Бюг-Жаргаль

Виктор Мари Гюго (1826)

Первый роман Виктора Гюго описывает события, связанные с восстанием рабов на Гаити в 1791 году. Капитан Леопольд д'Овернэ и темнокожий вождь Бюг-Жаргаль без ума влюблены в прекрасную и кроткую Марию. Оба оказывают ей знаки внимания, оба одинаково отважны и бесстрашны, но все же удача улыбается капитану д'Овернэ и именно ему отдает Мария свою руку и сердце. К сожалению счастье молодоженов длится не долго. В день свадьбы происходит восстание рабов и Мария, а позже и ее молодой супруг попадают в плен к повстанцам. Возлюбленным грозит неминуемая гибель, но к ним на помощь приходит благородный Бюг-Жаргаль, и теперь у этой трагической истории есть шанс на счастливый финал. Издается с сокращениями

X

Все эти подробности воспламенили мое молодое воображение. Мария, полная благодарности и жалости, поддерживала мой энтузиазм, и Пьерро до того овладел нашими думами, что я решил повидаться с ним и помочь ему. Теперь я обдумывал средства поговорить с ним. Несмотря на мою молодость, я был уже, в качестве племянника одного из самых богатых колонистов Капа, капитаном местного ополчения. Форт Галифе находился под охраной ополчения, а также под охраной желтых драгун, начальник которых, обыкновенно унтер-офицер, командовал фортом. Случилось так, что в ту пору командиром был брат одного бедного колониста, которому мне посчастливилось оказать большие услуги и который был всецело предан мне…

Здесь слушатели прервали д’Овернэ восклицанием: «Тадэ».

— Вы угадали, господа, — продолжал капитан. — Вы понимаете, что мне было нетрудно получить его согласие на посещение в темнице негра. Как капитан ополченцев, я имел право бывать в форте. Тем не менее, не желая внушать подозрений дяде, гнев которого еще не остыл, я отправился туда только в час послеобеденного отдыха. Все солдаты спали, кроме караульных. Тадэ привел меня к тюремной двери, открыл ее и удалился. Я вошел. Негр сидел, потому что низкий потолок не позволял ему выпрямиться во весь рост. Он был не один: при моем входе с пола поднялся огромный дог и, рыча, направился ко мне.

«Раск!» — крикнул негр. Молодой дог смолк и снова улегся у ног своего господина, доедая остатки какой-то жалкой пищи.

Я был в мундире; слуховое окно, освещавшее эту тесную темницу, давало такой слабый свет, что Пьерро не мог рассмотреть меня.

— Я готов, — сказал он мне спокойным тоном, наполовину приподнявшись.

— Я думал, — сказал я, удивленный свободой его движений, — я думал, что вы в оковах.

Мой голос дрожал. Узник, казалось, не узнал его. Он толкнул ногой железные обломки, которые зазвенели.

— Вот мои оковы, я разорвал их.

В тоне его последних слов звучало что-то неуловимое, как бы говорившее: «Я не рожден для цепей». Я заговорил снова:

— Мне не сказали, что к вам пустили собаку.

— Я ее сам впустил.

Удивление мое все возрастало. Дверь тюрьмы была заперта извне тройным засовом. Слуховое окно было всего в шесть дюймов шириною и снабжено двумя железными перекладинами. Очевидно, он понял, о чем я думаю, выпрямился, насколько позволял это слишком низкий свод тюрьмы, вынул без усилий огромный камень из слухового окошка, снял обе перекладины, и таким образом получилось отверстие, в которое легко могли пролезть два человека. Отверстие это выходило прямо в банановую и кокосовую рощу, покрывавшую гору, к которой примыкал форт. Я просто онемел от удивления; вдруг на мое лицо упал луч света: узник выпрямился, точно наступил нечаянно на змею, и стукнулся лбом о каменный свод. В глазах его быстро промелькнуло неуловимое сочетание тысячи противоположных чувств — странное выражение ненависти, доброжелательства и скорбного удивления. Но он сейчас же овладел собою, в одно мгновение лицо его приняло холодное, спокойное выражение, и он остановил на мне равнодушный взгляд. Теперь он глядел мне прямо в лицо, точно на незнакомца.

— Я могу прожить еще два дня без пищи, — сказал он.

У меня вырвался жест ужаса, и в эту минуту мне бросилась в глаза худоба бедняги. Он добавил:

— Собака моя ест только из моих рук; если бы я не мог расширить окошко, бедный Раск умер бы с голоду. Пусть лучше умру я, чем он, так как я все равно должен умереть.

— Нет, — вскричал я, — нет, вы не умрете с голоду.

Он меня не понял.

— Разумеется, — заговорил он, горько улыбаясь, — я мог бы прожить без пищи еще два дня; но я готов, господин офицер: сегодня лучше, чем завтра; не делайте только зла Раску.

Тогда я почувствовал, что значили его слова: «Я готов». Обвиненный в преступлении, наказуемом смертью, он думал, что я пришел за ним, чтобы вести его на казнь; и человек этот, одаренный колоссальной силой, имевший под рукой все средства к бегству, спокойно и кротко повторял стоявшему перед ним юноше: «Я готов».

— Только не делайте зла Раску, — повторил он снова.

Я не выдержал.

— Как, — сказал я, — вы не только принимаете меня за своего палача, но сомневаетесь даже в моем человечном отношении к этой бедной, ни в чем неповинной собаке?

Он растрогался и сказал изменившимся голосом, протягивая мне руку:

— Прости меня, белый, я люблю свою собаку; а твои сородичи, — добавил он после короткого молчания, — сделали мне много зла.

Я обнял его, пожал ему руку.

— Разве вы меня не узнали? — спросил я.

— Я знал, что ты белый, а ведь для белых, как бы они ни были добры, всякий негр — ничтожество. Впрочем, я имею кое-что и против тебя.

— Но что же? — спросил я удивленный.

— Не спас ли ты мне два раза жизнь?

Это странное обвинение заставило меня улыбнуться. Он заметил это и продолжал с горечью.

— Да, я должен бы сердиться на тебя за это. Ты спас меня раз от крокодила, другой раз от колониста и, что еще хуже, ты отнял у меня право ненавидеть тебя. Как я несчастен!

Странность его речей и его образа мыслей почти уже меня не удивляла. Она вполне гармонировала с его личностью.

— Я обязан вам более, чем вы мне, — сказал я. Я обязан вам жизнью моей невесты Марии. Он вздрогнул, точно пронзенный электрическим током.

— Мария, — сказал он глухим голосом, и голова его упала на судорожно стиснутые руки, тогда как широкая грудь его вздымалась от тяжких вздохов.

Признаюсь, что заснувшие было во мне подозрения пробудились вновь, но без гнева и ревности. Я был слишком близок к счастью, а он слишком близок к смерти, для того чтобы подобный соперник, если он был им, мог возбудить во мне иные чувства, кроме доброжелательства и жалости.

Наконец он поднял голову и сказал.

— Не благодари меня, — и добавил после паузы: — А ведь по своему званию я не ниже тебя. Слова эти зажгли мое любопытство, и я стал настоятельно просить его рассказать мне, кто он и что выстрадал. Но он замкнулся в мрачное молчание. Однако попытка моя его тронула; мои предложения услуг и просьбы победили, По-видимому, его отвращение к жизни. Он вылез в окно и принес несколько бананов и огромный кокосовый орех. Затем он вновь заделал отверстие и стал есть. Разговаривая с ним, я убедился, что он свободно говорит по-французски и по-испански и не лишен некоторого умственного развития: он знал несколько испанских романсов и пел их с выражением. Человек этот был до того необъясним во многих отношениях, что с этой минуты чистота его речи меня не поражала. Я снова попытался узнать причину всего этого, но он не отвечал. Наконец я оставил его, поручив его заботливости и вниманию моего верного Тадэ.