Восемь и ещё две истории про ваших знакомых

Виктор Зачеренский

Перед Вами третья книга Виктора Зачеренского. Этим ДЕСЯТИ ИСТОРИЯМ предшествовали ещё две: роман «Цивилизация номер восемьдесят пять с половиной» и цикл рассказов «Двадцать пять вспышек в моей чёрно-белой дырявой памяти». Все три книги очень разные, кажется, что их придумали разные люди, хотя написал всё это один человек. Как объяснить эту двойственность, точнее, тройственность, автор не может… а вы уверены, что сегодня утром Вы тот же, кем были вчера вечером?

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ

АМБИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Девочка была страшненькой и одновременно милой. Лет пяти. Широкое треугольное личико, очаровательные прозрачно-розовые перпендикулярные ушки, одуванчиковые волосики, серенькие маленькие глазки у самого носика, узенькие губки, которые, открываясь, образовывали рот — щёлочку. Она что-то оживлённо говорила своей сидящей рядом бабушке. Нестарая ещё бабушка читала электронную книгу и изредка кивала внучке. Осоков подумал: «Почему все чужие дети такие некрасивые?» И у него тут же защемило сердце: «А я что, стал счастливее, от того, что моя дочь красавица? Сколько лет я её не видел?»

Он стал вспоминать и с горечью осознал, что со своей повзрослевшей дочерью он общался давно, в последний раз по телефону в прошлом году, когда поздравлял её с днём рождения — двадцатичетырёхлетием. Они оба испытывали неловкость от разговора, каждый понимал, что и поздравления, и благодарность за них формальны и необязательны.

Девочка напротив Осокова спрыгнула с лавки, потянула ремешок бабушкиной сумки, её бабуля нехотя закрыла книжку, и они пошли к двери вагона, голос с потолка объявил: «Станция Электросила, следующая станция Парк Победы». Осоков посмотрел вслед девчонкам, бабушка девочки со спины выглядела совсем не бабушкой: стройные ноги, туфли на «шпильках», узкая талия. «Красивая женщина», — подумал Осоков, и у него опять заныло в груди: «Марина тоже красивая и тоже чужая, как и их дочь Наташка… а виноват я сам».

Теперь тянущая даже не боль, а тоска внутри не отпускала. Осоков не знал, как жить дальше, своего будущего он не видел, навалившиеся проблемы казались неразрешимыми.

Он ехал в свою пустую, во всех смыслах однокомнатную квартиру в Купчино. Ехал он от следователя по фамилии Семёнов, который представился Осокову почему-то Семионовым. Этот упырь с масляной мордой занимался его «делом». Занимался ̶ это сильно сказано, Осокову было ясно с самого начала, что никого менты не найдут, да и искать не станут, у них есть дела поважнее.

«Надо всё-таки позвонить Сергею, — решил Осоков. — Сколько можно тянуть? Три дня уже прошло».

Выйдя из метро, он решил пройти пешком две остановки до дома, достал телефон. После пятого гудка Осоков малодушно решил нажать отбой, но не успел, из динамика раздался бодрый голос товарища.

— Объявился! Куда пропал, Онегин!?

Взяв себя в руки, Осоков, не поддержав оптимистический тон Сергея, начал докладывать.

— Серёга, ты сейчас можешь просто послушать минут пять? Есть информация. — Голос дрогнул, Сергей это почувствовал.

— Давай, вываливай питерские новости. — Бодрость в его голосе пропала. — Я могу тебя слушать часа полтора, у меня опока сохнет.

Осоков вспомнил старую песню про «маркизу», про её лошадь и поместье и решил не мучить друга. — Мастерская сгорела… Кое-что осталось: железяки твои, горн, печь, вальцы, наковальня твоя любимая… Ты меня слышишь? Чего молчишь?

— Тебя́ слушаю, — мрачным голосом ответил Сергей, — валяй дальше, сейчас чай из кружки выплесну и налью что-нибудь более соответствующее твоей информации. Говори, говори, у меня гарнитура.

Осоков вздохнул поглубже и продолжил. — Пятого мы отмечали у Игоря с Надеждой закрытие выставки… Я у них остался ночевать, в мастерскую уже поздно было ехать. У меня телефон сел, я не заметил. Приехал в Ольгино уже днём, часа в два… Соседи говорят, что пожарные приехали быстро, минут через десять после вызова… Лейтенант — дознаватель из пожарки сказал «поджёг», сто процентов, окно разбили, и бутылки с бензином бросили. Дача твоя почти не пострадала, успели стенку потушить, ну а мастерская… Ремонт надо делать. Большой… Я из мастерской, от того, что осталось, всё Мишке перевёз в гараж, кроме наковальни, извини, тяжёлая, зараза.

— А мама моя перед смертью говорила мне: «Серёженька, застрахуй дачу». А Серёженька? А Серёженька не только не удосужился, но даже и не вознамерился! Ка-зз-ёл!… Ладно, ты-то как?

— А я — наречие от окончания глагола… Как эти подонки, патриоты квасные, адрес мастерской узнали? Дача-то на тебя записана?

— Ну, скорее не квасные, а пивные… а во-вторых, у меня тоже недорбожилателей, тьфу, недор… хрен с ними, − тоже хватает! Хотя… по сравнению с тобой, с твоими высокохудожественными образами мои скульптурки — так — иллюстрации к Мурзилке. Это ты у нас крутой, авангардный и мишенеподверженный. Я тебя предупреждал: не нарывайся на диагноз оскорблённых чувств, помнишь, в прошлом году?

— Так ты думаешь, это из-за моей «Свободной кассы»?

— Даже не сомневаюсь.

— Да, ты прав… На вернисаже у них не получилось говном обмазать, охранник, парень — молодец, заметил банку у этого Щелчкова, которого весь город знает, а доблестная бывшая милиция найти не может!… До меня только сейчас дошло! Я думаю, он у них и кормится, они же ему и дают «наводки»… долбанная слободка.

— Ладно, проехали… Твоего-то много пропало?

— Из нового, последнего, всё сгорело, оплавилось, ну, кроме того, что в экспозиции в «Мирарте», слава богу. Сейчас иду домой, посмотрю, что в закромах лежит из «картинок», я уже и забыл, давно не писал. Как с тобой связался, так кисточки с красочками и в руки не брал, сколько уже, три года?

— Да, быстро время летит… Ладно… Чёрт, трещина пошла по опоке! Переделывать надо! Через неделю заказ сдавать! Я тебе вечером перезвоню, не грусти, что-нибудь придумаем, пока!

Осоков купил в «Шестёрочке» пельменей, сметану, шпроты, пиво. Заталкивая банку «Paulaner» в рюкзак, он вспомнил поджигателей ̶ пивных патриотов. «Все мы люди, — подумал он, — организмы с мозгом в разной степени продуктивности пользующихся им. Я тоже люблю пиво, но мне в голову не придёт поджечь квартиру соседа из-за того, что он любит громко слушать музыку». Поднявшись на свой этаж, он позвонил соседке, забрал квитанции на оплату коммунальных услуг и к ним довесок из пачечки разноцветных бумажек.

В квартире было душно и пыльно. Прямо перед входом в маленькой прихожей стояло огромное — от пола до потолка зеркало, с полочкой, опирающейся на две изогнутые деревянные резные ножки; линии ножек продолжались и повторялись в контурах рамы самого́ зеркала, по углам образуя замысловатый растительный орнамент в стиле модерн. Осоков привык к зеркалу, он помнил его с детства, ещё с тех пор, когда их семья жила в старой коммуналке, но сейчас, войдя в родительскую квартиру, и, увидав знакомый предмет как будто заново, поразился его красоте и одновременно его неуместности в жалких метрах малогабаритного жилища. Он подошёл к зеркалу вплотную, поставил мешок на пол, положил на полку квитанции и листочки с ненужной рекламой, взглянул на мутное отражение, — на себя…

То, что он увидел, Осокову не понравилось. Он и раньше-то не очаровывался своей внешностью, считая себя далеко не красавцем, но сейчас из-за пыльной мути на него смотрело просто страшилище, — «Краше в гроб кладут», — прокомментировал он про себя: ввалившиеся глаза с тёмными кругами, небритые щёки, всклоченные давно не стриженые волосы, старая выцветавшая футболка с тёмными пятнами под мышками, мятые брюки…

— Каков поп, таков и приход — сказал он вслух отражению, резко повернулся и прошёл в комнату, открыл настежь окно и стал доставать из встроенного шкафа холсты на подрамниках. В «закромах» оказалось около дюжины работ. Быстро просмотрев, Осоков отставил три из них, остальные снова убрал в шкаф. Отобранные работы он поставил к стене напротив открытого окна, сел перед ними на стул.

Малоформатный холст ̶ первый вариант его «Свободной кассы». На картине изображена стойка с кассами ресторана быстрого питания «Макдональдс», за центральной кассой красивый молодой мужик похожий на канонический автопортрет Альбрехта Дюрера, на его голове фирменный красный козырёк. Осоков в очередной раз подумал: «Что в этой картине может вызывать такую ненависть? Это же ирония, перенесение известного мифологического сюжета в наше время. Парень за кассой «Макдональдса» просто работает ̶ кормит народ, да, не за бесплатно, но и не за дорого, он пользу приносит этому самому народу!»

Второе полотно, самое крупное, женский портрет. Марина. Его бывшая жена. Уже одиннадцать лет бывшая. Осоков отметил, что у него уже ничего не ёкает внутри при взгляде на это лицо. Просто лицо, которое нужно продать, потому, что продавать ему больше нечего, а деньги ему нужны на новую мастерскую, на его жизнь. Не в смысле, что б не умереть с голоду, а потому что без того, чем он занимался последние три года, он ЖИТЬ не может. Портрет был исполнен совершенно в иной технике, нежели «Свободная касса»: глаза, нос, губы ̶ центр лица ̶ почти фотографическая резкость, остальное, к периферии, постепенно размывалось, превращаясь в маленькие, потом крупнее, квадратики; к краю картины квадратики становились кубиками, образуя уже что-то самостоятельное ̶ второй смысловой план, свою объёмную композицию. Осоков в очередной раз порадовался, вспомнив, как он нашёл этот приём, собственно с него и началась его вторая жизнь, то, в чём он находился эти три последних года.

Третий вертикальный холст, уменьшенный вариант того, чем Осоков по-настоящему гордился. Прошло уже четыре месяца с того дня, когда он закончил «Ангела» в металле и три с половиной года, как написана эта картина, но Осоков до сих пор не может объяснить даже себе, как ему удалось передать эту двойственность: ангел одновременно и падал, и взлетал. Особенно сильно этот эффект проявлялся в объёмной фигуре, стоящей сейчас в «Мирарте». Изначально картина называлась «Неуверенный ангел», потом ̶ «Амбивалентный ангел», а исполненная в металле фигура стала называться «Ангел по имени Амби».

Балансирующего на краю пропасти ангела Осоков увидел во сне. Он пробудился среди ночи от какого-то эмоционального потрясения и не смог вспомнить — от счастья ли, от кошмара или ещё от чего-то, что не мог определить. Провалявшись до рассвета в мокрых простынях, он, не завтракая, не выпив даже кофе, подошёл к пустому чистому холсту на подрамнике, стоящему на подоконнике, и… Его рука сама, без участия ещё не проснувшегося до конца сознания, начертала то, что ему приснилось, — незнакомца, который впоследствии стал для него не просто родным, но большим, им самим.

Изготовление Амби было очень сложным, тогда Осоков только нащупывал технику исполнения, вместе с Сергеем они придумывали технологии, позволяющие быстрее и качественнее соединять друг с другом металл, пластик, воск и органику при изготовлении формы-модели. Потом долго искали состав, способный всю эту конструкцию растворять без остатка, потом… много было потом. Если бы не Сергей, у Осокова, наверное, ничего бы не получилось: Сергей был литейщик-профессионал, это позже он стал скульптором, в тридцать два года поступив в Мухинское училище. Год назад он уехал в Екатеринбург по разовому договору, предполагалось на месяц, но застрял на Урале, там его оценили, платили и платят сейчас очень прилично, заказы не прекращаются. Сергей оставил мастерскую на Осокова. «Сейчас, наверное, жалеет», — подумал погорелец.

Взглянув последний раз на свои работы, Осоков резко встал, развернул подрамники лицами к стене и пошёл жарить пельмени.

Поставив пельмешки на маленький огонь, Осоков пошёл в душ, с горечью отметив, что квартира без жильцов разрушается и требует ремонта. Он не смог вспомнить даже приблизительно, когда квартира подвергалась реновации последний раз, скорее всего, ещё при жизни родителей, лет семь назад.

Он часто с благодарностью вспоминал мать и отца, умерших в один год и оставивших ему эту квартиру. Сначала умерла мама, потом отец. Тот сильно болел, но причина смерти была в другом ̶ тоска. Отец не мог жить один, вдовцом. Родители Осокова были одним целым, они не могли друг без друга, даже в булочную за хлебом и пряниками ходили вдвоём; два ещё не старых учителя литературы, назвавших своего сына в честь пушкинского персонажа Евгением.

После развода с Мариной он несколько лет жил в своей старой холодной мастерской на Пушкарской, ему было трудно, не из-за холода ̶ не писалось, денег не было даже на оплату аренды студии, и он подрабатывал грузчиком в соседнем гастрономе. Пил. Слава богу, не долго. Неожиданно пошли заказы, в основном «низкий» дизайн, оформление ресторанов, наружная реклама. Только через год он очухался. Внезапно, перебирая свои старые работы; в частности, знакомый до последнего мазка портрет жены вдруг пробудил в нём жажду жизни, новый импульс, свежие силы. Он познакомился с Игорем и Надеждой ̶ владельцами галереи, начал выставляться, и у него стали покупать его живописные работы. А потом на одной из выставок он познакомился с Сергеем, тот сам к нему подошёл и предложил сотрудничать. Так Осоков неожиданно для себя стал скульптором.

Пятого августа всё обрушилось. Сгорело. Осоков не ожидал, что пожар в мастерской станет для него таким ударом, и дело было не столько в потере помещения, инструментов, оборудования и даже не в уничтоженных, превращённых в бесформенные лужи металла его новых изделиях. Он ощущал себя уже пустым, никчёмным, не способным ни на что. Возможно, если бы с ним рядом был кто-то, близкий и любимый, способный поддержать его сейчас, который бы сказал, что всё это ерунда, что это временные трудности, что впереди ещё долгая жизнь и надо просто потерпеть, поднапрячься и всё будет хорошо… Но у Осокова не было такого человека. Его немногочисленные друзья не в счёт, даже Сергей, который далеко и которому сейчас совершенно не до утешений и соболезнований.

Он стал перебирать в своей памяти людей, с которыми был знаком и к которым бы мог обратиться, нет, не за помощью и уж тем более не за материальной поддержкой, а просто поговорить, поделиться своей бедой, под рюмку поплакать в жилетку. Список знакомых оказался небольшим, и в нём не нашлось ни одного, к которому Осоков мог бы вот так запросто, без предварительного звонка по телефону, приехать с бутылкой и на кухне под жареную картошку вывалить хозяину своё горе. Он не ужаснулся, а просто констатировал в очередной раз: у него нет друзей. Ни одного. Единственного человека из перечня приятелей, к которому ему действительно захотелось сейчас поехать, он тоже после некоторого колебания вычеркнул: Никифор Забродов, его коллега, знакомый Осокову ещё со студенческих времён, был умным, вернее и скорее ̶ остроумным и интересным собеседником, готовым говорить на любые темы, но его интеллект, эрудиция и несомненное обаяние распространялись на предметы, интересные только ему самому. Осоков представил, как он вваливается с бутылкой водки в чистенькую, модненькую холостяцкую квартирку Никифора и тот в барском халате, балагуря, не спрашивая Осокова о цели его визита, остроумничая и пересказывая в лицах, живописует своё последнее посещение ресторана Дома художников. Не было у Осокова сейчас ни желания, ни сил упражняться с Никифором в ёрничании и пустой богемной болтовне.

В молодости в студенческие годы и ещё несколько лет после учёбы, когда оба стали настоящими, как считали, художниками и стали работать в одной общей мастерской, они дружили. Они мечтали прославиться, много работали, строили планы на будущее; Никифор был шафером на свадьбе Осокова, сам же Забродов не скрывал ни от друга, ни от девушек, с которыми знакомился, что не собирается становиться окольцованным, что единственная его муза до скончания дней — искусство. Однако, нашлась и на него управа, он влюбился, первый раз в жизни по-настоящему, в профессорскую дочку, но, не потому что она была дочерью профессора, а потому, что не влюбиться в такую девушку было нельзя. Но, накануне свадьбы случилась трагедия… Её последствия оказались для тех, кто был к ней причастен, (а Осоков считал себя таковым), разными: невеста Никифора стала инвалидом, как и её отец… мать погибла. Никифор же нашёл в себе силы воли, или характера, или его отсутствие, по мнению Осокова, преодолеть последствия катастрофы без ущерба для себя: он уехал в случайно подвернувшуюся творческую командировку. Никифор просто забыл девушку, в которую был влюблён. «Ну, был, и был… — много девушек вокруг, совсем не обязательно жениться на каждой», — сказал он Осокову перед отъездом в командировку. Единственным итогом того тягостного происшествия для самого Забродова стала его нарочитая религиозность. Осоков не любил вспоминать ту историю, после неё их отношения с Никифором изменились, дружба закончилась, осталось приятельствование, причём, как был уверен Евгений, Никифор этого даже не заметил.

Осоков был одинок. Всегда. Даже когда рядом была Марина, а потом родилась Наташка. Первые годы после развода Осоков часто размышлял и пытался понять, что их с Мариной развело и наконец, пришёл к выводу, что виноват во всём только он один, его так называемый тяжёлый характер. Как-то в одном из тестов на определение типа характера Осоков обнаружил вопрос: «Если бы Вас посадили в тюрьму с возможностью выбора: либо камеры с другими заключёнными, или же «одиночки» ̶ что бы Вы выбрали?» Ответ на этот вопрос был для Осокова очевиден: конечно, одиночная камера. Хотя он слышал и читал, что некоторые заключённые сходят с ума в одиночестве. Ему же в целом было хорошо с собой, он сам себе нравился, но понимал, что другим людям он может быть неприятен, но он и не навязывался, не лез в друзья, не раскрывал ни перед кем душу и в чужие души не лез.

После пельменей и пива потянуло в сон, в последние три дня он спал урывками, у него был «нервяк», но после решения продать-таки картины, которые он раньше не собирался продавать, Осокова немного отпустило, и он обрадовался, что наконец-то выспится.

«Надо позвонить Надежде, а потом доползу до дивана, и спать», — решил Осоков. Он поставил посуду в раковину, взял телефон.

— Надь, привет… Семёнов?… я уже и забыл про него… обещал постараться расширить зону поиска злоумышленников, а у самого глазки хитренькие, мол, Вы же, уважаемый Евгений Владимирович, сами всё понимаете, и мы понимаем, у Вас свои проблемы, а у нас свои задачи, творческих Вам успехов и до свидания… да пошли они все в жопу, ни к кому я больше не пойду. Послушай, я решил продать… сама знаешь, что: «Свободную кассу», женский портрет и первого Амби… конечно жалко… слушай, дай мне телефон того мужика, который на прошлой неделе приходил к вам, он деньги обещал сразу… какая тётка?… и чего хотела?… просто поговорить?… из Нью-Гемпшира?… давай, записываю… Марианна Блок? русская?… ну и хорошо, а то у меня с английским не очень… а телефон мужика?! Сергей Николаич?… спасибо… всё, пока.

Осоков стал набирать второй номер, но остановился, стёр циферки и напечатал номер американки.

— Алё, это госпожа Марианна Блок?… меня зовут Евгений Осоков… да, мне передали… нет, сегодня я не могу… если честно, я страшно устал, давайте завтра?… хорошо, в десять… «Европейская», четыреста двенадцатый номер… до свидания.

Осоков посмотрел на бумажку с номерами телефонов и сказал вслух: «Завтра. Утро вечера мудренее, тьфу, мудрее, мудрёнее, короче». Он выключил телефон, поставил его на зарядку и упал на диван.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Подходя к стойке ресепшн, Осоков с удивлением отметил, что совершенно не волнуется. В этой гостинице он уже бывал, в гостях у знакомого из Германии и на рауте, который устраивал клиент «Мирарты» для сотрудников, и Осоков тоже был приглашён. Тогда он не то что бы нервничал, но был просто возбуждён шикарным интерьером, нарядами гостей, чопорными официантами, незнакомыми блюдами и напитками.

Доложив о себе портье, услышав подтверждение, что его ждут, Осоков поднялся на лифте, нашёл нужный номер, посмотрел на часы: 10:03, постучал, женский голос предложил войти. В довольно просторном номере у окна стояла женщина. Поскольку она была против света, Осоков не видел её лица, только контур фигуры ̶ высокий, стройный, женственный. Она медленно пошла навстречу Осокову, он застыл у двери. Хозяйка заговорила странным низким с хрипотцой голосом:

— Ну, что же Вы? Проходите! — она указала рукой на кресло рядом со столиком на гнутых ножках.

Осоков сдвинулся, женщина протянула руку, Осоков пожал узкую ладонь.

— Марианна, — представилась она.

— Осоков… Евгений, — с запинкой произнёс он.

Они сели напротив друг друга перед столиком. Осоков теперь смог её рассмотреть: красивое с немного впалыми щеками гладкое лицо, возраст трудноопределим, женщине могло быть и тридцать, и пятьдесят, тёмно-карие, почти чёрные глаза, минимум косметики, тяжёлые старинные или под старину серьги, на среднем пальце левой руки единственное кольцо в стиле серёг, но не гарнитурное.

— А Онегин Ваш псевдоним? — спросила женщина.

— Нет, клич… прозвище! А откуда вы узнали?

— Надежда Михайловна Вас так назвала. Но не мне, а другому сотруднику, я просто услышала, извините. Чаю хотите? Может быть, кофе, сок или… покрепче?

— Я бы предпочёл водку или самогон, но стесняюсь попросить, поэтому просто водички, если можно.

Женщина широко раскрыла глаза, буквально на мгновение, и улыбнулась:

— Я оценила Ваше остроумие, извините, если ненароком Вас обидела. Я сама не употребляю алкогольные напитки, поэтому мне иногда сложно говорить о них, это терра инкогнито для меня. Ещё раз извините.

Женщина встала, вышла в соседнюю комнату, Осоков услышал хлопок дверцы холодильника. Хозяйка вернулась с подносом, на котором стояли два стакана и бутылка «Перье». Осоков успел опередить женщину и, испросив разрешения помочь, свернул золотистую пробочку с бутылки и разлил воду в оба стакана. Они пригубили воду, Марианна поставила свой стакан на стол:

— Извините меня в третий раз, за то, что так долго оставляю Вас в неведении целей приглашения, если не возражаете, я начну с места в карьер.

— Я весь внимание. — Осоков отметил ещё раз необычность её голоса: его нельзя было определить ни низким, как ему показалось вначале, ни высоким; тембр менялся от интонации говорившей женщины, голос был очень подвижен, и он завораживал.

— Я бы хотела отрекомендоваться. Я сотрудник интернациональной организации ICP, занимающейся распространением культуры в широком смысле. Свою национальность мне сложно определить, могу лишь констатировать, что мои предки были подданными Российской Империи. Отдел, в котором работаю я, специализируется на покупке и продаже произведений искусства по всему миру. Сектор, начальником которого я являюсь, занимается в частности поддержкой молодых художников. Эта помощь может быть оказана разными способами. Мы, наша компания и я лично, знакомы с Вашим творчеством, не скрываю, мы наблюдали за Вами, извините, неудачно выразилась ̶ как в кино про ЦРУ, за Вашим творчеством. Есть решение купить Вашу последнюю выставленную работу: «Ангел по имени Амби».

После этой информации Осоков испытал почти физически ощущение вылитой за шиворот холодной воды, мгновенно превратившейся в пар. Весь месяц, пока «Амби» стоял в «Мирарте», Осоков отгонял от себя мысли и мечты о продаже своего любимого ангела. Он страстно этого желал, особенно с учетом новых обстоятельств, но, в то же время для него было почти невозможно расстаться с «Амби». Ангел стал для него не просто скульптурой, это был его ребенок, его дитя. Это он его родил. Осоков не мог признаться, даже самому себе, что придуманное им балансирующее существо на кромке пропасти, не решающееся сделать шаг, есть он сам. «Взлетать или падать?…»

Он намеренно запросил, как ему казалось, чрезмерно высокую цену, стоимость «Амби» с накрутками галереи стала просто огромной, и сейчас он ждал от американки яростных торгов и был готов к ним до самого нижайшего уровня. Ему сейчас очень нужны были деньги, он готов отдать «Амби» за цену в десять раз меньше назначенной, но у него существовали определённые отношения и обязательства перед «Мирартой» то есть Надеждой и Игорем, а у тех в свою очередь ̶ перед своими сотрудниками. Дело не простое. Осоков напрягся, настраиваясь на бой за «ценник».

Видимо, он чем-то выдал свою нервозность, Марианна взглянула на него с беспокойством, но продолжила говорить, тем же волнующим, но спокойным, нейтрально-официальным голосом:

— Так вот, о поддержке и помощи молодым художникам. Вы, Евгений Владимирович, для нас молодой и с нашей точки зрения очень перспективный художник… Извините, ещё раз… называя Вас, уважаемый Евгений Владимирович, молодым, я не очень Вас?… не могу подобрать слово… Я знаю, сколько Вам лет, но Вы действительно молоды: душой, талантом… Вас трудно называть пожилым или маститым, Ваши работы — такие молодые, в хорошем смысле! — Марианна даже зарделась от произнесённого дифирамба и стала похожа на девчонку, просящую автограф у знаменитости.

Осоков даже не заметил её смущения, он был зациклен на обороне своих авторских рубежей, и сейчас намеревался перейти в наступление.

— «Что же она не предлагает свою цену!?» — начал уже паниковать он. Женщина отвернулась к окну, помолчала и продолжала:

— По поручению руководства моей компании я предлагаю Вам сотрудничество.

Осоков давно выпил свой стакан воды, попросить ещё не решался. Уставившись на пробку от бутылки, он ждал атаки. Марианна не замечала или делала вид, что не замечает его волнения, и продолжала:

— О деталях и подробностях мы поговорим позже. Мне бы хотелось знать в принципе, возможно ли наше сотрудничество?

Осоков был в растерянности, он даже толком не понимал, о чём с ним говорит эта спокойная, уверенная, красивая женщина. Новый заказ? Почему бы нет, конечно, он согласен! Но сколько же она хочет за «Амби?»

— Да, я готов поговорить об этом. У вас есть проект, эскиз или только идея? Материал, размеры, в конце концов?

— Подробности мы обсудим позже… Хорошо, я конкретизирую наше предложение: Вам даётся, сдаётся в аренду, если хотите, мастерская со всем необходимым для Вашей работы оборудованием и инструментами, жильё для проживания либо при мастерской, либо в другом месте по Вашему желанию, в разумных ценовых и территориальных пределах, которые мы можем оговорить отдельно. Вам назначается месячное денежное довольствие в размере одной тысячи долларов, а также будут позволены любые обоснованные траты для Ваших бытовых нужд, за которые Вам необходимо будет отчитываться, оба вида помоществования невозвратны, это так называемая Ваша заработная плата. Медицинская страховка, разумеется, оплачивается компанией. Всё вышеперечисленное ̶ это наши обязательства перед Вами, которые будут зафиксированы в договоре, если таковой появится после предварительных переговоров между Вами, с одной стороны, и нашей организацией, с другой. Теперь о том, чтобы мы́ хотели для исполнения ВАМИ.

До Осокова дошла лишь малая часть информации. То, о чём говорила женщина-работодатель, воспринималось им очень отстранённо, как будто он слышал все эти казённо-юридические термины из-за стенки другой комнаты и обращены они были другому человеку. Он ещё не вышел из оцепенения готовности к спорам по поводу стоимости его изделия. Марианна замолчала, вопросительно и тревожно глядя на Осокова.

— Может быть, ещё воды? — наконец спросила она и, не дождавшись его ответа, встала и вышла в соседнюю комнату.

У Осокова было ощущение, что он падает. Спиной вперёд вместе с шикарным креслом с резными подлокотниками, за которые он держался обеими руками. До него начал доходить смысл сделанного, правда, ещё не до конца предложения от неизвестной загадочной конторы. Конечно, он слышал о таких сказочных историях, но воспринимал их как байки, легенды, не могущие иметь к нему лично никакого отношения.

Марианна вернулась с новой бутылкой воды, Осоков даже не сделал попытки помочь ей открыть минералку. Выпив залпом налитый ею стакан, Осоков смог, наконец, выдавить из себя:

— Я не могу сейчас… мне надо ремонтировать мастерскую товарища… потом собирать оборудование, инструмент… всё сгорело.

Осоков понимал, что выглядит сейчас не очень: потный, красный, лепечущий о своих проблемах, вываливая их на постороннюю иностранную женщину, но собраться не мог: голова кружилась, кровь бухалась толчками в затылок.

— Мы это обсудим, позднее… Если не возражаете, я продолжу.

— Да, да, конечно, извините, — Осоков попытался успокоиться, чтобы дослушать до конца условия предполагаемого контракта.

— Так вот, хочу объяснить, почему мы выбрали именно Вас из многих тоже молодых и тоже талантливых художников. Должна сознаться, что подобного рода предложения мы делаем далеко не каждому молодому таланту. В Вас, в отличие от многих современных художников, есть новизна, новаторство и, самое главное, чувственность. Согласитесь, Вы не можете отрицать как профессионал, что современное изобразительное искусство находится в тупике. Очередном. Дай бог, не последнем. Совершенно очевидно, что все технологические, эстетические, идеологические приёмы достигли своих максимумов и тем самым себя исчерпали. Поэтому любое, маломальское отклонение от этой верхней черты является уникальным и самобытным. Именно эту самобытность мы в Вас и усмотрели.

Прослушав комплименты в свой адрес, Осоков, польщённый, высох, пульсации в затылке исчезли, он откинулся на спинку ампирного кресла и перестал нервничать. Он забыл и о своём ангеле, и о намечающемся контракте. Тема, затронутая Марианной, была ему интересна, он сам много об этом думал, в частности: куда идёт человечество в познании мира посредством, так называемого искусства и вообще, зачем этому человечеству нужно это искусство. Для него эта потребность была органичной, других нужд для себя он не мог вообразить. Ходить просто на работу только для получения бумажек с водяными знаками ̶ этого он себе представить не мог. Он не понимал других людей и не хотел даже воображать себя на их месте: каких-нибудь пекарей, шофёров, фрезеровщиков или, не дай бог, чиновников, идущих на свои работы с девяти до шести. Он искренне, до сердечной боли, жалел этих людей, смысл жизни которых, как виделось ему, состоял в зарабатывании денег, чтобы купить на них какие-то предметы: автомобили, холодильники, брюки, заборы для дачи, сами дачи, навороченные телефоны, обувь для бега по асфальтовым дорожкам. Для него все эти вещи были необходимым, а чаще излишним атрибутом сопровождения функционального обеспечения бытовых потребностей.

Ещё один скачок в его мимолётных воспоминаниях привёл его к теме, не имеющей отношения к философскому осмыслению предназначения искусства: он вспомнил, как однажды пытался выстроить цепочку взаимосвязи всех людей по их профессиональной деятельности.

Он ехал в такси из Пулкова, возвращаясь из Праги, где получил новый заказ для местного костёла; настроение было прекрасным, и он попытался определить, «кто на кого работает» в нашем современном мире. Начал он с водителя такси: «Шофёр везёт меня, значит, в эти полчаса он работает на меня. Следующий шаг ̶ я чего-то сотворил, поставил в галерею. Завтра в свой выходной день этот водитель идёт на выставку, смотрит и восторгается тем, что я сделал, и покупает моё изделие. В этой ситуации уже я работаю на него. Дальше. Если водитель такси ̶ счастливый обладатель приобретенного шедевра ̶ решает «обмыть» покупку и идёт с друзьями в ресторан, и теперь и официанты, и повара, и гардеробщица в ресторане снова работают на него. В ресторане он и его друзья на радостях, не рассчитав силы, вливают в себя алкоголя больше, чем необходимо для поддержания своего социального статуса, возникает банальная пьяная драка. Приехавшая полиция транспортирует нашего водилу-коллекционера произведений искусства в участок. Опять кто-то, а теперь это государство в лице правоохранителей, работает на нашего шофёра. Получив некоторый срок по приговору суда, наш герой начинает валить лес в Сибири, и теперь он снова работает на кого-то другого. Получается, что все мы живём и работаем друг для друга. Кроме президента, конечно, который, изнемогая на своей кремлёвской галере, потеет исключительно на благо нас ̶ народа.

Все эти попутные мысли и воспоминания пронеслись в голове Осокова за несколько секунд, и в очередной раз он так и не смог определить: куда идёт человечество в познании себя посредством искусства.

Он совсем успокоился, положил ногу на ногу, взял в руки две крышки от минералки и стал их перекатывать в ладони.

— Могу я продолжить? — спросила Марианна.

— Я всецело в Вашем распоряжении, — Осоков удивился, почему происходящее перестало восприниматься им сказкой, он встал на рельсы обычного делового разговора: есть кто-то, заинтересованный в нём, и он ̶ снисходительно выслушивающий очередное деловое предложение. Марианна продолжила:

— Никаких обязательств с Вашей стороны мы не требуем, но при получении Вами конкретного заказа Вы, согласуясь с нами, устанавливаете срок его исполнения. Подчёркиваю, Вы́ указываете дату исполнения. Я не первый год работаю с художниками и понимаю, что бывают ситуации, при которых трудно это сделать, поэтому у меня к Вам просьба: информировать меня как Вашего куратора обо всех предполагаемых срывах исполнения заказа и о трудностях, связанных с этим. Заказы могут быть разным: как от частных лиц, так и от известных и уважаемых правительственных, финансовых и иных организаций. Учитывая Вашу квалификацию, уважаемый Евгений Владимирович, а самое главное, Ваш талант, мы не сомневаемся в исполнении Вами задач любой сложности. Можете рассчитывать на помощь нашей организации в абсолютно любых аспектах. Клиентов-заказчиков находим мы, Вы встречаетесь с ними и заключаете предварительный устный договор, после его обсуждения с руководством нашей компании мы составляем основной договор с заказчиком, и Вы приступаете к работе. Автором всех изделий являетесь Вы как фактически, так и юридически, наша организация упоминается во всех документах, включая СМИ, только как спонсор. После сдачи заказа и получения вознаграждения мы распределяем полученные денежные средства в соотношении тридцать пять к шестидесяти пяти, таким образом, Ваш гонорар составляет тридцать пять процентов. Это не обсуждается. Все остальные вопросы вполне дискуссионны.

Осоков был согласен, причём это внутреннее согласие созрело в нём ещё в самом начале беседы с представителем почти благотворительной организации. Конечно, контора забирала себе вдвое больше автора, но Осоков понимал, что это справедливо. Относительно справедливо, поскольку абсолютной гармонии не существует ни в природе, ни в человеческих отношениях. В наше время найти хороший заказ трудно: вести все переговоры, оформление бумажек, решение юридических и финансовых вопросов лично для Осокова было томительно-скучным делом. Особенно поиск нового заказчика, это бывало и тяжело и порою даже унизительно, и, слава богу, находятся такие добрые люди, возлагающие на свои плечи эту ненавистную для Осокова часть работы, и чёрт с ними, с этими шестьюдесятью пятью процентами; бывало, редко правда, что Осоков вообще не получал ничего за свой труд, сталкиваясь либо с мошенниками, либо просто с обормотами, неправильно составившими договор. В любом случае то, что предлагала Марианна, было для Осокова чудесным выходом из, казалось бы, катастрофической ситуации, в которой он пребывал.

Марианна ждала его реакции. Осоков сидел нога на ногу и рассматривал крышки от бутылок. Он даже покачивал ботинком в опасной близости от антикварного столика. Он был готов заорать: «Да! Да! Я согласен! Где эта ваша сказочная мастерская!?», но почему-то, изображая равнодушие, не поднимая глаз, тихо буркнул:

— Мне надо подумать… — потом вспомнил про Амби, выпрямился в кресле и уже громче произнёс. — А как же ангел?

— Деньги на счёт галереи «Мирарта» будут переведены сегодня вне зависимости от результатов наших с Вами переговоров.

Осоков опять почувствовал за шиворотом что-то горячее. Он сидел оцепенев, и хлопал глазами.

— Извините меня, Евгений Владимирович, я забыла Вам сказать, может быть, самое главное для Вас: мастерская находится недалеко от города Остин в Нью-Хэмпшире, это на северо-востоке Соединённых Штатов Америки.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Осоков никак не мог понять, в чём заключается разница между Америкой и Россией чисто внешне при оглядывании пейзажа без промышленных и архитектурных вкраплений, природы, то есть. Если рассматривать, допустим, какую-то конкретную берёзку, то разницы между русской и американской не было вообще, но, когда он смотрел на местную Нью-Хэмпширскую берёзовую рощу, становилось очевидно, что то, что он видел, не может быть русским. Он специально залезал на отечественные сайты с фотографиями осенних лесов Подмосковья, Сибири, петербургских парков и сравнивал их с аналогичными пейзажами из окон своего нового дома. Фотографии врали, на них российская природа выглядела образцово живописной, но Осоков ведь помнил, что живьём те же берёзы были другими: бытовыми, обыкновенными, обыденными ̶ и не вызывали в нём никаких чувств. Сейчас же здесь в нём пробудилось какое-то даже восторженно-умилительное ощущение при созерцании местных лесочков, полянок и холмов. Он стал иногда просто гулять по окрестностям своей деревни. На родине ему не приходило в голову выйти из мастерской для того, чтобы пройтись по, казалось бы, вот такому же ольгинскому лесу; он находил в гулянии абсолютно бессмысленную процедуру, отнимающую его время от работы. Даже когда по просьбе Марины он катал маленькую Наташку в коляске по дорожкам Сосновского парка, он постоянно смотрел на часы, отсчитывая минуты до окончания назначенного Мариной часа прогулки, и, когда тот заканчивался, он почти бегом, толкая перед собой коляску со спящей дочерью, нёсся домой.

Вообще за полтора месяца, проведённых в Америке, он заметил в себе существенные перемены, во-первых, он похудел. Он не мог объяснить причину перестройки собственного организма, есть он не стал меньше, пить тоже, вероятно здешняя еда и напитки лучше усваивались и перерабатывались с бо́льшим КПД, оставляя в его организме только самое необходимое, а менее необходимое транспортировалось наружу более интенсивно. Во-вторых, он стал лучше спать, не пробуждаясь среди ночи по нескольку раз от мутно-кошмарных сновидений. Эта назойливая тревожность не покидала его раньше и тогда, когда он бодрствовал: вставал утром с постели с влажной от пота наволочкой, шёл в душ с тяжестью в голове и на душе, начинал работать, мрачный и насупленный. Только войдя в рабочий творческий ритм, Осоков отключался от восприятия тягостного давящего ощущения собственного бытия. Работа была для него панацеей. Он не умел ни развлекаться, ни отдыхать. Те немногие вылазки в театры, в филармонию, загород на природу, совершаемые им с Мариной в стародавние времена, он воспринимал как досадную необходимость семейной жизни, но почти никогда не сопротивлялся, уступая просьбам жены, понимая, что ей это действительно необходимо. Редкий фильм или спектакль он мог спокойно и с интересом досмотреть до конца, его всё раздражало: бездарное, игрушечное лицедейство актёров, выпендривания режиссёров и операторов, ляпы в кадрах, несоответствие реквизита той эпохе, которую эти бездари пытались изобразить, а народ с открытыми ртами, извините, хавал и восторгался глубиной мысли автора и реалистичностью картинки. В его купчинской квартире не было телевизора, родительский телеящик он отдал соседу. В мастерской Сергея под потолком висела большая панель, иногда он включал телеканал «Культура», слушал редкие концерты и оперы, но, когда после них начинались заумные беседы, особенно о живописи или вообще, об искусстве, выключал с раздражением пустую болтовню. Последние годы он неожиданно для себя пристрастился к аудиокнигам, причём слушал с удовольствием декламацию стихов и открыл много новых авторов. Беллетристику он слушать не мог, на сей раз его бесило медленное, с нарочитым выражением чтение замогильными голосами мучительно-длинных описаний природы, глупых диалогов и проникновение в тонкий духовный мир персонажей — неврастеников. Он взял с собой в Америку флешку с избранными стихами, попытался слушать, но почему-то любимые поэтические строчки его больше не цепляли, это его искреннее опечалило, он понял, что что-то в нём изменилось.

Изучение английского языка продвигалось у Осокова туго, вместо непошедших стихов он заставлял себя слушать во время работы начальный курс с весёлыми жизнерадостными голосами, но мог выдерживать это насильственное обучение не более получаса.

Осоков вспомнил, что уже два дня не открывал ноутбук и не смотрел почту и что он обещал переслать Сергею фотографии своей последней работы ̶ первый исполненный заказ в американской мастерской. Заказ был невесёлым ̶ надгробная композиция. Осоков не ожидал, что сможет его сделать так быстро, чуть больше чем за месяц. Заказчик его не торопил, да и куда уж тут торопиться, когда умер человек, мальчишка тринадцати лет, утонул, катаясь на сёрфе. Его отец, богатый австралийский банкир, и сделал заказ. Всего через четыре дня после приезда в Нью-Хэмпшир, ещё не освоившись в новой мастерской, в новом доме, в новой стране, он экстренно вылетел в Сидней на встречу с клиентом. Он был лихорадочно возбуждён всем: сначала Америкой, потом двухпалубным Боингом, Австралией, другим временем года, но когда вошёл в дом Джеральда — заказчика, почему-то успокоился, горе ̶ смерть во всех странах одинакова, и Осоков вспомнил своих родителей, поминки сначала матери, потом отца в маленькой квартирке в Купчино. На обоих были и Марина, и Наташка. Когда он вспоминал о своей бывшей жене и их общей дочери, на него накатывало странное чувство, вернее несколько разных и противоречивых. Потом через некоторое время оставалось одно доминирующее ̶ горечь. От того, что уже ничего не исправить, что Марина уже никогда к нему не вернётся, и, самое горькое, что его дочь, его кровиночка Наташка ушла от него далеко и безвозвратно, и они друг для друга стали, а дальше будут ещё больше и дальше расходиться в разные стороны спинами друг к другу, и превратятся в совсем чужих людей. Дойдя до этой стадии самобичевания, Осоков заставлял себя переключаться на другие мысли: о повышении стоимости ЖКХ, об очередных выборах президента, о падении нравов народонаселения и о других вещах, имеющих к нему опосредованное отношение.

Его удивительно тепло встретили в этом горестном австралийском доме. Отец и мать погибшего мальчика были поразительно похожи друг на друга: белокожие, белобрысые, молодые. Они показали фотографии своего сына ̶ полную копию самих себя. На всех снимках кудрявый худой парнишка улыбался… Ему бы ещё жить и жить. Когда они вместе рассматривали фотографии, Осоков взглянул на родителей: их лица были застывшими и чёрными. От горя. У Осокова молниеносно в мозгу появилось изображение надгробного памятника. Три фигуры: два взрослых, стоящих по краям, держат за руки находящегося в центре ребёнка. Натуралистически изображённые мужчина и женщина ̶ светлый металл, их лица черны, фигура мальчика в центре ̶ только контур, абрис. Надо сделать его из золотого тонкого профиля. Ноги мальчика не касаются земли, он парит. Его золотые кудряшки волос напоминают нимб. Всё, композиция закончена. Никаких скорбных рыдающих архангелов по краям, плакальщиц, траурных лент и надгробных эпитафий. Он выхватил из своего походного рюкзака блокнот и буквально за минуту сделал эскиз композиции. Джеральд и его жена поняли всё сразу, они подошли к Осокову и с двух сторон неловко его обняли и замерли, вздрагивая.

Осоков включил компьютер, подсоединил фотокамеру и переслал Сергею несколько снимков памятника. Он был доволен своей работой, что бывало нечасто, почти всегда в готовом изделии Осоков находил недостатки, но времени на их исправление всегда уже не было, но в этих трёх фигурах, в самой композиции исправлять было нечего: всё лаконично, понятно, пронзительно скорбно.

На «Скайп» Сергей не выходил, видимо, его не было в мастерской. Осоков посмотрел на часы и чертыхнулся, он опять забыл о разнице во времени, тем более с Уралом, там сейчас поздняя ночь. Он написал пару строчек Сергею, отправил письмо и зашёл в свой архив, открыл папку с фотографиями, присланными ему Сергеем за время его уральской жизни. В основном это были снимки работ приятеля, но в последнее время Сергей стал присылать больше личных, бытовых снимков с некой дамой с томными глазами и длинными чёрными прямыми волосами. «Похоже, Серёгу основательно засосало в уральский хребет», — подумал Осоков и уже хотел закрыть ноутбук. Он взглянул на часы в углу дисплея и на дату: 2017 год. «Надо же! — удивился он, — в этом же году юбилей революции! Сейчас на Родине, наверное, вовсю готовятся отпраздновать столетие великого переворота. А у меня у самого́ через месяц юбилей! Я и забыл… Ладно, пятьдесят, так пятьдесят, в Макдональдсе отмечу, приглашу Джоан, — он улыбнулся, — Марианну, Кармен… больше некого…

Ещё раз, взглянув на часы, он поспешил в мастерскую: сейчас должны приехать из транспортной конторы, чтобы забрать уже упакованную в деревянный короб его работу, потом она поедет в Портлэнд, там ящик засунут в контейнер, а затем пароход увезёт его золотого мальчика в Австралию. Он пришёл вовремя, в окно он увидел, как грузовик DHL сдаёт задом к воротам мастерской. Два парня в белых комбинезонах быстро и ловко погрузили посылку в фургон. Осоков расписался в бумагах, взял телефон.

— Марианна, это Осоков… да, всё в порядке, увезли… да нет, ничего не нужно… я собирался съездить в маркет, захотелось вина с сыром… на велосипеде, конечно… да, мне бы хотелось на машине, но жалко тратить время на учёбу: крутить этот ваш американский руль, изучать ваши американские правила дорожного движения, извините, дурацкие, нет, я уж как-нибудь на велике, на автобусе, на паровозе… Дня через три?… это в Калифорнии?… вроде барельефа?… сколько?… двадцать футов?… это сколько в метрах?… ни хр… ни чего себе!?… пришлите мне, пожалуйста, фотографии интерьера и вид снаружи этого комплекса… спасибо, до свидания.

Значит, у него три дня выходных. Осоков был в растерянности. Это случалось с ним всегда сразу после сдачи готового изделия. Всё время работы с любым заказом Осоков ощущал себя танком, ползущим то быстрее, то медленней, то стремительно несущимся к далёкому горизонту, но в конце на месте горизонта оказывалась стена. Осоков в неё упирался и не знал, куда ехать. Если у него был следующий заказ, он тут же принимался за новую работу, бездельничать он не мог.

Аллюзия с танком вывела его на детское, казалось бы, забытое воспоминание: он не любил своего имени, фамилию тоже. Родители пытались его убедить, что у него чудесное, самое лучшее имя, а в сочетании с фамилией, особенно аббревиатура ЕО (как у их любимого героя Евгения Онегина), делает мальчика Женю личностью выдающейся, приводя наизусть цитаты из канонического произведения. Мальчик же хотел, чтоб его звали Толя Танков с пистолетной аббревиатурой. Когда же он пошёл в школу, начитанные одноклассники зафиксировали за ним на всю жизнь прозвище Онегин. Осоков быстро перестал обижаться и свыкся с Осоковым-Онегиным.

«Ну… вот, — подумал он, — ещё одна стена… Рухнула? Пала? Преодолена?» Пожалуй, впервые он задумался: ДЛЯ ЧЕГО? Для чего личность, индивидуум, организм с некими способностями удерживать в руках кисть, молоток, стамеску, пассатижи, и он же, знающий, как этими инструментами исполнять волю сидящего в его мозгу существа, независимо от хозяина оболочки, творит вот этого золотого мальчика… вот этого ангела… вот этих всех, которые не могут, не должны, да, просто не обязаны присутствовать на этой обыкновенной, банальной поверхности земного шара… Им место не здесь… А, где?…

Осоков положил телефон на подоконник, упёрся лбом в холодное стекло окна. «Берёзки, берёзки, берёзки… лютики-цветочки… ну, прям Ольгино… хрен тебе, а не Ольгино! Америка называется!… Как меня угораздило?… Жил-не-тужил… Тужи-ил! Если б не товарищ Щелчков или как его там со своим коктейлем товарища Молотова, науськанный товарищами, бывшими милиционерами… Не был бы я здесь, среди американских берёзок. А какая тебе разница ̶ американские, чухонские или камбоджийские? Берёзе всё равно, где расти, нет у неё паспорта, лишь бы не слишком жарко, чтобы комфортно было, значит… Так ты ̶ берёза? Получается, так. А родина, патриотизм, дымящееся отечество?… Ну, простите меня, люди! Вы, которые очертили каблуками своих кирзовых сапогов, что вот тут — наши берёзки, а вот тут ̶ НЕнаши, американские… вражеские.

Осоков попытался вспомнить, что он заработал на своём последнем заказе ̶ Золотом мальчике… и не смог. Марианна что-то говорила, он даже подписывал какие-то бумажки. Какая разница! Десять рублей, миллион долларов, триллион тугриков!…

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Он решил съездить в супермаркет в соседний городок за четыре мили от его деревни (по хорошей дороге в объезд лесочка) и полторы, если ехать напрямую по лесной дорожке. Он переодел брюки, рубашку, выглянул в окно, дождя не было, накинул куртку и покатил на велосипеде по шоссе.

Марианна сообщила Осокову о намечающемся заказе ̶ настенном панно в новом, только что построенном комплексе чего-то-там в Калифорнии. Никаких идей, как понял Осоков, у заказчика не было. «Это хорошо, — подумал он, — не будут давить на него своими фантазиями, основанными на картинках из журналов. Жаль, что не выспросил у Марианны подробностей, а может быть, это и к лучшему, не буду себя заранее настраивать». Но теперь, когда впереди была следующая работа, Осоков уже не мог о ней не думать. Основ для конкретных образов у него быть ещё не могло, но в мозгу уже, независимо от его сознания, мелькали неконкретные размытые фигуры ̶ образы, не то людей, не то фантастических животных: крылья, руки, лица, морды, облака, графические символы. Он неторопливо ехал по ровной дороге, слева вдалеке было озеро, справа ̶ декорации лесного театра. Сейчас лес был, наверное, максимально красив. Клёны и другие неизвестные Осокову деревья образовывали потрясающую цветовую гамму: от густого, почти бурого красного до ярко-охристого, между деревьев росли какие-то кусты с оранжевыми ягодами. Осоков даже замедлил ход и наслаждался природным чудом и только тогда обнаружил, что ему что-то мешает крутить педали и бьёт по правому бедру. Запустив руку в карман куртки, он с досадой обнаружил там шуруповёрт, который забыл оставить дома: маленький, компактный, работающий от небольшого аккумулятора, он специально его купил на прошлой неделе для упаковки своего изделия в деревянный ящик. Он переложил шуруповёрт во внутренний карман куртки.

«А в Калифорнии, наверное, ещё тепло, может, удастся даже покупаться в Тихом океане, — стал мечтать Осоков, — когда же я был последний раз на море? Лет двенадцать назад, точно, на Мальте, последний человеческий курорт в моей жизни. Семейный».

Больше в его жизни не было ни курортов, ни отпусков, ни семьи.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Вот что действительно отличало Америку от России, так это маленькие городки. Осоков влюбился в Остин сразу, ему нравилось всё: небольшая площадь с мэрией, банком, юридическими конторами, памятник сухонькому генералу в сквере рядом, неторопливые редкие прохожие, останавливающиеся поболтать друг с другом, даже шумные стайки подростков перед кафешками не вызывали у него раздражения.

Собрав в тележку деликатесов, Осоков направился к кассе. На его беду очереди не было. Джоан, кассирша, сидела в одиночестве и листала какой-то журнал. Осоков не успел сделать манёвр ̶ свернуть за стеллажи с подгузниками, Джоан его заметила, отбросила журнал и помахала Осокову рукой. Деваться было некуда, он подошёл к кассе.

— Здраусуте, Зеня! — старательно произнесла она.

— Хай, Джоан, хау а ю дуинг? — стараясь говорить непринуждённо, громко поздоровался Осоков.

Девушка рассмеялась, Осоков натужно улыбнулся и стал выкладывать товар на ленту. С первого же посещения этого гастронома (так Осоков называл этот маркет) он заметил к себе особенное внимание персонала и восторженно-приветственное отношение к нему кассирши Джоан, девушки за тридцать, обыкновенной внешности, похожей на всех кассирш мира. Было понятно, что Джоан не замужем и находится, наверное, в последнем в своей жизни активном поиске спутника жизни. Среди аборигенов ̶ остинцев такового спутника для неё, очевидно, не нашлось, и она делала отчаянные попытки захомутать новенького, прибывшего из загадочной России художника. Остин ̶ город совсем маленький, и любые новости, в частности приезд в него нового жителя, тем более иностранца, обсуждался здесь всеми: надо же о чём-то посплетничать с соседями при встречах в присутственных местах, в гастрономе, к примеру. Осокова это внимание напрягало, он даже подумал попросить Кармен, его, приходящую раз в три дня домработницу, по дороге к нему покупать продукты, но потом решил, что это малодушно и недостойно настоящего мужика: что он сам не может, в конце концов, разрулить свои даже не отношения, а намёки на них с какой-то провинциальной кассиршей? Он продолжал закупать вино, пиво и всё сопутствующее сам, приезжая на велосипеде в маркет раз в неделю.

Джоан, забыв, что Осоков иностранец, ещё плохо освоивший её родной, не совсем британский английский, начала что-то горячо и энергично рассказывать Осокову. Он попросил её повторить помедленнее и смог с трудом понять, что его приглашают на какое-то сборище — митинг завтра в местный холл, где, он знал, устраиваются массовые мероприятия типа конкурсов танцев или любимой игры остинцев — бинго, лото по-нашему. К кассе подошли другие покупатели с тележками, они и спасли Осокова от подробностей описания предстоящего неизвестно чего.

Вспотевший Осоков выкатил тележку на парковку к своему велосипеду. Перегружая поклажу в корзину на переднем колесе и в свой рюкзак, он в очередной раз лихорадочно пытался определить для себя стратегию поведения с Джоан в частности и с женщинами вообще в условиях его нового статуса ̶ иностранца, временно проживающего по трудовому контракту на территории далеко не сопредельного с Россией государства. Надо сказать, что и на родине, особенно после его развода, в положении холостяка-разведёнка у Осокова были проблемы общения с женщинами. Не проблемы, а, скорее, трудности психологического порядка. В Америке, в Остине, он с недоумением обнаружил в самых разных и неожиданных местах: в щелях между кирпичами мэрии, за водосточными трубами, на автобусных остановках ̶ карточки с телефонами и женскими именами. Рисуночки рядом с телефончиками определённо намекали на услуги, предоставляемые всякими Лаурами, Джессиками и Кончитами. Даже англо-безграмотный Осоков понимал эти призывы. Он никогда не умел знакомиться с женщинами, вернее никогда не делал целенаправленных попыток завоевать женщину. Всё происходило естественно и само собой. Так он в своё время, будучи студентом на выпуске, непринуждённо и без особых усилий оказался в первый день знакомства с Мариной в её постели, а потом, тоже естественно, через две недели предложил ей выйти за него замуж. Когда он стал женатым мужчиной, ему в голову не приходило завести себе любовницу, он был не ходок, он любил Марину, и никого другого ему было не нужно. Став холостяком, Осоков не стал затворником, у него были женщины, но он чётко для себя определил, что связывать себя брачными узами он себя не станет. Никогда.

У него давно не было женщины, и, конечно, его физиология требовала сатисфакции. Ложась спать, невольно вспоминая Джоан, единственную женщину, с которой Осоков хоть как-то общался в Америке (Марианну и Кармен он в этом смысле за женщин не считал, особенно Марианну), Осоков возбуждался, но, общаясь с кассиршей рядом с её кассой в гастрономе, он просто потел от волнения, вызванного плохим английским, а не сексуальным возбуждением; признаков эрекции у ленты с пивом, ветчиной и сырами не наблюдалось, он мечтал только побыстрее добежать до своего велосипеда. А уж позвонить по телефонам обладательницам призывных карточек под водосточными трубами для Осокова было немыслимо; особ любой национальности, ищущих приключений на свой филей, тем более за деньги, он не выносил.

Так и не решив, ехать ли ему завтра на загадочное сборище, то есть на свидание с Джоан, Осоков сел на велосипед и покатил в сторону живописной рощи, решив прокатиться по лесной дорожке, быстрее домой.

Он свернул на просёлок. После дождя лесная дорожка представляла собой грязное, заполненное лужами месиво. Он старался ехать по обочине. Джоан не выходила из его головы, он подумал, что даже не знает, какого она роста, он видел её только сидящей. Ещё Осоков попробовал представить, какие у Джоан ноги: «Только бы не толстые и не кривые». От представления джоаниных ног он естественно перешёл ко всему остальному, и в его голове, как на большом экране, сам собой возник его будущий двадцатифутовый барельеф: женские гениталии, выполненные в металле со всеми объемными анатомическими подробностями.

Ему стало жарко, он снова стал потеть, и, интенсивнее нажав на педали, он попытался отогнать от себя навязчивое непристойное изображение, сосредоточившись на грязной дорожке перед собой. Но, объезжая лужи, его независимое воображение продолжало дорисовывать картинку его будущего монументального полотна: теперь к натуралистическим злосчастным гениталиям добавились контуры орбит, как при изображении модели атома с движущимися электронами и протонами, где вместо элементарных частиц располагались сперматозоиды! Осоков ещё подумал, что хорошо бы сделать так, чтобы они постоянно бы вращались по своим орбитам, игриво помахивая хвостиками.

«Тьфу, чего только не померещится!» — он даже действительно плюнул в лужу и вдруг услышал шум мотора, машина приближалась сзади, нещадно газуя. Он съехал с дороги и остановился, чтобы пропустить автомобиль и не быть обрызганным водой из лужи. Мимо него на большой скорости промчался длинный старый «Олдсмобил», находящихся в машине Осоков рассмотреть не сумел из-за мутных стёкол. Он проводил взглядом странный грязный автомобиль, виляющий задом по лужам. Машина скрылась за поворотом, Осоков услышал рёв мотора, потом тот стал ещё громче, взревел до вопля и затих. Осоков сел на велосипед и не торопясь поехал дальше. Повернув за поворот, он увидел застрявший в огромной луже по брюхо обогнавший его автомобиль. Левая и правая передние двери были распахнуты.

«Да, — подумал Осоков, — ребята основательно застряли, без трактора им теперь не выбраться».

Он подъехал ближе, остановился и заглянул в салон. В машине никого не было, но на заднем сиденье что-то белело. Он слез с велосипеда, прислонил его к чахлому кустику и, не заметив падения велосипеда, вступил в лужу и рукавом протёр грязное стекло. На заднем сиденье лежал ребёнок.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Гарри Вайсман был хорошим полицейским. Его огорчало только то, что в его родном Остине он не мог проявить себя по-настоящему. В городе ничего не происходило: ни ограблений банков, ни маньяков с десятками жертв, ни перестрелок бандитских группировок. Правда, месяц назад всем патрульным начальник зачитал специнструкцию по усилению охраны школ, поскольку по штатам пошла волна массовых убийств с применением огнестрельного оружия бывшими двоечниками, исключёнными за плохое поведение. Вот сейчас он как раз сидел в своей патрульной машине напротив школы и томился от скуки, слушая переговоры диспетчера болтушки Мелани с другими ребятами. Все изображали бурную деятельность, докладывая о том, что ничего не происходит. Голос девушки пропал, потом она закричала: «Всем заткнуться! — И через пару секунд — Похищение ребёнка от супермаркета! Все, кто рядом, на парковку перед магазином!»

Гарри схватил рацию: «Я семнадцатый, буду на месте через минуту». К толпе перед входом в маркет он подлетел через минуту и сорок секунд. Машина ещё не остановилась, но Гарри в открытое окно прокричал: «Кто, что видел, ко мне!»

Полицейский Вайсман был отличным полицейским и знал по учебникам, которые читал в Академии, да и по фильмам, что при похищении людей надо действовать очень быстро ̶ по горячим следам, именно поэтому он не вышел из машины и не стал мучить мать похищенного ребёнка ненужными в эти секунды вопросами. Молодая женщина сидела на асфальте рядом с дверью супермаркета, окружённая сердобольными старушками.

К полицейской машине подскочил подросток с дредами: «Как украли, я не видел, но мимо меня ломанул, чуть не зацепил, сволочь, грязный «Олдс», номера не наши, тоже грязные!»

Подошла пожилая женщина с собачкой: «Она пошла в туалет и оставила девочку с тележкой у доски объявлений, а когда…»

Конец ознакомительного фрагмента.