Мир Р: Duas Dimensiones

Надежда Валентиновна Гусева, 2018

А что если всё, что человек нарисовал, является частью целого мира? Талантливый мальчик в этом не сомневается. Пройдут годы, и он узнает, что в этом мире могут быть ловушки…

В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/ по лицензии CC0

Мир Р: Duas Dimensiones

1

В коридоре было тихо, прохладно и пахло свежей краской. Тёплый сквозняк катал по полу шевелящиеся комья тополиного пуха. Кусты за окном покачивались, пропуская полуденный свет — на потёртом линолеуме он превращался в ленивых солнечных зайчиков.

Родя посмотрел на зайчиков, посмотрел на лимонную стену, поковырял болячку на коленке, вздохнул и слез со стула. Ему было скучно. Хотелось во двор, в сквер или хотя бы в свою комнату — в любое место, где можно хоть как-то себя занять.

Стараясь не слишком топать ногами, он дошёл до окна, попытался заглянуть в него, но не достал до подоконника. Тогда он постарался залезть по батарее, но сорвался и оцарапал ногу — он был довольно круглый и неуклюжий мальчик. Стало совсем грустно. На секунду голову озарила счастливая мысль — а ну как потихоньку выйти и походить в незнакомом дворе? Раз уж мама не взяла карандашей… Нет. Мама расстроится.

Родя снова вздохнул и побрёл по пустому коридору в ту сторону, откуда раздавались приглушённые голоса. Хоть какое-то развлечение.

–…ничего страшного, ему всего пять лет, в это время многое дети совсем не…

Шорох. Упала сумочка. И мама — надрывно, громким шёпотом.

— Но он-то рисует! И ещё как! Вот… и вот… видите?

— Да…

— Вот! Я же…

— Действительно, интересные рисунки… Ходит в студию?

— Нет! Он сам, понимаете?

— Вот этот зверь…

— Тигр.

— Да. А это — динозавр. С ума сойти, будто смотрят с бумаги… Почему вы мне раньше не показали?

Мама завозилась. Родя знал — она не очень-то любит показывать эти его рисунки. Всякие домики, экскаваторы и деревья — да, сколько угодно. Но животные… Родя их и сам не любил показывать. Он риcовал их, потом убирал в коробку, а коробку засовывал под диван.

И только иногда, очень редко, в особо тёплые вечера, когда на кухне пахло пирогом, а мама смеялась, а папа что-то рассказывал…

— Слушай, Родьк, может, покажешь, а?

— Уу.

— Да ладно тебе… давай.

И они смотрели, медленно перебирая. И всё затихало. И мама поджимала ноги и делалась похожей на девочку. А у папы смешно приоткрывался рот.

Фиолетовый кот подмигивал хитрым жёлтым глазом, гуашевые волки угрюмо бежали по голубому снегу, а толстые цветные птицы покачивались на алых ветвях и мудро кивали маленькими головками…

И тогда им было… близко и уютно.

А теперь мама принесла коробку сюда.

Он рисовал, сколько себя помнил. Вернее, помнил себя — с тех пор, как начал рисовать. Он был странный мальчик — толстый, малоподвижный и нелюдимый. Он не умел дружить, мало говорил и никогда не шумел. Везде, где бы он ни появлялся, он садился в уголок и распаковывал пенальчик с фломастерами и карандашами. Дети не стремились с ним играть, но и не обижали.

Он очень долго не разговаривал. Мама заглядывала ему в лицо, потом наклонялась, раскрывала книжку и, водя пальцем по странице, снова с надеждой заглядывала в него, как в иллюминатор.

— Вот посмотри — ко-ров-ка. Как коровка говорит?

Родя молчал.

— Муу. Ведь правда — Му?

Родя обречённо кивал.

— А это кто у нас? Кооотик! А как говорит котик?

Роде было стыдно за маму. Он вздыхал, отворачивался и вытаскивал карандаши.

А однажды, после очередного коридора, после очередного ожидания, от какого-то очередного пахнущего аптекой человека прозвучало слово, которое будто больно ударило маму. Аутист. Родя запомнил.

В тот день мама молчала всю дорогу домой, а он смотрел сквозь стёкла автобуса на дождевые подтёки и думал, что дома нарисует павлина.

— Но это… я не знаю, право… для пяти лет…

— Теперь вы понимаете, про что я говорю?

— Я… да… действительно. Но, может быть, он просто не хочет?

— Он не может.

— Он сам так сказал?

— Да. Он боится.

Молчание. Шорох сумочки. Родя сполз на пол и снова принялся ковырять болячку. Он забеспокоился. Всё это слишком походило на то, как мама пыталась учить его говорить. И ему не нравилось, что чужой человек смотрит его зверей.

Первым он нарисовал Солнце. Он наслаждался им. Он прикусил язык, затаил дыхание и старательно вывел круг. Жёлтая краска пахла. Это были медовые краски, безопасные для детей. Он вёл по бумаге мокрым липким пальцем и жил в это время только цветом — пронзительным пахучим цветом, жирной линией, мокрым пятном посередине.

Все слова исчезли. Исчезла мама. Исчез дом и весь мир. Был жёлтый круг, и он заполнялся, сияя, захватывая, вытесняя воздух и мысли.

Были потом и другие Солнца. Но это… это было началом.

Родя ещё нетвёрдо стоял на ногах и не умел пользоваться ложкой, но первое Солнце врезалось в его мозг и раз и навсегда загнало его жизнь в рельсы пронзительных жёлтых лучей.

Жёлтые круги он рисовал долго.

Другие краски были не интересны.

Но однажды (он и это помнил) палец осторожно залез в густое и чёрное, тягучее. И Родя испуганно замер. Ибо внизу на бумаге медленно вырастала тёмная полоса. Под жёлтым кругом. Жирно-чёрное и пронзительно жёлтое. Другой запах.

Потом лужица от прямого луча сползла вниз и свершилось чудо — на глазах у Роди, без его уже ведома, нежно и неуловимо смешалось разделённое и непохожее.

Потом было море. Впервые увиденное и впервые нарисованное. Зелень и золото, синий и голубой, капля густых чернил. И счастье — смешивать.

Толстый Родя неуклюже тыкал пяткой в воду и передумывал плескаться — было холодно. Мама и папа угрюмо сидели на берегу, прижав камнем надутый круг.

— Мама, краски!

— Возьми карандаши.

Что ж, карандаши… хоть что-то. Много мелких штришков — поверх друг-друга, многослойное нагромождение, долго, до самого ужина…

— Господи. Ему хоть что-нибудь интересно?

С тех пор Родю уже ничего не интересовало. Только краски и карандаши. Это потом он откроет, что есть ещё фломастеры, шариковые ручки, мел, уголь, кусок кирпича, грязь из лужи и просто запотевшее стекло, по которому можно водить пальцем. Но сначала — только краски. И краски были — жизнь.

А дети играли. Дети ломали игрушки и неумело лепили снежки, они дрались и капризничали, ласкались и не слушались.

Родя был послушный мальчик. С ним не было проблем. Кроме одной. Приговор, прозвучавший в безликом кабинете и подкосивший маму надолго. Аутист.

2

— А вы пробовали научить?

— Бесполезно.

Молчание. Шорох бумаги.

— Мм… видите ли… я не вижу проблемы в рисунках. Знаете, вообще по детским рисункам можно составить психологический портрет. А тут… скорее, он просто слишком талантлив для своего возраста. Но вот общение…

— Да-да!

Снова шорох. Родя понял — он смотрит на тигра. Он и сам любил смотреть на него. Это уж было выше его сил. Он поднялся с пола и открыл дверь.

— Мама.

— Родя, я же сказала — подожди.

Человек сидел в кресле. Он был высокий и худой, похожий на сухое дерево. Мелкие серые волосы облепляли вытянутую голову. На узком носу нависали тяжёлые очки в коричневой оправе.

— Родя, поздоровайся. Это Иван Саввич. Он доктор.

Снова стало стыдно за маму. Как та корова — муу.

— Здравствуйте, — сказал Родя.

А потом подошёл и аккуратно спрятал в коробку свои рисунки.

Иван Саввич сидел на узком стуле. Родя утонул в кресле. Они смотрели друг на друга — один-изучающе, другой — сердито. Мама вышла. За окном солнечный свет путался в шевелящихся листьях.

— Когда я был маленьким, я тоже любил рисовать.

Родя вздохнул. Начинается.

— Я и сейчас люблю. Давай порисуем вместе.

Иван Саввич достал карандаши и разложил бумагу. Родя ещё больше насупился. Знал он эти штуки.

— Только чур уговор — людей рисую я. — игриво сказал Иван Саввич. — А уж ты всё остальное. Деревья там, дома… в этом ты мастер.

Родя в тоске посмотрел на дверь. Хотелось домой.

— Этого мальчика зовут… ну, скажем Вова. Так… глаза, нос. Вот такой Вова. Чего ж ты не смотришь? А впрочем, не интересно — не смотри. Только Вову жаль — маленький, такой одинокий — ни домика, ни собаки. Ну, что ж. Пусть Вова останется один.

— Нет.

Маленький Вова притаился в уголке листа — руки в растопырку, уши в стороны.

— Нет. Я нарисую собаку.

— Собаку? А она не страшная?

— Это будет такса — они маленькие… И ещё кота. И ёлку, нет пальму.

— А домик?

— Домик будет красный. Сейчас дорисую кота…

— А Вова будет жить один?

— Нет, с мамой и папой.

— Нарисуешь их?

Родя едва не попался на удочку. Ага.

— Нет, ты… вы сами.

Но Иван Саввич горестно вздохнул.

— Боюсь, у меня не получится. Видишь ли, я тебе не сказал. Я человек пожилой, а у нас, стариков, что-нибудь да болит. И вот руки… каждый день…о…

Родя недоверчиво уставился на ещё недавно такого бодрого Ивана Саввича. Но тот так страдальчески закатывал глаза, что Родя подумал, что ему можно верить.

Потом глянул на Вову. У того тоже был несчастный вид.

— Давай-ка сделаем так. — слабым голосом сказал Иван Саввич. — Ты возьмёшь рисунок с собой. Кто, знает, может у тебя получиться нарисовать друга для Вовы. А то вдруг ему станет страшно ночью.

Родя весь напрягся. Уж он-то знал — что изображено на бумаге — то взаправду, и страх маленького Вовы, его нарисованное одиночество, мигом заполнили его голову.

3

По пути домой он всё думал — как.

Как? Ведь одно дело — рисовать горы и реки. Дуб можно нарисовать. Дом. Самолёт. Петуха, слона или мартышку — да, куда сложнее, но тоже можно.

Конец ознакомительного фрагмента.