Рваный камень

Виктор Бычков

Рассказы о простых людях, их поведении и месте в обществе. Не всегда героические, но обязательно душевные, чистые, светлые образы героев рассказов Виктора Бычкова не оставят равнодушным читателей сборника.

Кудахтала курица, бранилась старуха

Рассказ

Во дворе, опершись на батожок, стоит старуха. Вокруг неё у ног снуют, копошатся куры. В тени старой липы, что в дальнем углу двора, в корыте плескаются гуси, утки, кричат. Их гогот и кряканье заглушает стрекот сороки, которая примостилась на нижней ветке дерева.

— Гляди мне, бестолковая, — угрожающе машет палкой в стороны птицы бабушка. — Позаришься на курёнка, так получишь от меня, халда деревенская. Всё болтать, болтать горазда, лишь бы пользы не приносить. Воровка! Лучше бы жуков с картошки уничтожала, и то был бы толк с тебя. А то уж не знаешь, куда от них деваться. Замордовала прямо, нечисть заморская. Висят гроздьями, что ягода. И всё жрут и жрут ботву, прорва ненасытная. Тьфу, чисто наказание на головы православных.

Словно вняв требованиям старухи, сорока снялась с ветки, перелетела в сад, уселась на яблоню, застрекотала там.

— Во-о-от, оно и лучше. Может, уподобит, и жуков жрать станешь, а то всё нос воротишь от этой живности, — довольная, старуха поднимает голову, смотрит на солнце, щурится.

— Обед скоро.

С гнезда слетает курица, начинает кудахтать. Ей вторит петух.

— Ты-то, ты-то чего раскудахтался? — глядя на петуха, говорит старуха. Сморщенное лицо её ещё больше морщится, изображая улыбку.

— Чего радуешься, дурачок? — на этот раз она издала коротенькие всхлипы, плечи стали подёргиваться, голова затряслась: бабушка мелко-мелко хихикала, подначивая кочета.

Избыток чувств переполнял старческое тело, рвался наружу, грозился выплеснуться на хозяйский двор.

— Откуда вам, кобелям, знать, чего баба радуется? Может, её топтал соседский петух, а ты, дурачок, песни орёшь от радости. И-э-э-эх! Мужики — дураки. Как в жизни, так и в курятнике, прости Господи.

Потом подумала немного, заключила:

— А в курятнике — как серёд людей. Всё едино.

Продолжает стоять, созерцает двор, бросает взгляд на огород, потом на улицу. Лишь переминается с ноги на ногу.

Вот её внимание снова привлёк петух. На этот раз, опустив крыло, зачирил, пошёл, пошёл вокруг курицы. Но та не только ни присела перед кочетом, а, напротив, клюнула его в голову. Петух с криком отскочил, возмущённо закудахтал.

— А-а-а, получил?! — восхищённо и радостно воскликнула старуха. — Так вам и надо, кобели проклятые. Вам бы только взобраться на молодицу, а там хоть трава не расти.

Полдень.

Жара.

Поискала глазами: где бы присесть?

Там, под липой, в тенёчке, где гуси, штабелем лежат неотёсанные брёвна. Потихоньку направилась в угол двора. Провела для порядка рукой по шершавому боку бревна, села.

Сразу же к ней на колени стала ластиться кошка, тыкалась мордой в бок, мурлыкала.

— Иди уже, иди, — старуха усадила кошку в подол, поглаживая. — Ох, уж и хитрая ты, Хыся! Всё бы тебе ласкаться, всё бы в тепле нежиться. Ладно, лежи, куда от тебя деться. А заодно и послушай, что скажу.

В соседнем саду за плетнём мелькнул женский силуэт.

— Старая карга вылезла, — обращаясь к кошке, начала шёпотом старуха. — Подру-у-уга! Тьфу, есть что говорить, нечего слушать. Таких подруг лучше в этом… видеть, в тапочках. И обязательно в белых. Думает, я не помню. Всё-о-о я помню! Всё-о-о! А ещё она, шалава, думает, по сей день, что я ничего не знаю, что, мол, дура я слепая и непонимающая. Ага, так ты и угадала, курва! — произносит с надрывом, со злостью в сторону соседки. — Не на ту нарвалась, проститутка! Я спуску никому не дам, никому не прощу эти… обиды. Во как. Ни тебе, ни сестре родной, это чтоб вы обе знали.

Кошка, убаюканная голосом хозяйки, уснула, свернувшись калачиком в подоле. Утки, накупавшись в корыте, угомонились, наконец, расселись в тенёчке у плетня, тоже дремали. Лишь куры да петух всё рыскали по двору, купались в пыли, греблись в земле. Да цыплята выбегали на мгновение из-под крылечка, потом с писком, стремглав летели к курице-наседке, которая спряталась от жары под ганками. И гуси гоготали ещё, ели из корыта.

— Всё помню, — продолжила старуха, поглаживая кошку, и обращаясь к ней, как к собеседнице, к терпеливому слушателю. — А что я помню? — Дай бог памяти… а вот что помню, слушай.

Давно это было. И я молодая тогда. А уж, какая краси-и-ва-а-ая, что прям не обсказать словами. Что ж я, дура, что ли? Не видела себя в зеркале, не сравнивала с подругами? Ещё как глядела, ещё как сравнивала. И фигура, и ножки, и бёдра, грудь, да и всё остальное. А уж лицом взяла… Артистка прямо, красавица. Что ж, я не видела, как мужики пялились, пожирали глазами меня, когда шла куда-то или стояла где. Да они… да они… глазами это… и засопят, засопят, глаза масляные, что у кота мартовского. Конечно, красавица была, чего уж. Многие, ох, и многие мечтали добраться… Да-а-а. Вот оно как. А замуж вышла за Кольку. Холера его знает, с чего это я выбрала его, а не кого-то другого? Может, в тот момент иных рядом не было? Поторопилась, точно, поторопилась. Хотя… а и ладно! — бабушка от безысходности махнула рукой, покрутила головой, огляделась: нет ли кого рядом из людей, не подслушивает ли кто её откровения, её беседу с кошкой? Засмеют, ведь. Скажут, баба Катька Бондариха под старость впала в детство, сама с собой говорить стала.

Но всё тихо, умиротворённо, обыденно. Никого, лишь домашняя живность и соседка за забором, но далеко, не услышит.

— Да-а-а, за Кольку, за тракториста, — снова принялась вспоминать, делиться с кошкой. — Правда, тогда он тоже красавец был, хоть куда. Зато дури — на десятерых в избытке, а ему одному досталось. В драках, бывало, ровни не было. Всю деревню на уши ставил, драчун и забияка! — старушка улыбнулась, нежно коснулась спящей Хыси. — А со мной — ласковый, что котёнок. Одна я могла его усмирить.

Однако стала я замечать, что в первый же год после свадьбы Колька мой не ровно дышит вот к этой колоше старой, к Таньке Савостиной, — бабушка кивнула в сторону соседского огорода, где недавно промелькнула сама хозяйка. — Тогда и она не старая ещё была. Ровесница моя. Мы с ней в одном классе учились. А потом и на ферме коров доили вместе всю жизнь, до пенсии. И на пенсию в один год вышли. Вроде как подруги были. Значит, тогда Танька тоже молодая была, и красивая, но так себе. Конечно, со мной рядом не стояла по красоте, по фигуре. Да и вообще… И замуж только-только вышла, по одной поре со мной. Правда, за бригадира тракторной бригады вышла, за Валентина Савостина, а я за тракториста из этой бригады, за Кольку Бондарева. Вот как оно было, а ты говоришь.

Кошка проснулась, открыла глаза, посмотрела на старушку, зевнула.

— Не веришь, что ли? — женщина обиженно шмыгнула носом, укоризненно покачала головой. — Честнее меня может во всей округе не сыскать, а ты не веришь.

Однако кошка не стала оправдываться, снова уснула, и бабушка опять настроилась на воспоминания.

— Вот и говорю: неровно дышать стал Колька мой к соседке и подруге моей. Как я это приметила? Да просто всё.

Танька, сволочь, вдруг стала ко мне такой доброй, такой… такой, что хоть к ране приложи, такая добрая. Мол, могу подменить на дежурстве, ей, мол, не в тягость. То кинется коровёнку-другую подоить, мне помочь, то вдруг заодно и место моей группы вычистит от навоза, водой прольёт из шланга. Домой ждёт, чтобы вместе. Клянётся на каждом шагу в любви и дружбе. А в глаза смотреть боится, отводит взгляд, если что. А уж если поймаю взгляд этой блудливой сучки, так глаза её бессовестные бегают, бегают, чтоб с моими не встретиться. Ну-у, тут уж к попу не ходи: виновата подруга передо мной, ви-но-ва-та! А какая вина может быть меж подружек? Правильно! Мужик! Значит, схлестнулась с Колькой моим! Точно, схлестнулась!

И мой-то, мой Колька тоже как изменился вдруг. То сама вёдра воды таскаю, чугунки двадцатилитровые из печи с картошкой варёной для животины достаю, перед собой тащу, живота надрываю, язык высунув от усердия — он не замечает. Как будто так и надо. А тут вдруг вёдра хвать! и к колодцу. Без понукания, без напоминания. Сам, по доброй воле. Наносит воды, нальет во фляги, в бадейки. В сенках полные вёдра воды оставит про запас. Ты, мол, прилягни, отдохни чуток. А сам за чугунки и к корыту, да давай секачом орудовать. Вроде как заботиться стал обо мне лучше родных мамки с папкой. Но я-то знаю, что он не такой. Не от сердца идёт его рвение и доброта ко мне. А со страху старается. Вину замаливает передо мной, кобелюка.

И в постели с ласками чуток не тот. Вот вроде Колька, всё, как обычно, а, чую, не так. Вроде как те ласки через силу. Хотя бугай был ого-го! Ещё тот! Да и запах от него как чужой, будто вперемежку с его смердячим. И женский тот запах, нутром чую, что чужой он и женский. Спросить? А как спросишь? И что, он сразу же всю правду-матку и выложит? Как бы ни так! Врать станет, изворачиваться, да так, что хрен чёрт без попа разберётся. Запутается сам и меня запутает. Вот оно как, а ты говоришь, — старушка наклонилась над кошкой.

Но та продолжает спать, никак не реагируя на стариковские откровения.

— Спи, Хыся, спи, — бабушка отогнала муху с кошки, продолжила:

— Неспроста, думаю, ой неспроста сомнения у меня начались. Видно, это знак свыше. Мол, не чешись, девка, крути башкой да шевели мозгой.

Посоветоваться-то в таких делах не с кем. Можно было бы с мамкой или сестрой. Так умерла мама, давно. Сестра? Про неё особый разговор. Значит, самой надо шишки набивать, опыта бабьего набираться. Спасибо, учителя под боком да за соседским плетнём обитают. Куда как хорошая школа.

Стала приглядывать втихаря за Колькой, да за Танькой наблюдать. Вижу, что мой муженёк, когда по хозяйству возится, всё зырк да зырк украдкой через плетень на соседний огород. И вроде как мается, если я рядом. Вроде как стесняет его моё присутствие во дворе.

Ладно, думаю. Зыркай глазищами, кобель проклятый! Отольются эти… как их? Ага, вспомнила: слёзы. Не знаешь ещё ты меня, дурачок деревенский.

Долго ли, коротко, но почти год и пролетел в сомнениях. А тут Господь уподобил Таньке родить дитёнка. У нас с Колькой пока не было: рано. Решили меж собой, что позже, как хату пересыпим, обновим, вот тогда и ребятнёй обзаведёмся.

Да-а-а. Пошла я в ответки к Таньке. Она только-только из роддома явилась. Святое дело: надо отведать лучшую подругу, поздравить, мальчонку посмотреть. А как же. Положено. На том мир стоит. Наши родители так делали, их родители так жили, и нам велели.

Ну, пошла я, всё как обычно, встретились, то да сё. А вот когда впервые глянула на младенца, ты знаешь, — снова обратилась к кошке рассказчица, — у меня чуть сердце не остановилось. Вылитый мой Колька, только махонький ещё. И ушки в растопырку, и нос с горбинкой, и мордашка вытянута, и вроде как маленько плесневый, с рыжа. Ну, вылитый Колька! Муж-то Танькин чернявый, можно сказать, как цыган. А сынок получился светленьким, только с рыжинкой. Ну, как мой Колька. Плесневый, одним словом.

А-а-а, думаю, подруга! Вот ты и попалась! Принесла в подоле родному мужу от чужого мужика. Мол, пользуйся на здоровье, муженёк, лелей, тетешкай, расти, и воспитывай чужого ребятёнка. Вот они отгадки на мои вопросы, на мои сомнения, — женщина прервала воспоминания, окинула взглядом двор: что-то изменилось вокруг, отвлекло от разговора.

Это вернулась сорока, уселась на забор недалеко от бабушки, крутила головой, нервно металась по штакетинам, но не стрекотала.

Гусак сместился в тенёк к брёвнам, тоже хозяйским глазом проверил обстановку во дворе.

За гусаком подтянулись гуси с гусятами, принялись щипать траву почти у ног старухи.

Кошка продолжала спать. Зато появились новые слушатели. Есть с кем поделиться наболевшим. Тем более, бабушка настроилась выговориться до конца.

Убедившись, что всё во дворе обыденно, в норме, продолжила прерванный рассказ:

— Во-о-от, я и говорю, — на этот раз обратилась к гусыне, которая выбирала место, где бы сесть, топталась против старухи, по родительски мягко, настойчиво и требовательно сзывала разбрёдшихся по двору гусят.

— Да, вот и говорю: Танька-то, Танька, лучшая подружка, поняла, что я догадалась, кто отец ребятёнка. Прямо, стлалась передо мной, задабривая, а в глаза поглядеть — ни-ни! И настороженная вся, взведённая, будто перед дракой. Кажется, вот только тронь — вскочит, подпрыгнет, кинется с когтями в лицо. Но я виду не подала и повода не давала: что ж я — халда деревенская, чтобы тут же сопернице волосы рвать, окна бить? Я смекнула в тот раз, что скандал — это лишнее. Только людей насмешишь. А это мне надо? Нет, конечно. Вот и решила я отомстить умно, но так, чтобы чертям тошно стало. И Таньке заодно. Всё ж таки я не только красотой выделялась, но и умишком бог не обидел. Так-то вот.

Ага. Виду не подавала, улыбалась, поздравляла роженицу, общалась с товарками, всё как положено. Но план уже имела.

А тут сенокос в то лето подоспел. Всех колхозников на луга отправили. Даже доярок после дойки прямо с фермы грузили в машины и увозили. Правда, обедом кормили на лугу, и к вечерней дойке привозили обратно.

Я дежурной была в тот день, не поехала на луга. Домой с фермы забежала на минутку, чтобы по хозяйству это…

Глядь, а за плетнём Танькин муж, бригадир тракторной бригады Валентин Савостин на меня смотрит, любуется.

— Красивая ты, Катька, — а сам облизывается, что кот мартовский. Ну, как и все иные мужики.

— Чего не на работе, не на лугах? — спрашиваю, интересуюсь, а сама мысль держу в голове.

— Танька поехала, развеяться захотела, а я с сыном. Спит сынок.

Халат рабочий на мне был. Я подошла к плетню, будто невзначай тот халат застёгивать-отстёгивать начала. Вроде как волнуюсь. И край халатика в сторонку, в сторонку, чтобы нога выше колена, чуть ли не по самую… ага. А сама краем глаз наблюдаю, что и как вести себя будет Валька. Но уже твёрдо знаю, чую, чую, что мой он будет, мо-о-ой! Что ж я, мужиков не видала, что ли? Все они на один манер — кобели.

А он засопел вдруг, глазки масляными-премаслянными стали. По-воровски глазищами по сторонам, и ко мне во двор прыг через плетень! Ну, думаю, подруга, вот и рассчитаюсь я с тобой, квиты будем. Бабский долг этим… мужиком красен. И своему муженьку ответ: как ты меня празднуешь, так и я с тобою считаюсь. А как же: он скурвился, а я при нём святой буду? Хотя, это у него с Танькой грех, а у меня расплата с неверными мужем и подругой. Какой же это грех? Это ж торжество справедливости! Во как!

Да-а, понравились мне его прыжки через плетень, чего уж говорить. Вроде даже слаще, чем со своим Колькой. Главное в этой ситуации, что кровь гоняет сильно, мандраж и волнение, как… Риск, одним словом. И хочется, и боязно, оттого ещё больше охота.

Наверное, года четыре прыгал ко мне Валька, если не больше.

Родила я не по семейному плану, чуть раньше, чем с мужем договаривались, чем дом обустроили. Но я-то знаю, что Колька здесь не причём. Тут мой план сбывается: начала я мстить подруге и соседке. Пусть знает, курва: за мной не заржавеет.

А муж? А что муж? Он, не хуже петуха-дурака. Бегал по деревне, радовался, всех угощал: мол, сына жена ему родила.

«Радуйся, радуйся, дурачок, — себе думаю. — За плетнём тоже радуется такой же горе-родитель».

А потом через год и дочурку родила. А Колька снова радуется! Вот дурак! Я же говорю: что в курятнике, что в жизни — всё едино. Откуда знать петуху кто топтал его курицу? — снова ироничный смешок слетел с губ старухи.

— Прости Господи, — бабушка повела кистью перед ртом, изображая крестное знамение. — Ну, это с соседкой. Вроде как рассчиталась, наказала подругу. Ну, и мужу показала, кто в доме голова, и как семейную жизнь налаживать надо.

А вот ещё и с сестрой что было… — рассказчица снова прервалась, в который раз оглядела двор.

Гуси к этому времени сморились на жаре, дремали стайками. Лишь гусак ещё бодрствовал, ревниво следил за петухом, когда тот приближался к гусям. Выгибал шею, шипел, шёл в наступление на кочета, расставив крылья, махал ими, отгонял.

Сорока добралась-таки до куриного корыта, в спешке клевала корм, воровато оглядываясь по сторонам, прыгала, готовая в любое мгновение к любой неожиданности.

— У-у-у, воровка, — старуха хотела замахнуться палкой на птицу, закричать, но боялась вспугнуть уснувшую домашнюю живность, не осмелилась нарушить благоговейную тишину во дворе, и потому лишь шипела не хуже гусака:

— Нет, чтоб жуков жрать на картошке, так она на готовенькое, лишь бы своровать. У-у, глаза б мои не видели тебя, сволочь! На чужое падка, негодница!

Однако оставила в покое сороку, смирившись.

— На чём же я остановилась? — бабушка напряглась, вспоминая. — А-а, вспомнила.

Сестра моя младшая на год, Светка, замуж вышла за офицера. Как раз через год после меня.

— Я, — говорит, — офицерша! А ты, Катька, в навозе да в мазуте всю жизнь ковыряться будешь.

Задело меня: обидела родная сестра. Однако, виду не подала. Стерпела. К тому времени уже науку постигать начала, с соседкой да мужем своим рассчитывалась. А сама думаю: откуда тебе знать, офицерше, что в день свадьбы твой офицерик мне под юбку в сенках лазил, за титьки лапал, лез целоваться, пьяно плакал?! В кладовку волок, упрашивал. Говорил, мол, если бы меня раньше встретил, то… э-э-э, да что говорить!

А Светка на каждом шагу мне по глазам била:

— Офицерша я! А ты, хоть и красивая, да несчастливая! Доярка и жена тракториста!

Ладно, думаю. Опыт уже есть, квиты будем, офицерша занюханная.

Как-то летом приехали они в гости. С дитём. А у меня уже двое своих ребятишек было.

В первый же день Светка сына на руки, да побежала по деревне хвастаться. Моя ребятня за ними увязалась. Ну-у, а мы с зятем дома остались. Чего уж скромничать? Он рад, и мне отомстить надо родной сестре, проучить офицершу, чтобы впредь нос не задирала.

Да-а, тайком миловались мы с ним половину их отпуска. Потом Светка что-то заподозрила, скоренько так уехали, не догуляв. Правда, больше с мужем не приезжала: всё с сыном да с сыном. И перестала кичиться офицерством, — старуха замолчала, сбросила с подола кошку, встала.

Снова закудахтала курица, слетев с гнезда. Ей тут же вторил петух.

— Я ж говорю: дурачьё мужики. Чего ты радуешься? У-у-у, бестолочь! — бабушка замахнулась палкой на петуха. — Что в курятнике, что в жизни — одно и то же: что ни мужик, то дурень. Тьфу!

Лето.

Бранилась старуха, кудахтала курица.