Лама

Виктор Ерёмичев, 2018

Эта книга о прекрасных людях, умных и талантливых, пытающихся совершенствовать мир и себя в этом мире. Возможно, их мечты и поступки не оставят равнодушными чуткого читателя.

Глава 2

Существенно продвинувшись за целый рабочий день в строительстве светлого будущего своей державы, сотрудники лаборатории покинули храм науки и техники и растворились в толпах унылых озабоченных людей огромного душного города.

Юрий Валентинович Удобный забрал сына из детского садика, ухватил по дороге пару пакетов молока и пришёл домой раньше жены ровно настолько, сколько оказалось достаточным, чтобы были вымыты четыре руки и один нос, а на кухонном столе появилась салатница, полная нарезанных помидоров с зелёным луком и подсолнечным маслом, и тарелка ломтиков черного хлеба.

— Ах вы, мои хорошие, — обрадовалась мама Люся, целуя своих мужчин в порядке старшинства. — А я колбаски купила. Вижу, очередь маленькая, всего на полчаса — я и встала.

— Я люблю колбаску, — на всякий случай напомнил Юрий-младший.

— Для колбаски в тарелке нет места, ещё помидоры не кончились.

— Они скоро кончатся.

— Кушай, кушай — вырастешь большим и умным. Рассказывай, что сегодня в садике делали?

— Гим стоя пели.

— Что такое гим? — не поняла мама.

— Не знаю.

— Может быть, гимн, — подсказал отец и напел мелодию. — Так?

— Так, — согласился сын, и все трое рассмеялись, каждый своему.

Мытье посуды, чтение книжки с картинками, ремонт сандалика, сидение перед телевизором, купание, стирка, глянь — и вечер кончился. Уже лёжа в постели, Юрий Валентинович вспомнил о завтрашнем неприготовленном докладе. «А, ладно, — отмахнулся он, — скажу что-нибудь». И обернулся к уставшей жене:

— Люсь, а у нас новый завлаб.

— Красивый?

— Не знаю. В костюме.

— Молодой?

— Да как тебе сказать.

— Старый?

— Нет, что ты.

— Умный, что ли?

— Кто ж его знает? Умный, неумный…

— Я-а-ркая личность, — заключила Люся, отвернулась и сразу уснула.

А Юрий Валентинович некоторое время размышлял над тем, что новый завлаб определённо произвел на всех впечатление, но словами это впечатление никак не передавалось. С тем и уснул.

Фаназорову тоже было не до доклада. Войдя в подъезд своего дома, он открыл почтовый ящик и из оказавшейся там поздравительной открытки узнал, что у мамы сегодня день рождения. Он бросил открытку обратно в ящик и побежал в магазины в надежде купить что-нибудь. Ему повезло: через час он входил в квартиру с цветами, шоколадкой и банкой майонеза.

— И майонез купил! А я страдаю без него, — радовалась мама, хорошо помня, что майонез у неё запасён на три праздника.

Гости — тетка, её дочка с мужем и пятилетней девчушкой, бабушка — радостно приветствовали опоздавшего и возбужденно стали располагаться за накрытым уже столом. За столом было шумно и весело. Много хороших слов было сказано о хозяйке дома и её кухне, много плохих — о правительстве, депутатах и президентах. После чая женщины унесли посуду и остатки еды на кухню и затеяли долгие разговоры о подругах, кофточках и детях, а мужчины продолжали спор о том, какой президент хуже, державный или республиканский. Но за весь вечер к единому мнению так и не пришли. Женщины пресекли спор, призвав всех пить кофе.

Вечер кончился. Гости уехали. Родители угомонились. В темноте, закрыв глаза и укутав ухо легким одеялом, можно было наконец вспомнить или нафантазировать что-нибудь необыкновенно хорошее, ради чего только и стоило жить на свете. Только эти несколько минут перед засыпанием и были настоящей жизнью, жизнью для себя, а все остальные часы суток — лишь издержками, необходимой платой за эти сказочные минуты. Они счищали с души всю нанесённую за день грязную пену, обиды, раздражения, пустяки, примиряли с неизбежным и раскрывали новые невиданные горизонты. Что-то сегодня было очень важное, пытался вспомнить Фаназоров, но мысли его упорно вились вокруг президентов, родственников, неприличной сцены женщин в очереди за шоколадкой. Потом он вспомнил нового завлаба, неподготовленный завтрашний доклад, стал прикидывать план доклада, потом подумал, что было бы хорошо, чтобы к рассвету доклад приготовился сам собой или по щучьему велению, и вдруг выплыло это самое главное событие дня — волевой субстрат. Как же можно было забыть про него! Я феномен природы, я могу повелевать. Но откуда он взялся, как оказался у меня? Приснился? Нет, лучше так.

Забрёл я однажды на знакомую поляну, хотел напиться из родника, но, подойдя к нему, увидел кем-то оброненное серенькое удостоверение. Поднимаю его, читаю: «Обладателю сего документа дарован волевой субстрат, посредством которого он может материализовать продукты деятельности своего мозга». Внизу печать с черепом и костями посередине и призывом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» по окружности. Прекрасно! Документ — великая сила. Без документа у нас никто ничему не поверит. Но к делу. Проверим, как он работает. Только на чем? А хоть бы и на роднике! Поставим-ка за ним дугообразную мраморную стенку для защиты от северных ветров. Выкопаем канаву, заложим фундамент на цементе — о, получается! — на него поставим серые мраморные плиты, затем розовый мрамор с белыми пилонами, у стенки сделаем две прочные дубовые скамейки, между ними будет чаша с родниковой водой, за ней в нише стены встанет беломраморный Аполлон, над ним сверху пристроим классический фриз с двумя или четырьмя колоннами. По краям балюстрада, кустарники и статуи обоих президентов. На фоне луга, рощицы и синего неба мраморный ансамбль завораживает глаз — очаровательный приют скитальца. А вот он и сам — тихий небритый мужик с посохом в руке:

— Куда я попал? Тыщу лет здесь хожу, всё хожено-перехожено, а этого, — он показал посохом на ансамбль, — отродясь не видал. Чай, заблудился?

Что ему сказать? А мужик продолжает:

— Слышь, давно ль построили? Чудно!

— Что чудно?

— Знать, недавно. Ещё этому голому ничего не поотбивали. А ты, парень, знаешь что? Давай по доске выломаем — и тю-тю.

— Что вы говорите!

— Я говорю, доски хороши. Одна мне, другая тебе, — и он пнул сапогом скамейку.

— Зачем?

— В хозяйстве пригодится.

— Вы в своем уме?

— Не мы, так другой сломает.

— Да откройте же глаза! — кричу ему. — Посмотрите, красота-то какая! Ведь люди старались, строили, чтобы все радовались. Неужели не замечаете? Как же можно ломать? Это же кощунство, варварство! Ведь так ничего хорошего на земле не останется.

— Да я что, — оправдывается мужик, подставив ладонь под вытекающую из чаши струю воды, — мне эта доска тоже не очень нужна. Я так, я только говорю, что до утра всё равно всё растащат, вот увидишь.

Какой кошмар! Нет, нет, разве можно им делать хорошее, один разврат получается. Пещеру им надо и ничего более. К чёрту всё! Всё сломаю. Сначала удаляю фриз, потом Аполлона, стенку… О, как быстро они растворяются, на удивление мужику. Снимаем балюстраду, одного президента, другого… А где же другой? Ах какой прыткий! Сам соскочил с пьедестала, встал за него, как за трибуну, поправил очки, орлом посмотрел вперёд, сделал паузу и стал говорить с напором:

— Вы думаете, я не понимаю? Ха! Я знаю, народу нелегко, мне тоже. Но мы перестройку доведём до конца, иначе народ нас не поймёт. Не поймёт! Мы тут посовещались в Политбюро, и я решил: будем вводить рыночные отношения. Да, будем вводить. Но в рамках социалистического выбора и под руководством Коммунистической партии. А те, которые только и ждут, которые, понимаешь, думают, что истина имеет тенденцию, тем я скажу прямо, что никто не имеет права на истину в последней инстанции. И пусть не рассчитывают — ничего у них не выйдет. Не позволим! — рубил президент ладонью по пьедесталу. А мужик, открыв рот, заворожённо слушал его. Зрелище ему явно доставляло удовольствие. Он даже подмигнул разок: мол, во дает, знай наших!

— А? Просишь слова? — продолжал президент сотрясать воздух. — Погоди. Садись. Я тебе дам. Я тебе дам! Садись, Андрей Дмитрия. (Мужик сел на камень и заулыбался, весьма довольный.) — Я требую особых полномочий. Для меня и для премьера. У нас с ним нет никаких разногласий. Мы за обновленный союз суверенных республик и за скорейшее подписание Союзного договора. И я скажу больше: процесс уже пошёл. Процесс пошёл, хотя, может быть, и не туда, — добавил он и вдруг запел мощным хором:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой…

Тут Фаназоров и проснулся. Радио орало известную патриотическую песню — таким способом отец будил сына, в окно светило яркое утреннее солнце, пора было собираться на работу.

Не менее увлекательно провёл вечер и третий строитель светлого будущего. Домой его не тянуло. Он вышел из метро и побрёл по тенистому бульвару, поглядывая на облупленные скамейки. Но прогулка его через минуту и закончилась, так как он поймал заинтересованный взгляд одиноко сидящей миловидной девушки.

— Не возражаете? — сказал он, садясь возле неё.

Она гордо промолчала и вертела в пальчиках незажженную сигарету. Предложить ей огонька или лучше подождать, пока сама попросит, едва успел он прикинуть, как она спросила:

— У вас спичек не найдётся?

— Найдётся, — сказал он, достал коробок и чиркнул спичкой. — Прошу.

— Спасибо. А вы?

— С вашего позволения, — он закурил тоже и заметил. — Последний экзамен сдавали, математику?

— Как вы догадались? — удивилась она.

— На тетрадке написано, — кивнул он на мягкую сумочку с вылезшей из неё тетради. — Сколько получили?

— Четверку, — сказала она, оправляя сумочку.

— Супруг будет доволен, — сразу приступил он к делу, поглядывая на её обручальное колечко. — Приготовит ужин с шампанским.

— Не угадали, ужина не будет.

— Четверка его не устраивает? Строгий супруг!

— Вовсе и не строгий. Просто его нет дома.

— Нет дома? В такой торжественный момент? Быть того не может!

— Может. Он уехал в другой город, на конференцию.

— Очень сочувствую. Надеюсь, ненадолго?

— Послезавтра приезжает.

С ней всё ясно, подумал Скрипач, остался один пустячок: к ней ехать или ко мне? Если к ней, то нужно успеть в магазин за бутылкой, если ко мне, то не нужно, дома всё есть. Оказалось, к ней, так как муж будет звонить вечером, проверять, наивно полагая, что если жена дома, то уж непременно пишет ему письма и штопает носки.

Опасаясь наблюдательных соседей, она заблаговременно указала свой дом, подъезд, этаж, номер квартиры, предупредила, что дверь оставит приоткрытой и, отделившись от него, невинно застучала каблучками по тротуару…

На работу Скрипач едва успел и о докладе вспомнил только в лаборатории. Все были уже в сборе.

— Кто первый? — предложил Лавников. Первого не оказалось. — Тогда начнём с краю. Прошу, Юрий Валентинович.

Удобный, водя карандашом по висящей на стене схеме, рассказал о работе блока питания и генераторов частоты. Поинтересовавшись, не будет ли вопросов к докладчику — вопросов не было, — Лавников сказал:

— Почти всё, что вы нам сообщили, Юрий Валентинович, нам известно из учебника физики за девятый класс. Вы бы лучше обосновали выбор этих схем, а не иных, поведали о своих находках, о модернизации в случае внедрения установки.

— А я ничего не выбирал, я пришёл сюда, когда блок уже работал.

— Тогда что же вы с тех пор делали?

— Ремонтировал, блок часто ломался.

— Полтора года?

Удобный пожал плечами и стушевался, так как сказать было действительно нечего. Остальным было легче, поскольку их блоки были сложнее и интереснее. Но и они не понимали, насколько их работа современна и сделана ли она наилучшим образом.

— Ну что ж, подведём итоги, — сказал Лавников. — Во-первых, сами выступления, мне кажется, могли бы быть подготовлены и скоординированы более ответственно. Во-вторых, мы делаем большой хлипкий шкаф, неизвестно кому и неизвестно зачем.

— У нас договор, — возразил Скрипач.

— Верно. И деньги по нему мы получим, независимо от того, как будет работать эта стойка. Потому что эти вещи определяются не работой, а отношениями между начальниками. Но это будет в последний раз, уверяю вас. Грядут рыночные отношения, конкуренция. Что вы будете делать потом?

— Что-нибудь придумаем.

— Думать нужно сейчас. К конкуренции вы не готовы. Вы собрали макет из старья. Ни одна организация его у себя не поставит. Используя современные интегральные схемы, вы могли бы сделать его в десятки раз меньше и гораздо надёжнее. Кто возьмёт на работу специалиста с опытом десятилетней давности? Я не хочу знать, почему так получилось, и говорю всё это не в обиду вам, а для того, чтобы найти с вами наилучший выход в данной ситуации. У нас всего два варианта. В первом я помогаю вам довести ваше дело, уж коль скоро я в него ввязался, до конца. После чего мы становимся друг другу ненужными. В другом — с сегодняшнего дня начинаем готовить себя к будущей жизни, начинаем делать из себя специалистов высокого класса. За рекордно короткий срок мы сделаем наш прибор заново на новых принципах и на новой элементной базе, заодно научимся работать. Я готов прочитать вам несколько лекций и помочь добыть эти новые элементы. Прибор будет рассчитан на конкретную насущную потребность и при небольших изменениях может быть применён в других сферах. Его будет легко приспосабливать под нужды разных пользователей и иметь выгодные сделки. Ведь в наших руках будут принципы декодирования и формирования любых сигналов, изображения. Кроме построения сегодняшних банальных фраз мы будем формировать графические и музыкальные тексты, художественные изображения, результаты мозговой деятельности, наконец, космические сигналы превращать в изображения. Может быть, только так мы подберём к ним ключик. Здесь море дел на любой вкус: в науке, инженерии, предпринимательстве. Любому будет дело на всю жизнь. Выбирайте. Больше всего я бы не хотел никого заставлять. Помогать — да, заставлять — не хочу. Вопросы есть?

В лаборатории воцарилась напряженная тишина. Возможно, первый вариант им кажется уже унизительным, второй — слишком смелым и нереальным, подумал он и заключил:

— Хорошо. Я вернусь минут через двадцать. Надеюсь, что после перерыва наша беседа будет более серьёзной, чем до него.

Он вышел, а оставшиеся дали волю эмоциям:

— Ничего себе!

— Хорош гусь! Работай на него в три смены.

— Конечно. Почти всё готово — и переделывать.

— Можем не браться, воля наша.

— Воля-то наша. А нос он нам утёр, как соплякам.

— Ну и правильно. Мы и есть сопляки. Ты доклад готовил?

— Нет. А ты?

— Я тоже не готовил. И он это понял. Хотя прямо не сказал.

— За кого же он нас принимает?

— За дармоедов.

— Ну, это ты брось.

— А я плевать на него хотел. Подумаешь, умник нашёлся. Мы сами с усами.

— По-моему, именно в этом он и хотел бы убедиться.

— А ты, Фаназоров, пожалуй, прав. Что будем делать?..

С возвращением Лавникова споры разом стихли, что не осталось без его внимания:

— Я вижу, накопились вопросы?

— Да, — сказал Удобный. — Сколько часов в сутки нам придется работать?

— Я вас призываю работать не дольше, а лучше, эффективнее. Придётся дорожить каждой минутой.

— И мы сможем к сроку сделать новый прибор?

— Конечно.

— Вы не шутите? Ведь нет ни схем, ни деталей, ничего. Допустим, мы согласимся и не сделаем. Что тогда? Мы только исполнители, с нас взятки гладки. Отвечать придётся вам.

— Вы совершенно правы, Гений Иванович. Если отвечать буду только я, то действительно не сделаем. Будем болеть за дело мы, мы — все и каждый, — справимся. Кроме того, у меня в запасе есть и третий вариант. Эту тему я могу передать в другое место, где известные мне люди сделают всё вдвое быстрее.

Молодые люди переглянулись:

— Тогда мы остаемся без дела?

— Разумеется. Как же иначе, вступаем в рынок. Но, по-моему, нелогично перспективное направление отдавать другим. Чем мы хуже?

— Дело, кажется, начинает принимать серьёзный оборот, — неожиданно вслух промолвил Фаназоров.

— Предлагаю это замечание считать началом наших взаимоотношений. Я сейчас взял в библиотеке для вас несколько книг. Полистайте их до вечера, а завтра утром вы мне предлагаете черновой вариант нового прибора либо принимаетесь за доводку старого. Желаю успеха, — он выложил из портфеля книги и вышел, а они стали рассматривать диковинные слова на обложках и переговариваться:

— Вот это темпы!

— А ты как думал.

— Скрутит нас в бараний рог.

— Ничего, не сломаешься.

— А может быть, так и надо.

— За такую зарплату?

— Кончайте трепаться. Час читаем, потом каждый расскажет, что усвоил. Идёт?

— Слушаюсь, командор.

Занялись книгами. Фаназоров полистал страницы вперёд, потом назад, посмотрел в оглавление, выбрал наиболее интересную главу, попробовал читать, но быстро соскучился. Он отодвинул книгу, поставил локти на стол, подпёр голову ладонями, опустил мизинцы на глаза и сразу увидел готовым будущий прибор. Он оказался небольшим, красивым и совершенным, о нём знает весь мир. Лаборатория завалена иностранными письмами: все хотят его купить, предлагают помощь, зовут работать на любых условиях. Мы получаем Нобелевские премии, но не радуемся, ведь прибор ещё не умеет расшифровывать сигналы из других миров. Наконец, и этот барьер преодолён. Маленький, со спичечный коробок, приборчик лежит у меня в кармане, а я шагаю себе по лесу и понимаю песни птиц и язык животных. И вот на пути встречаются лупоглазые пришельцы из иных миров. Странные: один тощий, длинный, другой, наоборот, поменьше, но толстенький, оба в блестящих комбинезонах, серебристом и зеленоватом. Увидели меня, остановились, разговаривают по-своему. А приборчик мне всё переводит:

— Смотри-ка, не боится, — говорит долговязый.

— Он в шоке. Сейчас очнётся и убежит без оглядки, — отвечает другой.

— А ты не пугай. Мы же не станем убивать его. Покатаем, параметры замерим и отпустим.

— Как бы с ним объясниться?

Понял я, бояться нечего, да и крикнул им с помощью приборчика на чистейшем инопланетянском языке:

— Чао бой ни в зуб ногой! — что в переводе на наш человеческий язык означает: «Привет, ребята! Никак заблудились?»

Они глаза вылупили ещё больше, уши подняли, смотрят друг на друга, не понимают, откуда родная речь. А я опять кричу:

— Гоп до кучи, ёж колючий! — мол, идите поближе, не бойтесь, мы гостей не едим. Поняли, подходят и говорят на человеческом языке с типичным космическим акцентом:

— Ты кричал?

— Я, — говорю. — Не напугал?

— Удивляемся, — отвечают. — Откуда ты наш язык знаешь? Ведь ваша цивилизация пока нас даже обнаружить не умеет.

— Почему не умеет? Решили, что мы щи лаптем хлебаем. А мы и ложкой можем. Видишь, приборчик придумали на интегральных схемах, любые коды расшифровывает. Махнёмся?

— Что-что? Не понимаем.

— Обменяемся, — говорю. — Я вам даю мой прибор, вы мне — свой.

— Такой прибор на ваших интегральных схемах построить нельзя.

— Вам нельзя, а нам можно. Вы же свой прибор тоже как-то построили.

— Наш прибор достаточно прост, но для тебя пока недоступен. Вами ещё не открыты многие важные свойства природы. Как же ты всё-таки нас понимаешь?

— Через него, — подбросил я перед их носами приборчик и поймал, словно монетку.

— На каком принципе он работает?

— На волевом субстрате.

— Как-как?

— А так. Я говорю ему: переводи, он и переводит. Вот и всё.

— Шуры-муры куры дуры, — говорит негромко пухленький длинному. А приборчик мне переводит: «Видно, их цивилизация не так проста, как нам кажется».

— Ум на разум семь на восемь, — успокаиваю их. — Дескать, приезжайте почаще — привыкнете. У нас, русских, хобби такое — мир удивлять. Но вы, кажется, хотели покатать меня?

— О, Русский любит быструю езду! — обрадовались они, схватили меня за руки и потащили к инолёту, спрятанному за кустами. Мы бесшумно взлетаем и срываемся куда-то с такой скоростью, что лес, земля, небо — всё сливается в одну сплошную серую массу. Не успеваю привыкнуть к новым впечатлениям, как оказываемся в ином мире. Вылезаю, вернее, выплываю, из инолёта и сразу сжимаюсь от ужаса: со всех сторон несутся на меня какие-то шары, цилиндры, трубы, ленты. Но, поравнявшись со мной, они огибают меня или обволакивают, не причинив никакого вреда. От вытянутых рук некоторые отталкиваются, словно воздушные шарики, деформируя соседние предметы и протискиваясь между ними. Я догадываюсь, что все эти ужасные серые, пегие, сизые, зеленоватые, розовые предметы устроены из дыма или воздуха, без запаха, то с чёткими, то с расплывчатыми податливыми границами. Даже вокруг меня образовалось нечто сизое, туманное, колеблющееся. Озираюсь вопросительно на инолёт, на своих новых знакомых, но вместо них нахожу лишь расплывчатые туманные очертания. Всё превратилось в дым. Заманили, обманули и растаяли, сволочи. А как же я? Как я отсюда выбираться буду?..

— Ты, командор, понимаешь что-нибудь? — доносится справа.

— Ничего не понимаю.

— Я тоже. Что делать будем?

— Будем выбираться.

— Что-что? Откуда выбираться? Опять уснул!

— Ой, и правда! Ты меня, Ген, толкай почаще.

— Хорош гусь. Час прошёл, обсуждать пора, а он дрыхнет, наглец.

— Виноват. Давай через полчасика.

— Ладно. Но ещё уснешь — в бок получишь, уж не серчай потом.

Постепенно втянулись. Поняли, что некоторыми микросхемами можно заменить несколько плат в их старомодной стойке. Стали появляться кое-какие предложения. И хотя никакого варианта конструкции нового прибора пока не получилось, сама идея построения его в сжатые сроки перестала казаться неосуществимой. Они почувствовали себя готовыми завтра обсуждать условия новой игры.

А путешествие в странный зыбкий иной мир Фаназоров продолжил дома, улегшись в постель и накрыв ухо одеялом. Ох уж эти пришельцы! Всегда-то от них одни неприятности. Сидеть бы кулику в своём болоте, ан нет, в иные миры захотелось. Как теперь выбираться отсюда, черти полосатые…

— Мы, Русский, не черти, — раздается знакомый голос с космическим акцентом. — Черти совсем другие. Мы посланцы полевого разума. Можешь называть нас пол еры.

— Зачем же вы в эти самые полеры превратились?

— Мы не превратились, мы такие и были.

— Тогда с кем я разговаривал в лесу?

— С нами, — говорил, как обычно, долговязый. Пухленький всё больше кивал.

— Но там были люди или существа, похожие на людей.

— Тебе так пригрезилось. Мы воздействовали своим полем на поле твоего мозга, вызывая видения человекообразных существ.

— Кто же меня хватал за руки холодными пальцами?

— Увы, это было опять наваждение.

— Ладно, с вами всё ясно, то есть ничего не ясно. Пусть. Когда-нибудь до вас доберёмся и разберёмся, где здесь правда, где надувательство. Но где мы находимся? Земли нет, неба нет, какие-то безобразия в воздухе нагромождены, баллоны, бочки, балки, клочки.

— В нашем мире.

— Верните меня домой, слышите!

— Экий ты нелюбознательный. Мечтал об иных мирах, а попал — и сразу в панику. Оглядись хотя бы. Назад мы тебя вернуть успеем.

— Не врёте?

— Мы за тебя головой отвечаем перед Тучей разума.

— Хорошо отвечать головой, когда её нет.

— Не язви. Мы применяем лексику твоего языка. Для тебя стараемся.

— В самом деле, как же вы говорите? Без головы, рта. И как я вас слышу?

— Ты нас не слышишь. Просто твоё поле — видишь, оно как облако, дышит вокруг тебя — связано с нашим полем. Оно принимает информацию от нашего поля, а мозг твой создает впечатление восприятия ушами. Только и всего. Мы все существуем в виде поля. Наш мир населяют только поля. И летают вокруг тебя не бочки, баллоны и клочки, как тебе кажется, а поля — энергетические, информационные, разумные. Полевой мир.

— А стою я на чём?

— На поле.

— Но так можно и провалиться?

— Провалиться нельзя. Нет такого понятия. Можно улететь, прилететь, перелететь, облететь, влететь, вылететь, взлететь, слететь, подлететь. Это наши будни.

— А сгинуть?

— Что-что? Не понимаем.

— Ну, исчезнуть, говорю.

— Это можно. Поля легко исчезают. Это проявление свободы воли.

— Ая?

— О тебе мы заботимся. Хотя и мы во власти Тучи разума.

— Ваша Туча — узурпатор.

— Туча есть более высокая ступень проявления разума.

— Не нравится мне ваш мир.

— Отчего же?

— Диктатура, жрать нечего, удовольствий никаких.

— У нас иные взгляды. Нет никакой диктатуры, есть простой закон — целое всегда состоит из частей. Это нужно понять один раз и навсегда успокоиться. Питаемся мы от энергетических полей, плавающих розовых баллонов, как ты говоришь, общаемся друг с другом через голубоватые информационные поля, развлекаемся игрой разума.

— Чепуха всё это. Цветных полей не бывает.

— Они, возможно, и не цветные. Цветными ты их видишь тоже не глазами, а мозгом и под воздействием соответствующих полей. Кстати, полями мы всё это называем только для тебя. На самом деле это нечто иное, тебе пока незнакомое.

— Получается первобытный идеализм. В моём мозгу некий другой разум может формировать материальные объекты. Сознание первично, материя вторична. Я материалист, думаю по-другому.

— Думай. Ты думаешь, играешь разумом и создаешь себе то или иное устройство мира: хочешь — идеалистическое, хочешь — материалистическое. Другого у вас не бывает. Но в любом случае оно тобой придумано. А мир существует сам по себе. Он включает тебя как частицу и вовсе не станет меняться в угоду представления о нем какой-то частицы. Частиц великое множество — на всех не угодишь.

— Ничего себе. Значит, некто более высокий по разуму, Бог или даже чертёнок какой-нибудь, может меня держать на поводке, под гипнозом и не позволит мне познать мир далее установленного им предела. Или даже, ради смеха, может пустить меня по ложному антинаучному пути. И я стану лишь придумывать мир, искренне веря, что познаю его?

— Вполне возможно. Однако ты сам мир. Не замахивайся до времени на то, что выше тебя, что предназначено не для тебя. Цыплёнок в яйце не может понять, что за скорлупой, пока не вылупится, пока не перейдёт в иное состояние, в иной мир.

— Зубы заговаривать вы большие мастера. А не хотите ли задачку?

— Изволь.

— Валяется на дороге кирпич. Идут мимо люди, и все видят только кирпич, но отнюдь не шляпу, например. То есть сначала есть кирпич, а потом образ этого кирпича — у всех одно и то же. Что вы на это скажете?

— Массовый гипноз. Все видят то, что навеяно одними и теми же полями, а не кирпичом, которого на самом деле, может быть, и нет.

— Пусть так. Нет кирпича, ничего нет. Тогда я разбегаюсь и бац по нему, то есть по тому, что только видимость кирпича, пустое поле, голой ногой. Вы не знаете, что будет?

— Будет взаимодействие полей.

— Крик будет превеликий! Кровь. Потому что ноге больно. Эх, ничего вы не понимаете. И хотите, чтобы я умилялся вашими сказочками. Ну нет! Не на того напали.

— Да мы вовсе не настаиваем. Считай, как тебе нравится.

— А я так и делаю. И нашу цветущую жизнь на вашу мутную никогда не променяю. Кстати, как вам показалась земная цивилизация?

— Будем исходить из твоей посылки: пусть ваша цивилизация такова, какой она тебе представляется, пусть так она задумана экспериментатором. Так для тебя понятнее. И что же? В таком виде она обречена. Она слишком расточительна и вся истрачивается на заботу о бренном теле людей: на еду, жилище, сон, медицину, общежитие. Вы плодитесь со страшной скоростью, поедаете всё, что съедобно и несъедобно. Уже из нефти делаете еду, скоро будете есть землю. Всё поедаете, загаживаете свою планету и злитесь друг на друга. Вам тесно, у вас нет будущего, ваша реальность — самоуничтожение. Вы лелеете мечту об освоении космического пространства, хотите заселить его и тоже загадить. Бесцеремонно шлёте сигналы, корабли: радуйтесь, галактяне, мы идём! А нужны ли вы там, куда идете? А спросили ли вы разрешения? Почему вы решили, что иные миры будут без ума от вашего вторжения, от ваших ракет с мерзким горючим, от вашего образа жизни? Или они не в состоянии узнать о вас всё, что им хочется? Ваше поведение — поведение назойливой мухи, которую хочется прихлопнуть. И прихлопнут, если вы не поймёте простой вещи: для вхождения в инмировую цивилизацию нужно положить на ее алтарь нечто обогащающее её опыт. Что вы можете предложить? Примитивные знания, бестолковое общежитие? Конечно, любопытно ваше искусство. И всё. Остановите своё бесконтрольное воспроизводство, уничтожьте оружие, научитесь жить в мире и согласии с природой, радоваться жизни. Никуда не спешите — ни в микро-, ни в макромир, не надрывайтесь, не тратьте громадные средства на удовольствия фанатиков-учёных — всему своё время. Обуздайте свои амбиции, не вырывайте кусок изо рта другого. Берегите планету — вашу святыню. Она — источник и смысл вашего существования. Создайте Храм Планеты и, отходя ко сну, кайтесь в прегрешениях перед ней и обещайте что-то для неё сделать. Докажите экспериментатору, даровавшему вам жизнь, что в его пробирке выросла не вредоносная бактерия, не ядовитое вещество, а что вы способны к самоорганизации и непорочному развитию, что ваш путь — один из перспективных путей развития жизни во Вселенной. Это и будет вашим начальным вкладом в инмировую культуру. Тогда и предлагайте себя, но не раньше.

— Согласия у нас никогда не будет. Интересы бандита и монаха, человека и комара противоположны.

— Тогда у вас ничего не будет. Иные миры за вами наблюдают и ждут лишь момента, когда вас лучше прихлопнуть, когда дойдёте до недопустимой степени омерзения.

— Страшный суд, значит, вполне реален?

— Обычное дело. Неудачный эксперимент. Его надо закончить, реактивы вылить в раковину и начать всё сначала.

— Опять мы приходим к Богу.

— На Бога надейся, а сам не плошай. Так, кажется, у вас говорят уже тысячу лет.

— Что мы можем поделать. Борьба за существование вызывает раздоры, молодое отрицает старое. Слабое и старое отмирает, сильное и молодое идёт дальше — в этом суть развития. Не будет развития, сами передохнем. В конце концов, передохнуть или быть прихлопнутым — не всё ль равно. Последнее, может быть, даже веселее.

— Однако не всех прихлопывают…

Тут заволокло нас желтоватое потрескивающее облако, поглотило моих заботливых полеров вместе с их бредовой философией, поле мое изогнулось, словно деревце под ветром, связь прекратилась, сделалось как-то особенно легко и радостно, тело наполнилось блаженством, вознеслось, и я медленно поплыл задом наперёд, сидя на хвосте рыжего облака. Плыву и замечаю внизу в редких просветах полей родные земные холмы, леса, деревни. Миражи, навеянные неверными полями, галлюцинации, сон? Неважно. Я вижу милые сердцу пейзажи. Сейчас я спущусь к ним пониже. Проплываю между верхушками дерев и не верю своим глазам: по слегка отуманенной утренней поляне, сбивая босыми ногами росу, спокойно выступает обнажённая девушка с распущенными золотыми кудрями. Ева в раю, в царстве нетронутой природы, в мягком опаловом свете нарождающегося дня — удивительно целомудренная картина, не опошленная ни единым признаком цивилизации: ни электрическим столбом, ни трактором, ни одеждой. Ева, богиня, сомнамбула — кто она, куда путь держит? Спускаемся ещё ниже, обгоняем её, едва не задев плеча, вглядываемся в лицо — Лама! Что делать? Куда провалиться? Но нет, она ничего не замечает. Смотрит, чуть улыбается невинной природе, своему счастью, забыв про ветку берёзы в опущенных руках, не ощущая холодной росы, и совершенно ничего не видит, будто находится в ином со мной измерении.

Лама идёт ко мне, но негодное облако неумолимо несётся вперёд, сколько ни бей по нему кулаком. Спрыгнуть, пока не поздно, пока не поднялись слишком высоко, пока мягкая травка внизу. Но куда я так долго лечу — в овраг, пропасть, на камни? Кто сказал, что нельзя провалиться, что нет такого понятия? Чёрт бы побрал ваши дурацкие поля! Проваливаюсь, проваливаюсь — и просыпаюсь. Ах, какой сон! Только бы не забыть. Лама, как живая. В легком тумане, в утре, в весне милую Ламу встретил во сне. Складно получается, само собой. Чудеса! Попробую ещё.

В свете опала,

В блеске красы

Шла, утопала

В жемчуг росы.

Нежно спадали

Кудри на стан.

Тайны скрывали

Свет да туман.

В призрачном утре

Шло воплощение

И целомудрия,

И обольщения.

А дальше? Дальше ничего не выходит, ни словечка. А что, если встать на этой поляне на пути Ламы, расставить руки? Она всё равно ничего не видит, так прямёхонько и попадёт в объятия. А потом? Очнётся, узнает, закричит? Или, коснувшись меня, она исчезнет, а я останусь с пустыми объятиями на сырой поляне?..

Ему придумывались и другие продолжения, но начавшееся наглое карканье ворон напомнило о том, что скоро рассвет, что надо уснуть. Он вышел на балкон, охладился, потом свернулся калачиком в постели и быстро уснул.

Но, конечно, не выспался. Весь вечер и часть ночи он рисовал принципиальную схему своей части макета, потом философствовал с посланцами полевого разума, летал на рыжем облаке над обнажённой Ламой, даже сочинял стихи. Бурная была ночь. Утром нестерпимо хотелось спать. На работу он пришёл вовремя, но позже своих приятелей. Он молча вытащил из портфеля большую, аккуратно нарисованную схему, прикнопил её к стене, сел за стол, положил голову на руки и сразу уснул.

— Так нечестно, — осудил Скрипач. — Так не договаривались.

Он полез в свой заграничный чемоданчик, тоже достал большую кое-как нарисованную схему и повесил на стену рядом с фаназоровой. Удобный ничего не сказал, он вынул из потёртой сумки тетрадь, развернул в том месте, где вчера делал наброски, и обиженно уткнулся в неё. В этот самый драматический момент и появился Лавников. В четырех устремлённых на него глазах он с удовольствием прочитал нетерпение. Четвёртый раз он входил в эту лабораторию. Первый раз он увидел в этих глазах равнодушие, во второй — испуг, потом — агрессию и только сейчас наконец то, что нужно, — интерес, нетерпение, потребность рассказать и расспросить.

— Что с ним? — спросил Лавников негромко, указав на лежащего сотрудника.

— Уснул, — ответил Скрипач. — Сейчас я его растолкаю.

— Не надо, — остановил его Лавников, уже подойдя к развешенным на стене схемам. — Пусть поспит, на то, может быть, есть причины.

Скрипач и Удобный переглянулись. А Лавников уже тыкал авторучкой в схему Скрипача, приговаривая:

— Хорошо, хорошо, никуда не годится, ошибка, должно быть так, можно ещё лучше…

Автор, затаив дыхание, жадно глядел из-за плеча.

— А у меня вопросы, — робко произнес Удобный.

Лавников заглянул в его тетрадь, сделал кое-какие пометки, объяснил, похвалил и удалился в свою келью. Скрипач и Удобный посовещались, разбудили Фаназорова, с трудом втолковали ему, где тот находится, и отправили извиняться.

— Разбудили? — спросил Лавников.

— Разбудили.

— Лично я люблю спать в постели, а работать за столом. Но это дело вкуса. А схема хорошая. Подумайте над синхронизацией и ещё раз просчитайте такты, кажется, есть нестыковки в преобразователе. Попозже я посмотрю.

Но позже произошло маленькое, но важное событие…