочем, ножа и не коснутся. Правда, ножа как такового не будет…

— Цесарь! Цесарь!.. Аксиос!

Царь в глубине мечущейся души знает, что обречён. Посему речь говорит, как песнь великую поёт — дабы если не он, то последующий поведёт народ по дороге, пролагаемой им.

— Аксиос!..

Он порою желает сбежать по красномраморным ступеням вниз, но не может. От трусости, жадности ли — жаль золота одежд своих — или пут, что держат его?..

Плесень за ним чернеет смрадным зёвом, распухает, тошнотворно наливается, плавится и масляно блестит. Течёт как ручьями-реками, обильно плача или кровоточа, так и тягуче, медленно-медленно капая, словно мёд из сот. Кое-где высыхает в твёрдые, колючие, хрупкие наросты, что искрошатся уже от лёгкого прикосновения, а то и взгляда… Она, плесень, уткала собою все залы и переходы, пожрала каждую из теней во дворце, а сейчас одного за одним — бесшумно, безжалостно, безразборно — поглощает царёвых придворных с их медовыми улыбками и змеиными глазами. И скоро, скоро нависнет над самим царём, готовая погрести его, орушив с чавканьем смолисто-гнилые челюсти.

Олькко стоит прямо перед царём, грудь в грудь. Смотрит в круглые от страха и ярости карие глаза того.

Олькко не по себе, что на него, мальца из глухой деревни, ответно смотрит, умоляя о помощи, в испуге, великий и почитаемый человек. Как тонущий в болоте, а силёнок вытащить его нет, и добежать куда-то Олькко не успеет… Большая, большая ноша взгляд этот для Олькко.

И кажется, что царь говорит теперь с ним…

Открытые ветру брови и лоб сильно кусает морозом. Олькко от неожиданности разлепляет сросшиеся в одно целое губы — чтобы вдохнуть зараз и ртом, и забитым носом.

— Олькко! Олькко, не спи, пожалуйста!

И хлоп-хлоп по отчужделой щеке уже…

— Пойдём… — слетает вдруг с уст царя, глуша прежнюю его речь, вырывая Олькко из жгучих, сонливых оков мороза. — Узн… Узнаешь то, что узнать не думал.

Олькко удивляется. Неужто царь и вправду с ним говорил?..

* * *

Лицо царя меняется. Становится моложе, смуглее, обветренней, по рисунку морщин более жестоким, хищным, менее раздумчивым и обеспокоенным.

Олькко словно как моргает, моргает и видит, что не царь это вовсе… Из той же, правда, или соплеменной страны.

Человек сидит середь других людей в шатре. Или скорее — в палатке, чьи полотняные стены колышутся под ветряными порывами. Потолок её ниже, чем даже в избушке бабки Феклы.

Дурманно, душно в сердцевине палатки чадят жаровни. Бесчисленные, толстые — и посему предорогие — свечи, трепеща от дуновений ярко-жёлтыми язычками в горячих ротках, сдвинуты тесно друг к другу и тонут, тонут в остывающих восковых озёрах. Свечи, можно сказать, вторы́-живы́ здесь — кроме людей…

Люди в палатке большей частью, как царесвойственник, сидят смиренно на коленях, выжидая своего, как на иголках, а кто-то кучкой меньшею, вольготно развалившись, веселится в высоком углу, стланном коврами и подушками расшитыми.

Веселящиеся одеты и кичливо-богато, не хуже царёвых придворных, и как совсем оборваны, грязнó, засаленно — в деревне Олькко так последние бедняки не ходят, моются всё ж, латаются. Оборвыши, впрочем, кто с отрезом сверкучей парчи или куском меха собольего поверх обносков, а кто в ожерелье и перстнях тонкой работы. Гогоча, едят и пьют себе из заляпанного серебра-золота, притом как на низком столу их есть и старая посуда из дерева да кости.

Они пируют, а другие, сидящие опричь стола пиршественного, едва дыша, смотрят.

И очень — очень-очень — разное в глазах у опричь сидящих…