По метеоусловиям Таймыра

Виктор Кустов, 2018

Сборник повестей и рассказов о людях страны, которой уже нет. И о том, каким был советский человек.

Среда, девятое…

Тупик, полный и беспросветный тупик Гребнев ощутил в одно мгновение, стоя за кульманом, выводя аккуратные обозначения категорий. До этого он думал о вещах приятных: о близящемся отпуске, который он проведёт с Валерией, о том, как заберутся они вдвоём на дальнюю турбазу, где никто их не знает и никому ни до кого нет дела, будут кататься на лыжах и отогреваться вечерами у камина, забыв обо всём, что останется за чертой этих дней, а потом… И именно в эту секунду карандаш замер, не доведя округлость цифры, скользнул по ватману, оставив еле видимый след, похожий на воспоминание о пролетевшей падающей звезде, и все видения, только что заставлявшие Гребнева негромко мурлыкать модный шлягер, разом исчезли, растаяли, как тают снежинки в опаляющих языках лесного костра: а что будет потом?

И это простое «что будет потом?» вдруг поднялось высотным домом в окне, зависло над тремя этажами их конторы, куда он приходит уже восьмой год, поразило своей неохватностью; спасаясь от этого вопроса, он удивился, что не знает, сколько же в доме напротив этажей, вспоминал и не вспомнил, прошёл к окну, выгнулся, припал щекой к холодному стеклу, пытаясь увидеть крышу…

— Евгений Петрович, вы закончили? — вскинул очки начальник бюро Сидорчик (именно Сидорчик, а не Сидорчук, к чему Гребнев долго не мог привыкнуть, пока не затвердил наизусть). — Можно давать копировщицам?

— Не совсем, — Гребнев отпрянул от окна. — Чёрт подери, сколько же в нём этажей? — удивился он, не обращая внимания на недовольное выражение лица Сидорчика, и над чертёжными досками качнулись в сторону окна шевелюры и причёски, вспорхнула, словно ожидавшая этого вопроса, Наташа Гурская, начала считать, кокетливо водя карандашом по стеклу: «Шестнадцать, семнадцать…»

— Наверное, восемнадцать, — сказала она, — восемнадцать.

— Не может быть, — поднялся Сычёв. Запустил пятерню в матово чёрную бороду, глубокомысленно постоял рядом с Гурской, подружески, непринужденно опустив ладонь ей на талию. — Ты как всегда грешишь в счёте, Натали… Я вижу всего пятнадцать…

— А ты пригнись, — сказала Гурская, делая вид, что не замечает этой руки, и Сычёв склонился, опёрся на маленькое плечо. — Я всегда права.

Сычёв делал вид, что считает этажи.

— Наташа, не урони слоника, — сказал Гребнев, пытаясь избавиться от давящего ощущения тупика.

— Я думаю, это лучше делать в перерыв, — нажимая на «это», проскрипел Сидорчик.

— Кстати, которое сегодня число? — донёсся из-за дальнего кульмана голос Светланы Фёдоровны, ветерана бюро и бессменного профсоюзного лидера.

— Среда, девятое, — подсказал Гребнев. — Вы счастливый человек, Светлана Фёдоровна…

— Конечно… Уже девятое, а вы, Наташенька, всё сидите на одном месте…

— Мы уже и-дём тру-дить-ся, — продекламировал Сычёв и, гремя высокими каблуками, вернулся к своему столу.

— Восемнадцать, — вздохнула Гурская. — В восемнадцать я безбожно влюбилась. Он был будущим лётчиком, высоким до невозможности… — Она провела рукой над своей головой.

— Бросил, — предположил Сычёв.

— Меня?.. — Она окинула Сычёва презрительным взглядом. — Он оказался примитивнее поршневого самолёта.

— Наташенька, если не трудно, завари, пожалуйста, чаю, — попросил Гребнев, с трудом сдерживая неожиданную дрожь.

— Через пятнадцать минут, — непререкаемо произнёс Сидорчик. — Не отвлекайтесь, перерыв через пятнадцать минут.

Гурская пожала плечами, покрутила пальцем у виска, прыснула, ожидающе глядя на Гребнева, но тот не поддержал, склонился над чертежом.

Установившуюся тишину прерывало только сухое потрескивание графитных стержней и покашливание и шмыгание красноносого Дурасова.

Гребнев нарисовал круг.

Вспомнил жаркую комнатку Валерии, пахнущую чуть-чуть ладаном, чуть-чуть ромашкой, такую же странную, какой странной была их встреча прошлой весной…

Он пошёл тогда в последний раз на зимнюю рыбалку — сбежал от домашних забот за город, поругавшись со Светланой. Выбрал на уже подтаявшем льду просверленную кем-то лунку, соблазнившись замёрзшими отпечатками рыбьих тушек, стал ждать, забывая томительное молчание Светланы, медленно входя в этот мир белоснежной тишины и неподвижности, наблюдая за лыжниками, догоняющими зиму на пологом склоне берега. Отпечатки обманули, поклёвок не было, и он решил пройти дальше от берега. Заскользил по прогибающемуся льду, настороженно прислушиваясь, но не дошёл до намеченного места: лёд под ногами вдруг развёрзся, пугаясь, он стал подминать под себя обламывающуюся синюю кромку, крепко сжимая ящик со снастями в одной, а бур в другой руке, ещё не веря в произошедшее, надеясь ощутить твердь, но тверди не было, а шуба тяжелела с каждым мгновением. Он устал уже бороться с её тяжестью, отбросил бур и ящик, ушедший под воду неторопливо и безмолвно, когда в плечо ему ткнулась ярко-красная лыжа. Не чувствуя рук, он каким-то чудом всё-таки сцепил их на этой полосе и замер, видя белое лицо с заиндевевшими ресницами, коричневый свитер и длинные худые красные руки…

Наконец, кромка перестала ломаться и он пополз по льду, оставляя тёмный мокрый след, пока не услышал усталое, с шумными выдохами:

— Вставайте, теперь можно… И бегом, бегом!

Он встал, растерянно оглядываясь, чувствуя адский холод, тяжесть, сковывающую тело.

— Бегом!

И он побежал, слыша за собой громкое дыхание, не зная куда и зачем, не замечая удивлённых взглядов лыжников, катившихся по склону вниз. Бежал, проваливаясь в снегу, задевая звонкой шубой ветви деревьев и подчиняясь подгоняющему голосу, пока не упёрся в бревенчатую избушку, не ввалился в низенькую дверь, не рухнул на земляной пол, пахнущий прелыми листьями и смолой.

— Раздевайтесь, быстро! — приказали ему, и в металлической печке забились робкие языки, пожирая потрескивающую бересту…

Он стал выбираться из панциря шубы, кольчуги свитера, охая и ахая, наконец остался в тёплом белье, не зная, что делать дальше, но тут маленькие красные руки потянули с него майку, кальсоны и он остался в чём мать родила, но почему-то не устыдился этого. А эти уверенные руки уже растирали, разминали его тело, становились всё горячее и горячее, наконец острые иголки вонзились в Гребнева, обожгли его, заставив прикусить губу…

— Теперь к печке, грейтесь…

Он послушно шагнул к теплу, не в силах справиться с навалившейся на него дрожью, громко стуча зубами и пытаясь как-нибудь пошутить по этому поводу, но губы не слушались, и он только выстукал:

— Спа-си-бо…

А руки уже крутили в жгут его кальсоны, потом трясли их, переворачивали на шипящей печке.

— Надевайте, — услышал он, поднял глаза и увидел протянутую длинную майку и белое тело, черные овалы лифчика, родинки, густо разметанные на животе.

— Быстрее, а то мне холодно.

Он послушно натянул майку, треснувшую по швам, потом влажные кальсоны и только тогда разглядел свою спасительницу…

— Перерыв, — сказал Сидорчик. Потёр ладони. — Вот теперь, Наташенька, давайте чай… Евгений, вы не закончили?

— Почти, — Гребнев поднялся. — Два штриха — и дело в шляпе.

— Давайте, заканчивайте…

Сидорчик пробежал между рядами кульманов, похвалил Светлану Фёдоровну, желчно ткнул пальцем в чертёж Сычёва, отмечая ошибку, исчез за дверью.

— Змей Горыныч, — сказал Сычёв. — Сказочный персонаж: двуглаз…

— Если не уважаете начальство, Анатолий Михайлович, уважьте возраст, — защитила Сидорчика Светлана Фёдоровна.

— Он хороший. — Гурская опустила в банку кипятильник. — Кто сегодня бежит за пирожными?.. Толя, твоя очередь.

— Давайте, я схожу, — вызвался Гребнев. — Люблю лезть без очереди.

— Уступаем, Женечка, валяйте…

Дурасов громко высморкался, осторожно вытер распухший нос.

— Господи, когда это кончится, — тоскливо произнёс он, вытаскивая из пачки сигарету. — Даже запаха дыма не чувствую.

— Так я пошёл, — сказал Гребнев.

Он вышел на улицу, поёживаясь, пробежал квартал до ближайшего кафетерия, в ванильном тепле отдышался, потёр замёрзшие уши, обогнул очередь.

— Добрый день, тёть Валь.

Полная продавщица в накрахмаленном кокошнике протянула ему коробку с пирожными, взяла деньги и, не пересчитывая, бросила их в кассу.

— Опять тебе, Евгений, жребий выпал?

— Жребий, — кивнул Гребнев. — Судьба. Безжалостный рок. — Помялся. Не хотелось так быстро возвращаться в контору. — Тёть Валь, налейте-ка мне стаканчик томатного…

Встал за столик напротив окна.

Теперь он видел крышу высотного дома и четыре верхних ряда окон, остальные закрывало роскошное здание конца сороковых годов со множеством архитектурных излишеств, и он опять не смог сосчитать этажи…

Он пришёл к Валерии накануне первомайских праздников, с коньяком, коробкой конфет и ранними ландышами, уже позабывший пережитый страх своего ледяного купания, пришёл, чувствуя какую-то потребность отблагодарить, отдать долг, чтобы раз и навсегда забыть о своей спасительнице. Он хотел взять с собой и жену, но Светлана сопровождала важных дельцов из Западной Германии, у них на этот вечер была назначена встреча, без переводчицы не могли обойтись, и он пошёл один.

С трудом нашёл дом, перед дверью сунул обратно в карман записку с адресом, надавил на кнопку.

Открыла высокая старуха с мосластыми босыми ногами.

— Леру?.. Проходь, голуб, щас накупается…

Старуха пошлёпала по паркету в комнату, оставив Гребнева, растерянно замершего в прихожей. Он потоптался, наконец решительно положил подарки на пол, снял туфли, потом, помедлив, носки и босиком пошёл за ней.

В комнате, заставленной старой мебелью, было сумеречно.

В углу висела икона с пожелтевшим ликом святого (какого, Гребнев не знал), горела лампадка.

Старуха села на кожаный диван, уткнулась в потрёпанную книгу.

Гребнев постоял, потом сел рядом и стал ждать.

Валерия вышла из ванной в застиранном халатике, босиком, и её ноги были похожи на ноги старухи: такие же крупные, с шишками выпирающих костей.

— А, утопленник… Жив?

— Вроде, — сказал Гребнев. — Ничего, что я так, без предупреждения?..

— Максимовна, ты чего же его разула? — спросила Валерия.

— Не разувала, — отозвалась старуха, не отрываясь от книги. — Свольничал, Господь с ним…

— Не обращай внимания, — сказала Валерия. — Мы для здоровья босякуем… Проходи ко мне.

Гребнев прошёл за ней в узкую комнатку, где с трудом умещались тахта, стол и шкаф.

Валерия прикрыла за ним дверь, сказала:

— Садись на тахту, не стесняйся.

Голос у неё был грубоватый и лицо её, с короткой причёской, распаренное, было похоже на лица финиширующих спортсменов. Тогда, в избушке, она казалась Гребневу красивее и сейчас он не мог скрыть своего разочарования.

Он засуетился, выставил на стол, покрытый петушиной расцветки скатертью, конъяк, коробку конфет:

— Если бы не ты…

— Ну, давай выпьем, — сказала Валерия. — Ты теперь вроде как мой крестник.

— Если бы…

— Если бы да кабы… Максимовна! — крикнула Валерия. — Выпьешь с нами, за моего крестника?!

— Грех, — донеслось из-за двери.

— Не обращай внимания, — сказала Валерия. — Она всё понимает…

Гребнев поставил стакан на стойку:

— Спасибо, тёть Валь…

— На здоровье.

Он трусцой пробежал по улице, влетел в контору.

Заваренный чай уже отливал золотом на его столе.

Сычёв с Гурской курили, по очереди выдыхая дым в форточку.

— Жень, поехали в отпуск вместе, — сказала Гурская, отодвигаясь от Сычёва. — Ты без жены, я без мужа…

— Кто?.. Он без жены? — Сычёв вытянул два прокуренных пальца в сторону Гребнева. — Куда ему от своей красавицы…

— А разве я хуже, а? — кокетливо спросила Гурская.

— С лица воду не пить, — донёсся из-за кульмана голос Дурасова. — Почему чаю нет?

— Айн момент…

Гурская плеснула чай в большую эмалированную кружку Дурасова.

— Может, с сахарком, товарищ ведущий специалист?

— Благодарю. — Дурасов шмыгнул носом, — Предпочитаю в естественном виде.

Гребнев подошёл к форточке, размял сигарету.

— Старичок, я прошу тебя, таким тоном со мной больше не разговаривай, — медленно сказал он Сычёву.

Тот уставился непонимающе, улыбка исчезла.

— Какая муха тебя укусила?

— Всё, я сказал…

Светлана Фёдоровна выглянула из-за бумажных рулонов, уставилась на Гребнева.

Гурская замерла с голубенькой чашкой в руках.

— А где же шеф? — прервал тишину Дурасов. — Ему бы сливки, а достанутся омывки…

— Ничего, я ещё заварю. — Наташа Гурская, оттопырила оранжевые губы и вонзилась зубами в пирожное, с интересом поглядывая на Гребнева.

Он стоял у окна и курил, наблюдая, как дым сизой лентой мечется в слоях воздуха. Он спиной ощущал взгляды, до конца не понимая сам, почему вдруг обиделся на обычный трёп Сычёва, который не замечал все эти восемь лет… Почему без боли и тоски думал о красивой Светлане, где-то ублажающей сейчас очередную иностранную делегацию. Почему вдруг остро ощутил свою никчемность в этой конторе, в этой жизни… Почему перед глазами стоит некрасивое лицо Валерии, к которой Светлана даже не ревнует его, хотя он в тот первый раз, когда пришёл домой под утро, честно сказал ей, где был.

— О чём ты можешь говорить с этой мужеподобной девицей? — только и спросила она, отворачиваясь к стене.

А он долго не засыпал, потому что в ушах стоял хрипловатый голос Валерии. Руки виновато горели вспоминая томление её тела, истосковавшегося по мужским объятиям, он чувствовал запах ромашки и ладана, слышал нашёптывания Максимовны, вымаливающей себе лёгкую жизнь там, где, по его мнению, не было никакой жизни…

— Не приходи больше, — сказала Валерия, когда он одевался, в темноте натыкаясь на острые углы. — Я тебя пожалела сегодня. Любовницей твоей я не буду. Получил, что хотел, и исчезни. Навсегда.

— Какая ты… Грубая, — сказал он.

— Это верно, — подтвердила она. — Грубятина, каких мало. Так что давай без угрызений совести…

Он прикрыл дверь, стараясь не смотреть в сторону молящейся старухи, прошёл в прихожую, надел туфли на босые ноги и торопливо выскочил на улицу, уверенный, что никогда больше не придёт сюда.

Но прошла неделя, и он вновь стоял у этой двери…

— Все на месте? — Появившийся Сидорчик подозрительно оглядел стол с банкой и пирожными, принял поданный Гурской высокий стакан. — Евгений Петрович, можете не торопиться, проектик ваш тю-тю, зависает… Утрясают выше.

— Как всегда, — хохотнул Сычёв.

Сидорчик громко отхлебнул чай, надкусил пирожное.

— А я не хочу не торопиться, — сказал Гребнев. — Восемь лет тю-тю, и не тороплюсь. Устал…

— Что с ним? — спросил Сидорчик и строго оглядел всех. — Я вас не узнаю, Евгений Петрович, вы всегда предельно исполнительны, хороший конструктор…

— Я давно уже никто! — сказал Гребнев. — Нечто бесполое и послушное, на соответствующем стажу окладе… при соответствующей веку жене… И даже с любовницей, которая некрасиво прекрасна…

Светлана Фёдоровна вышла из-за кульмана, её глаза стали увеличиваться. Дурасов потянулся за платком, но передумал и вытер нос нарукавником.

— Шиз, — присвистнул Сычёв. — От сытой жизни.

— Подожди, Толя. — Гурская, плавно покачиваясь, подошла к Гребневу, протянула свою чашку. — Выпей, Женечка, это тонизирует… И не обращай внимания ни на кого. Когда мне плохо, я рыдаю не стесняясь, реву как корова, и лети всё в тартарары…

— Переутомился, — констатировал Дурасов. — Стрессы довели.

— Она сказала — я гнилой внутри, безвольный, плыву себе по течению и всё… Плыву… К Дурасову, к Светлане Фёдоровне… И ты плывёшь, и Сычёв, — тихо пожаловался он Гурской. — А может, не плыть?..

Могу я сам распорядиться своей судьбой, а не бегать за пирожными…

— Верно, — кивнула Гурская. — Ты ведь после института где-то в Сибири работал?

— Сбежал. Испугался…

Гребнев выбросил сигарету в форточку.

— А она как, сильная личность? — громко спросил Сычёв.

— Кто?

— Ну, не жена же…

— Тебе-то что?

— Ну как же, благотворное влияние, познакомь, а вдруг и мне поможет…

Гребнев рванулся к слащавым глазам Сычёва, опрокинул стол, со звоном разлетелась на осколки синяя банка, невероятно гремя и треща, посыпались личные чашечки, кружки, стаканы, Гурская взвизгнула, он запнулся обо что-то и упал на колено.

— Прекратить! — дискантом прокричал Сидорчик. — Сейчас же! Немедленно!

— А я что? — Сычёв пожал плечами. — Я говорю, звоните ноль-два…

Можно ноль-три, там тоже помогают…

Гребнев, морщась, поднялся, потёр ушибленное колено.

— Тебе больно? — спросила Гурская.

— Что это с вами, Евгений Петрович? — строго произнесла Светлана Фёдоровна. — В нашем коллективе всегда всё было пристойно, я уже работаю здесь более двадцати пяти лет — и никогда ни одного скандала.

— Извините, — сказал Гребнев. — Сегодня у нас что, среда?

— Среда, девятое, — подсказала Гурская. — Может, седуксену? Хорошо успокаивает.

— Не надо. — Гребнев прошёл к своему кульману. — Я буду делать чертёж и закончу его сегодня, — сказал он Сидорчику. — И если завтра мне нечего будет делать, напишу докладную…

Сидорчик с удивлением вскинул на него очки, потом куда-то убежал.

Наташа Гурская принесла швабру, стала собирать осколки.

Дурасов в очередной раз громко высморкался.

Сычёв делал производственную гимнастику.

— Руки вместе, ноги врозь… Сердце крепче, шире грудь. Нервы в норме до ста лет, обожаю турникет…

— Восемнадцать, — сказала Гурская, отставляя швабру.

— Нет, всего-навсего пятнадцать, — категорично заявил Сычёв.

— Вот приедет барин, барин вас рассудит, — сказал Дурасов. — Классик Некрасов, между прочим.

— А я думал, Вознесенский, — хмыкнул Сычёв.

— Повышайте уровень в свободное от работы время…

— Ему женщины мешают. — Наташа Гурская задумчиво смотрела на чертёж. — В семнадцать лет за мной ухаживал студент из института международных отношений. Сверхэрудит. Из загранок не вылезает…

Экспорт, импорт… Но целоваться совсем не умел.

— Это зависит от женщины, — сказал Гребнев. — Всё зависит от женщины.

— Женечка, вы здраво мыслите, — сказала Светлана Фёдоровна. — У вас светлая голова и вам надо жить иначе.

— Попробую.

— Только не в нашем коллективе, здесь есть свои традиции, добрые традиции.

— Благодарю за совет.

Наташа Гурская наклонилась к его уху.

— Женя, а может, действительно, махнём в отпуск вместе? — Её щёчки порозовели. — Я без всякой мысли, как в студенчестве… Пошалим…

— Поедем, — сказал Гребнев. — Только возьмём одного человека.

— Её?

Он не ответил.

— А что, так даже лучше, мой супруг не умрёт от ревности.

Влетел Сидорчик. Полы его халата энергично развивались.

— Евгений Петрович, — сказал он. — Срочно заканчивайте — и в размножение…

— Размножение, помножение, понижение, положение… — пробубнил Сычёв. — И всё-таки пятнадцать.

— Какая разница, — нервно произнёс Сидорчик. — Хоть все сто двадцать, нас это не касается…

–…Ты меня не любишь, — сказала Валерия. — Просто твоя жена не устраивает тебя физически. Это бывает у красавиц. А я от одиночества злая, была б женой, может, тоже не тянуло бы… Только почему тебя ничего не интересует?.. Ты даже не знаешь, чем я занимаюсь, кто для меня Максимовна, кто мои друзья… Ты даже не знаешь, что под моими окнами когда-то был глубокий ров с водой. И он защищал многие годы…

Люблю я её, подумал Гребнев, и отбросил карандаш. И всё меня интересует.

Он прошёл к столу Сидорчика, пододвинул телефон, набрал номер.

В трубке тянулись долгие гудки.

— Обед! — прокричал Сычёв. — Обед, коллеги, обед. — И быстро потопал по коридору.

Дурасов промокнул нос, неторопливо пошёл следом.

Светлана Фёдоровна расстелила на столе «Литературку».

— Женечка, в столовую идёшь? — спросила Гурская.

— Не знаю… Может быть… Нет, не пойду, — неожиданно твёрдо произнёс Гребнев.

Он торопливо оделся.

— Не опаздывайте, Евгений Петрович, — сказал, неожиданно возникший перед ним Сидорчик. — Дисциплина прежде всего.

Не ответив, Гребнев вышел на улицу.

Было солнечно и морозно. Всё вокруг куда-то спешило, неслось сломя голову, и Гребнев впервые заметил это и поразился: все эти годы ему казалось, что жизнь течёт вокруг так же неторопливо и пусто, как в их конторе, что вечная замотанность Светланы, её спешка по утрам и вечерняя усталость не что иное, как каприз, и основательность Валерии, её спокойствие, казалось, подтверждали это. И вдруг он понял, что это не так. Что Валерия тоже не умеет не торопиться, она живёт столь же стремительно или чуть-чуть помедленнее Светланы и её знакомых актёров, дипломатов, писателей. И вот только он и те, с кем он рядом работает, отстали от века, хотя делают вид, что это не так. И вдруг в этой его отлаженной неспешной жизни, как в электрическом поле, создалось критическое напряжение, потенциал между его ритмом жизни и ритмом жизни других, этот потенциал рос, полнился непониманием и наконец замкнул…

Нужно было найти выход.

Нужно было догнать уходящую настоящую жизнь, вписаться в её ритм. Догнать несущуюся со скоростью курьерского поезда жену или хотя бы едущую со скоростью автомобиля Валерию…

Он грустно улыбнулся, подумав, что эти сравнения' под стать веку, и если исходить из них, то он подобен пешеходу…

Завернул в телефонную будку, набрал номер Валерии.

— Говорите, — услышал хрипловатый голос.

— Это я, — сказал Гребнев. — Из тупика.

— Опять хандришь?

— Не надо так… Я хочу уехать, — сказал он.

— Бежишь?

— Поедем вместе? Куда-нибудь, где нас никто не знает, и всё начнём заново. И я буду другим, сильным, волевым, я ведь вполне могу быть крупным руководителем, я неплохой специалист, — пьянея от собственных фантазий, говорил он. — Надо выходить из тупика.

— Это не выход, — после паузы отозвалась Валерия. — Это просто отсрочка. И к тому же… — Она помолчала. — Сильный ты мне будешь не нужен. Я сама сильная.

— Как же быть? — спросил он.

— Решай. Сам решай, — сухо произнесла она.

В трубке раздались гудки.

Гребнев постоял, постигая их безжалостный смысл.

Медленно побрёл по улице, не зная куда идти, что делать, чувствуя себя одиноким и никому не нужным. Хотел позвонить жене, но это было бесполезно, её, как всегда, не было бы на месте — опять кого-то сопровождает, переводит, улыбается, благодарит за комплименты и дешёвые презенты, которые уже заполонили весь дом…

Гребнев поехал в аэропорт.

Через стеклянную стену он стал смотреть на взлетающие самолёты, приливы и отливы пассажиров, улетающих и прилетевших…

…Он опоздал с перерыва на полчаса.

В конторе царила обычная неспешная рабочая обстановка. Гребнев потёр руки, сел за кульман, оценивающе окинул взглядом чертёж.

— Готово, — сказал он негромко.

— Проверьте ещё раз, Евгений Петрович, — сказал Сидорчик. — Спешить нам некуда…

— Спешить некуда, — повторил Гребнев. — А надо бы…

И стал резинкой подчищать пятна на чертеже.