Повесть о преждевременном. Авантюрно-медицинские повести

Виктор Горбачев, 2010

Прошлое, настоящее, будущее… Светлое или тёмное, близкое-далёкое, счастливое или не очень… Но всегда живое, преходящее, творимое… На виду и герои каждого времени. «Есть люди прошлого, люди будущего, люди вечного», – утверждал Николай Бердяев. Забыли про преждевременное… Скорее всего, не хотим в нём копаться, ибо оно всегда безрадостно и обречённо… Если преждевременные открытие, философия, искусство или ремесло – они безлимитны, они дозреют, то человек зажат временем, как смертник гарротой… Печальна судьба преждевременных… Пресс времени – это молва и мода, каноны и близорукость, косность и инстинкты, традиции и склад-уклад… Преждевременный всегда одинок. Стадом выживать легче, поэтому оригиналов выживают, чтобы не мутил воду, не смущал и не возмущал… У преждевременных во всём – налёт гениальности и эксклюзивности, поэтому они честолюбивы и обидчивы… Их жгли на кострах, превращая в исчезающий пепел, пытали до отречения, гноили в забвении, и только наивная Вера в святую Истину помогала им выживать… Семья им помеха, женщины – только те, что за ними в костёр… Квёлые телом, легко ранимые душой, они любят славу, но больше всего боятся забвения… Преждевременные всегда упоённо учатся, интуитивно чувствуя: чтобы «выстрелить», нужен солидный базис… Удалённость их от времени настоящего есть прямая функция от степени цивилизации социума… Правда, сильный маргинал имеет шанс стать на время вожаком, двинуть прогресс, подтянуть время, только вовсе не факт, что сонному стаду это во благо… В норме же преждевременность – это осознанная обречённость, но для наблюдателя – отнюдь не тоска, а тайны и интриги… Они, преждевременные, местами и временами случаются, и как с ними быть – никто толком не знает… Стаду трудно понять, что выскочки эти – его, стада, золотой фонд… «Повесть о преждевременном…», быть может, лишний раз заставит нас оглядеться и задуматься и где-то даже сориентироваться… Свои герои у прошлого, настоящего и будущего… И у преждевременного свои. Александр Леонидович Чижевский, «Леонардо да Винчи 20 века», – один из них…

Глава 5. Аэроионы из Калуги.

По-настоящему на острые сюжеты, крутые повороты и тёмные пятна судьба Александра Чижевского вышла, пожалуй, с приглашением академика П. П. Лазарева к нему на работу в институт биофизики в начале 1919 года.

Но, прежде всего, личность Петра Петровича: блестящий ум, лоск столичной элиты, манеры приличного лорда, любимец женщин, завсегдатай модных европейских курортов…

Все эти «ах!», впрочем, ничуть не мешали, а скорее, наоборот, двигали его на острие науки. На самое, что ни на есть, острие. Партия большевиков, зомбированная вождями и их хозяевами на господство пролетариата во всём мире, поставила перед академиком П. П. Лазаревым задачу прямой регистрации электромагнитных излучений мозга. Ни больше, ни меньше. То есть научиться улавливать во внешнем пространстве человеческие мысли в виде электромагнитной волны. Разумеется, с последующим контролем и влиянием…

Вновь испеченный доктор Чижевский необычайно вдохновлён вниманием маститого учёного. В его сохранившихся письмах к домашним, а также к К. Э. Циолковскому вполне просматривается честолюбивое желание молодого профессора во всём походить на П. П. Лазарева.

С большим энтузиазмом и прицелом на будущие эпохальные открытия он между делом заканчивает ещё сразу два факультета МГУ — физико-математический и медицинский. Столь блестящее образование, организованный ум, феноменальная память и здоровое честолюбие на самом деле сулили ему мировые открытия, честь и славу для России…

Потомственный дворянин Чижевский элегантностью манер и одеждой не уступал своему кумиру, а в чём-то даже его превосходил: он умел писать проникновенные стихи, рисовать завораживающие пейзажи, а при случае вполне мог впечатлить публику и изящным музицированием на скрипке или фортепьяно.

Осмелимся предположить, что в какие-то моменты П. П. Лазарев испытывал… нет, не зависть, скорее ревность…

Поэтому, когда ему доложили, что Александр Чижевский оказывает знаки особого внимания очаровательной лаборантке Марии с умными, но всегда грустными глазами, настроение академика значительно улучшилось… Да оно и понятно: петух в курятнике должен быть один. Во избежание…

Странное дело: в суровые 20-е годы, когда вся страна голодала, ни институт биофизики в Москве (П. П. Лазарев), ни институт мозга в Петербурге (В. М. Бехтерев) не испытывали недостатка ни в средствах, ни в специалистах…

В конце холодного дождливого ноября 1920 года нарочные Народного комиссариата иностранных дел лично в руки академика Лазарева и академика Бехтерева доставили информационное письмо, прочтение которого повергло обоих в долгое, тревожное размышление…

Смысл письма сводился к тому, что практически все развитые страны Европы и Америки в спешном порядке создают институты и лаборатории с целью непосредственной приборной регистрации предполагаемых мозговых излучений человека, с возможностью последующей их корректировки и телепатии.

Потом все эти премудрости назовут психотронным оружием…

Это в институте он был профессор, хотя и двадцати четырех лет от роду, а здесь, на заснеженных аллеях Сокольников, он однажды настоял, чтобы она называла его по-домашнему — Шура… От Маши и без того веяло чем-то уютным, тёплым…

Его старший калужский друг и учитель К. Э. Циолковский, прочитав в одном из стихотворений Александра летом 1921 года: «…Лишь на листе, где численные тайны, пылает смысл огнём необычайным», — молодецки воскликнул: «Помилуйте, голубчик! Со всем соглашусь, кроме слова “лишь”. Что за безысходность! А как же муза?! Нам без музы никак нельзя! Это поначалу любовь мозги туманит, а потом уж точно делает их яснее и могучее!»

Маша находила его стихи многозначительными, часто слишком восторженными, нередко излишне печальными, в общем, заумными и не для простого народа. Он про себя отмечал: «А вот Брюсову, Волошину и Алексею Толстому — нравятся…»

Взращённая с детства привычка всё систематизировать и анализировать не оставляла его и во время их прогулок с Машей. Она не обижалась, когда он уходил в себя и не спешил оттуда возвращаться. Для сотрудников их института это было нормой поведения…

Есть основания утверждать, что не об их с Машей отношениях думал всё время молодой профессор. Мощь его интеллекта была причиной Машиной робости. Ну, не было в её привычках брать быка за рога… А так бы, глядишь, и состоялась бы семья, и потомки бы появились…

Между тем многочисленные опыты с ионизированным кислородом, проводимые келейно в калужском доме отца с благословения К. Э. Циолковского, обрели теоретическую законченность, сформировались терминологически и материализовались в нехитром приборе, названном Чижевским аэроионизатором. Совершенно верно, это и есть знаменитая люстра Чижевского, на фальсификациях которой предприимчивые люди делают теперь повсеместно неразборчивый бизнес.

Отрицательные ионы кислорода воздуха, с потрескиванием стекающие с многочисленных иголок на металлическом колесе, оказалось, делали воздух витаминизированным. Вот почему воздух над морским прибоем, чистый лесной, а также горный особенно целебен — в нём полно лёгких отрицательных ионов…

С такой доморощенной экспериментальной аппаратурой Чижевский перешёл к широким опытам по изучению влияния лёгких отрицательных аэроионов на растения, животных и человека. Обобщение результатов позволяло говорить об эффективности витаминизированного воздуха в птицеводстве, санитарной гигиене, курортологии иммунологии, терапии туберкулёза, астмы, гипертонии, а также болезней крови и нервной системы.

Полученными результатами Чижевский, как всегда, спешил поделиться с коллегами, в том числе и за границей. Отклики пришли практически мгновенно…

Один поначалу просто обескуражил: знаменитый швед Сванте Аррениус, мировая знаменитость, лауреат Нобелевской премии имеет честь пригласить господина профессора А. Л. Чижевского в Стокгольм для проведения совместных исследований…

Вдумайся читатель: премудрый Аррениус прочитал всего одну статью Чижевского, понял, о чём речь, и поспешил раскрыть объятия…

В отечестве же нашем с той поры и по сей день десятки статей и целые монографии Чижевского существуют только в рукописях и ни разу не опубликовывались. И это в лучшем случае, в худшем же и вовсе утеряны или уничтожены…

Не мудрено, что Александр Леонидович с большим энтузиазмом засобирался в Швецию поработать всласть во имя науки, во имя России…

Процедура оформления загранкомандировок в ту пору мало чем отличалась от таковой в советские времена. Среди прочих проволочек нужны были весомые характеристики-рекомендации. А. В. Луначарский, нарком просвещения, а также Максим Горький с радостью согласились. Осталось неизвестным, что говорил Максим Горький В. И. Ленину, представляя и характеризуя Чижевского, а вот в узком кругу великий пролетарский писатель, знающий жизнь не понаслышке, якобы пробасил:

«Ни секунды не сомневаюсь, что сей русский дворянин славного роду жаждет послужить России…»

Уже был получен продпаёк и обмундирование, как вдруг за Чижевским в пять утра притарахел на вонючем мотоцикле с коляской нарочный из Наркомата иностранных дел, и милейший, но сильно раздосадованный на тот момент нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин, коротко изрёк:

«Александр Леонидович! Ваша командировка за границу в настоящее время состояться не может…»

Чижевский от неожиданности только и спросил: «А продукты, а вещи?..»

«Да бог с вами! Пользуйтесь на здоровье…» — аудиенция была закончена.

Может, большевики засомневались, какой России хочет послужить сей странный господин, может, имели на него какие-то особые виды, может, какой сексот-доброжелатель из зависти настучал — Чижевский был в полном неведении…

А всё было гораздо проще…

Полунеистовый, полупролетарский поэт Бальмонт революцию 1917 года принял с жаром. Вирши его об ту пору простаки захлёбывались от изнемогающей любви к ней. Таких, как он, Маяковский, тот же Горький большевики охотно посылали за границу с целью пропаганды и агитации, победы мировой революции ради…

Стервец-Бальмонт подвёл. Едва успев пересечь советско-эстонскую границу, он, ничтоже сумняшеся, собрал немалый митинг и сочным, отнюдь небесталанным языком опростал на большевиков не один ушат накопленной грязи. Большевики нахохлились и на всю свою гнилую интеллигенцию шибко и надолго разобиделись…

А. В. Луначарский по-дружески, спустя какое-то время, проинформировал об этом растерянного Чижевского. А в качестве утешительного бонуса поведал заодно свежую байку про Маяковского. Нет-нет, этот горлан-главарь был свой в доску и выезжал из России беспрепятственно. Только вот однажды, выступая на людях где-то в Штатах, всё время поддёргивал штаны. Одна очарованная, но бдительная слушательница возьми да и скажи:

«Господин поэт, что вы всё время брюки-то подтягиваете, как-то это неприлично…»

Великий посланец великой России за словом в карман никогда не лез.

«А что, — сказал он, глядя леди в глаза, — по-вашему, будет приличней, если они вообще спадут?»

Поскольку все дела в преддверии командировки были закруглены, опущенному с небес солнцепоклоннику теперь было время подумать о делах земных, о судьбах человеческих и о своём месте в этой суете…

Всё тот же мудрый А. В. Луначарский предложил ему какое-то время побыть дома, и, спустя пару дней, Чижевский уже осматривал пейзажи из окна калужского поезда, имея в кармане ни к чему не обязывающий мандат литературного консультанта Наркомпроса.

Всевластный лик, глядящий с вышины!

Настанет ночь — и взор летит из бездны,

И наши сны, влелеянные сны

Пронизывают знанием надзвездным.

Следи за ним средь тьмы и тишины,

Когда сей взор бесстрастный и бесслезный

Миры, как дар, принять в себя должны

И слиться с ним в гармонии железной.

И лик глядит, о тварях не скорбя.

Над ним бегут в громах века и воды…

Над черствым равнодушием природы

Невыносимо осознать себя!

Лишь на листе, где численные тайны

Пылает смысл огнем необычайным.

А. Чижевский1921 г.