Бюг-Жаргаль

Виктор Мари Гюго (1826)

Первый роман Виктора Гюго описывает события, связанные с восстанием рабов на Гаити в 1791 году. Капитан Леопольд д'Овернэ и темнокожий вождь Бюг-Жаргаль без ума влюблены в прекрасную и кроткую Марию. Оба оказывают ей знаки внимания, оба одинаково отважны и бесстрашны, но все же удача улыбается капитану д'Овернэ и именно ему отдает Мария свою руку и сердце. К сожалению счастье молодоженов длится не долго. В день свадьбы происходит восстание рабов и Мария, а позже и ее молодой супруг попадают в плен к повстанцам. Возлюбленным грозит неминуемая гибель, но к ним на помощь приходит благородный Бюг-Жаргаль, и теперь у этой трагической истории есть шанс на счастливый финал. Издается с сокращениями

VI

Последние слова сопровождались продолжительным вздохом и тягучей нотой трепетных струн гитары. Я был вне себя: «Черный! Невольник!» Тысяча бессвязных мыслей, пробужденных необъяснимой песней, только-что мною услышанной, кружились в моем мозгу. Мною овладело страстное желание покончить с незнакомцем, осмелившимся примешивать имя Марии к песням любви и угроз. Я судорожно сжал в руках свой карабин и выбежал из павильона. Испуганная Мария протягивала еще руки, чтобы удержать меня, но я уже был в глубине чащи, откуда слышался голос. Я обшарил лес повсюду, я обошел вокруг всех толстых деревьев, перебрал все высокие травы, но не нашел ничего, ровно ничего! Бесполезные поиски в связи с бесполезными размышлениями о только-что слышанном романсе внесли в мой гнев некоторую долю стыда. Неужели дерзкий соперник останется для меня и недостижимым и непостижимым! Неужели мне его не открыть и не встретить? В эту минуту меня вывел из задумчивости звон бубенчиков. Я обернулся. Подле меня стоял карлик Хабибра.

— Здравствуйте, господин, — сказал он, почтительно кланяясь, но самый взгляд, которым он смотрел на меня искоса, с каким-то неопределенным выражением хитрости и торжества, словно подчеркивал мое смятение.

— Отвечай, — вскричал я внезапно, — не видал ли ты кого-нибудь в этом лесу?

— Никого, кроме вас, мой сеньор, — отвечал он спокойно.

— А не слыхал ли ты голоса? — снова спросил я.

Невольник помолчал с минуту, как бы спрашивая себя, что ему отвечать. Я кипел негодованием.

— Скорей, — сказал я, — отвечай скорее, несчастный, не слыхал ли ты здесь голоса?

Он взглянул мне смело в глаза своими круглыми, как у хищного ястреба, глазами.

— О каком голосе говорите вы, господин? Голоса есть всюду и во всем: есть голос птиц, есть голос воды, есть голос ветра и листвы…

Я прервал его, сильно встряхнув его за плечо.

— Низкий шут! Перестань издеваться надо мной, а не то ты увидишь вблизи дуло моего карабина. Отвечай в нескольких словах. Не слыхал ли ты в лесу мужского голоса, певшего испанскую мелодию?

— Да, сеньор, — отвечал он мне, нимало не взволнованный, — и слова на эту мелодию слышал… Послушайте, я расскажу вам, как было дело. Я гулял по опушке этой рощи, прислушиваясь к тому, о чем звенели мне на ухо серебряные бубенчики моего колпака. Вдруг ветер донес до меня несколько слов на языке, который вы называете испанским-первый язык, на котором я лепетал, когда мой возраст определялся месяцами, а не годами, и когда моя мать подвешивала меня к себе на спину тесемками из красной и желтой шерсти. Я люблю этот язык, он напоминает мне то время, когда я был еще только ребенком, а не карликом; я пошел в сторону голоса и слышал конец песни.

— Ну, что же, разве это все? — спросил я нетерпеливо.

— Да, господин, но если вам угодно, то я скажу вам, кто пел там в лесу.

Я чуть не расцеловал бедного шута.

— О, говори, — вскричал я, — говори, вот мой кошелек, Хабибра! И я дам тебе десяток других кошельков, лучше этого, если ты мне скажешь, кто этот человек.

Он взял кошелек, открыл его и улыбнулся.

— Десять кошельков лучше этого, господин. Помните, сеньор, последние слова песни: «Ты белая, а я черный; но и дню приходится вступить в союз с ночью для того, чтобы породить зарю и закат, которые прекраснее его самого». Так вот, если эта песня говорит правду, то Хабибра, ваш смиренный раб, родившийся от негритянки и белого, красивее вас. Я — плод союза дня и ночи, я та заря или тот закат, о котором говорится в испанской песне. Значит, я прекраснее вас.

Карлик перемешал эти странные речи с раскатом смеха.

Я опять прервал его:

— К чему эти нелепости? Что ты хочешь сказать? Объяснишь ли ты мне, кто пел в роще?

— Вот именно, сеньор, — возразил шут с насмешливым взглядом. Очевидно, человек, певший такие, по вашему выражению, нелепые вещи, не может быть ничем иным, как таким же шутом, как я! Я заслужил свои десять кошельков!

Я поднял уже руку, чтобы наказать за дерзкую шутку Хабибру, как вдруг в роще раздался страшный крик со стороны реки, где находился павильон. Это был голос Марии. Я пустился бежать, я летел вперед, с ужасом спрашивая себя, какое новое несчастье могло грозить мне. Едва переводя дыхание, я добежал до зеленой беседки. Там меня ожидало страшное зрелище. Чудовищный крокодил, тело которого было наполовину скрыто прибрежными тростниками, просунул свою огромную голову в одну из зеленых арок, подпиравших крышу павильона. Его отвратительная полуоткрытая пасть угрожала молодому негру колоссального роста, поддерживавшему одной рукой обезумевшую от ужаса девушку и смело вонзавшему другой рукой железный топор в острые челюсти крокодила. Крокодил бешено отбивался от этой смелой и могучей руки, сдерживавшей его натиск. Когда я показался у порога беседки, Мария радостно вскрикнула, вырвалась из рук негра и упала в мои объятия, восклицая:

— Я спасена!

При этом крике негр стремительно обернулся, скрестил руки на своей вздымавшейся груди и, вперив в мою невесту взор, замер неподвижно, точно не замечая, что крокодил тут, подле него, и готов уж пожрать его. И храбрый негр непременно погиб бы, если бы я, опустив Марию на руки ее кормилицы, застывшей в ужасе на скамье, не подошел к чудовищу и не всадил ему в упор прямо в пасть весь заряд своего карабина. Зверь открыл и закрыл еще два или три раза свою окровавленную глотку и потухшие глаза, но это уже была агония, затем он опрокинулся с шумом навзничь, вытянув свои огромные чешуйчатые лапы. Он был мертв.

Негр, которого я так удачно спас, повернул голову и увидал последние судороги чудовища; он потупил тогда глаза в землю, потом посмотрел на Марию, снова прижавшуюся к моей груди, и сказал по-испански голосом, в котором звучало большое отчаяние:

— Зачем ты убил его?

И, не ожидая моего ответа, он исчез, углубившись в рощу.