Вечный двигатель

Виктор Брусницин, 2014

Интрига романа обусловлена существованием некой сабли – находится в простой уральской семье: три взрослых брата и матушка – с неразборчивой надписью и преданием. В надписи присутствует слово Орфиреус, псевдоним Бесслера, исторического лица, с которым связаны попытки создания Вечного двигателя. Каждая глава во многом несет отдельную историю с приметами времени и места. Перипетии разнообразны: Бесслер, Петр первый и розенкрейцеры; начало прошлого века; барбудос, лилипуты, советские люди и наши современники. Урал, Болгария, Австрия, Германия, Америка. Витиеватые судьбы братьев: измены и дружба, загадочные личности, забавные и мрачные приключения. Любовь, разумеется, что еще может быть Вечным.

Глава вторая. Дым

Брежневские квартиры, вожделенные тридцать восемь метров, каждый дюйм которых собственнической рукой выверен и облагорожен. Кухоньки! — рубки гордых (исключительно по принятию) капитанов жизни, сокровенные нужники, будирующие отчаянные позывы либерализма… Но не будем о не сущем, будем о насущном.

Сизый осенний день, пашня облаков заволокла небо (на рубеже девяностых так случалось) — для душевного разговора самое то. Чем и воспользовались трое молодых людей, сидя в квартире на непритязательной кухоньке при аналогичной закуске и нормальном количестве родимой… Прежде всего что за люди. А не кто иные как Вадим и Костя яростного возраста. С третьим знакомимся — Борис.

Костя держал фразы:

— Я, мужики, эти отработки на овощебазах сильно уважаю. Понятно, что после них посидеть куда как славно. Но самая основнуха — непременно какие-нибудь истории случаются.

— У тебя где они не случаются, — вставлял дружески Вадим.

— В прошлый раз — помните на капусту посылали? Попал с бабёшками из отдела оформления. Эля, вся из себя которая. — Константин улыбался, маслил взгляд. — Я глаз-то давно положил, а тут покатило: кто-либо слово, я восемь — бабы хохочут… Сели обедать. Достаем с Генкой Митрошиным флакон — от нашего отдела мы вдвоем были — девки не гнушаются. Шире-дале — муж у нее в командировке… — Костя поднял рюмку: — За жизнь!

— Ну? — страстно любопытствовал Вадим.

— Домой на другой день пришел.

— Сволочь, — порадовался за друга Вадим, ахнул пайку.

— Иди ты! — восторженно вякнул Борис. — Она же такая… фифа. К ней, я знаю, Губанов из отдела твердых сплавов подкатывал — ноль. А уж он — завзятый.

— Ну… отломилось малость, — скромненько уронил Костя. — О деталях не будем. И вообще (сделал строгий взгляд), вы ж понимаете — это приватно.

— А я, мужики, тут статейку одну немецкую переводил, — наклонился к столу Борис после некоторой паузы, уместившей, вероятно, воображение процесса. — Балакали насчет перпетумса — помните? Так вот, в статье описана технология получения рыхлой структуры. Как раз, по-моему, годится для третьей компоненты.

— Опять вы за свое! Боря, побойся бога, — скептически откинулся на сиденье Константин.

— Вот только не надо — бог первый внушил мысль о Вечном! Кстати, твоя идея относительно рефлективной вибрации магнитного поля — вполне дельная.

Борис азартно пустился чертить на листе бумаги что-то совершенно на наш обывательский рассудок непотребное — пошел творческий спор.

В кухоньке обосновались сумерки. Пара полых бутылей скучали в сторонке, изрядно початая находилась в деле. Достигли приятели порядочно: Борис, к примеру, состоял в дозоре — посапывал, уместив голову на столе. Вадим с Костей пока держались. Шло сокровенное:

— Не знаю, Вадька, не прет у меня наука — ты сам видишь. Да и неинтересно. И потом, чуешь, какое время — можно ухватить. Мое амплуа — риск. Пошуровать в извилинах бытия… Уйду, похоже.

— Насчет рискнуть — верно, а насчет науки — зря. Я помню, как ты в институте идеями пылил. И приличными — уж кто талантлив как не ты.

Избранник усмехнулся:

— Ошибочная репутация. Талант, если помнишь, что сперматозоид — норовят многие, а продирается один. А я один не способен… Ерунда, не мое это. Правда, что именно мое, не знаю — вот проблема. Я тебе здесь завидую, есть Ирка, и ты всю жизнь от нее не отслонишься. Диссертация… хотя, сейчас это не модно. Тем не более.

— Кстати, что у тебя с Галкой?

— А что тут может быть? Она баба, я мужик, — выговорил Костя скучно, но с добрым бликом в глазах. — А может жениться? Для хохмы.

— Конечно жениться — водки попьем. Детки родятся — закусим. Романтика!

— Да, детки, — вяло уронил Костя и задумался.

Шло странное молчание, оборвал его Вадим:

— О чем мечтаешь — как бы помереть, да чтоб побольней?

— Так, вспомнил одну историю… — Костя встал, налил из под крана воду, жадно выпил. Возвратился — сел. Посмотрел на Вадима пристально. Убрал взгляд, опустил голову, пальцы выстукивали о стол нечто — минута отрешенности. Голова обратно поднялась, глаза наполнились внятным, глубоким. — Расскажу-ка… (Слабо откашлялся.) Ты помнишь, после института, чтоб от армии уйти, на военный подряд я уезжал? Там дело было…

Последуем за рассказом. Кыштым, страшное захолустье, затерявшееся в выеденных отрогах Уральских гор. Десятка два-три панельных трехэтажек, густой и жалковатый массив частного строения, пара мелких заводиков непонятного назначения, военная часть. В городе, впрочем, как и по области случались ранние утра — особенно в части.

Очутимся. На ухоженной территории не сказать воинственно и строго мельтешила солдатня, с пологого уклона длинного и лесистого холма, что венчался вдалеке щетинистым неровным гребнем, соскальзывал комковатый ветерок. Подле солидного бортового авто кучковалось отделение солдат. Держали себя вольно, но после сна вяловато. Неподалеку стоял Константин в цивильной робе и старший лейтенант. Служба тыкал в некий документ, разглагольствовал. Наш имел тусклую физиономию, по которой можно было предполагать веер чувств. Лейтенант имел мнение:

— Я тебя прошу, Кузнецов, будь с ними пожестче. Понимаю — тебе, как гражданскому, дисциплина не в ноту, но дело спросится. Послаблять этим архаровцам — себе дороже. — Ярился к воякам: — Вы смотрите, будут какие вольности — порезвитесь у меня на плацу! Прораба слушать беспрекословно! — И уже тихонько, чтоб не слышали подчиненные, дополнял: — Слухай, Костя, вечером у тебя соберемся, мне тут спирту подогнали. Лизку с Машутой подключим.

Урал-машина, враскачку и рыча, ползла по ухабистой дороге. Уцепившись за высокие борта, колыхались в кузове солдатики, равнодушные до разлатых таежных красот. Да нам-то отчего не потрогать.

Сколь важно расшоперилась ель, сколь стройно — куда Эйфелевой башне. А кедр — чем не товарищ, господин и даже депутат? Вересок небрежно облагораживает нечаянно оголившиеся пространства, славно путается меж лесного начальства паутина разнообразного кустарника. Бежит вглубь ковер папоротника и прочей поросли, манит лес сочностью замысловатого рисунка, мистикой чарующих потемок. И галдят, радуясь судьбе, неопознанные птицы.

— Здесь тормози, а то опять сядем, — распорядился Костя шоферу.

Выбрался из кабины, окинул хозяйственным оком девственную окрестность. Просека, тянут служивые высоковольтную линию. ЛЭП-110 — линия электропередач, сто десять тысяч киловатт.

Вдали виднелась техника: бульдозер, вышка.

— Орлы! — с акцентом и отрывисто на ы, шутливо по-армейски гаркнул Костя. — Проволоку из машины… высы-пай! (Солдатики без ретивости вывалили большие мотки.) Сами высы-пайсь!

Покатились, сопровождая себя хохотком, толканиями — баловством. Костя подошел к шоферу, тот уже из машины вылез. Доверительно толковал:

— Вот что, Олонцев, даю тебе три часа. Ты по лесу пошастай, ягоду поскреби. Тара в кабине в рюкзаке. Но чтоб так, литрушка — моя. — Сделал улыбочку. — Вечером кой-кого угостить надобно (солдатик понимающе блеснул зубами). — Построжал. — Да не заблудись — недалеко ковыряй.

— Не первый раз, Аркадич, — уверил солдат. — Бу сделано. — Небрежно кинул под козырек.

Костя шумел остальным:

— Ну что, канарейки! На плечо и с песнями!!

Гостиница, где существовал Константин, скорей походила на общежитие, ибо люд преимущественно квартировал вахтовый и командировочный. Обитал Константин в двухместном номере (одна койка по договоренности пустовала) с цветочками — оные хозяин содержал принципиально, как символ несуразности текущего момента — и порядочной стопкой книг на подоконнике. Там же располагался занюханный чайник, сковорода и прочий показатель «красиво живем» бытия. Над одной из коек, обжитой, висел какой-то сюрреалистический натюрморт.

В данный отрезок времени в помещении, помимо хозяина, наблюдался предыдущий лейтенант в мирском, Юра, и две вполне приемлемые молодки. Они и случились Машей, та, что пополнее, с лихим наворотом волос на голове, и Лизой, отчаянной блондинкой уютных размеров с наличием конопушек и веселого голоса. На столе громоздилось соответствующее и происходил задорный разговор.

— А я мечтаю в большой город уехать, — выдала сокровенное Маша. — Магазины, троллейбусы — халява-плиз.

Костя охолодил:

— Мечтать не вредно, хотеть — не надо. Здесь ты по удельному весу больше, так что радуйся.

— Чего ты! — расстроилась Маша. — Наоборот я два килограмма скинула.

— Нехай, если с головы, все равно не впрок, а ежели от сокровенного — уволю.

— Так я наем, если что, — непосредственно соболезновала Маша.

Лейтенант с Костей засмеялись. Костя ерничал:

— Во-от. Не свое — где лежало, туда и положи.

Кручинилась Лиза:

— Верно, Машка, сгнием мы здесь. Крутишься как музгарка, всяко вынаешься. А на кой — кончится элтэпэшником. Эти ж из себя мудреные.

Воин притянул Лизу, лез к шее, балагурил:

— Курвочка ты моя, дай я тебя в рот поцелую!

Та шутливо заелозила плечами:

— Я не такая, я жду трамвая.

Поцеловав, Юра отслонился и проникновенно умиротворял:

— Бросьте, девчата — мы вас любим. Не жена б, кто знает.

— А Костя не женат! — плюхнула обиженно и пристрастно Маша.

Раздался стук в дверь. Костя открыл и пропустил дородную женщину лет сорока.

— О-о, Любаня, — радушно протянул лейтенант. — Проходи, золотая, угостись с нами.

— Не-е, в тот раз наугощалась. Мало, что начальству кто-то из жильцов капнул, так еще мой учуял — вставил.

— Все в доход, лишь бы не выставил, — порадовался вояка.

Девицы захихикали, Любаня с умеренной улыбкой оповестила:

— Я чего зашла-то. Завтра к тебе, Костя, жильца подселяют, так что приберись. Видишь ли, он может с утра подъехать, а уборщица только с обеда выйдет. Директор наказал предупредить.

Закипятился лейтенант:

— С какой стати! Номер частью на год вперед оплачен.

— Так он к вам в часть и направлен, — объяснила Люба, — гражданский, как и Костя.

Лейтенант схватился за голову:

— Ё-моё, я ж совсем забыл! (Косте) Еще одного прораба наняли, вы теперь линию с двух сторон потянете… — Сокрушался: — Слышь, Костя, тебя на дальнюю трассу ставят, ты теперь по неделе в тайге жить будешь.

Резко возмутились девицы, начали галдеть, запоздало всполошился Костя:

— А почему меня?

— Ну, мы ж с тобой накуролесили — начальство на полную полканов спустило.

— А ты чего не пособил!

— Так мне самому взыскание втюхали.

Шли скорбные междометия девиц, Люба констатировала с внешним сожалением:

— Да, знать-то кончилась лафа. — Добавила уходя: — Вы особенно не расходитесь — чтоб опять бяки не получилось.

Вечером следующего дня придя домой Костя застал на соседней кровати лежащего парня своего возраста. Кучерявый, большерукий, с простодушным взглядом. Встал почтительно, руку тянул, голос вкусным оказался:

— Вот, значит — будем вместе жить. Анатолием меня назвали. Ты — Константин, мне сказывали.

— На Костю откликаюсь. Константин — это когда сплю. Ну и… Толя, соответственно. Я так понимаю, и работать об одном и том же.

— Аха! — порадовался Толя, сияли зубы.

Костя переодевался, параллельно тоном наставническим разговаривал:

— С полковником общался?

— Не-а, с майором только. Смурной такой, рыжий.

— Лепихин, комендант. Так вот, полковник приказал причастие изладить. — Костя достал поллитровку. — Чтоб первую до девятнадцати часов, а там — на усмотрение.

— Очень подходящий полковник! — широченно улыбнулся Толя, доставая аналогию. — Что за служба без причастия.

В деле находилась уже вторая. Костя, как человек опытный, вел речь:

— С солдатами надо по-человечески. У нас первогодки — их и старики жмут, и от дома еще не отвыкли. Мирное обхождение — в тонус. Но и без панибратства, начальство работу требует без скидок, рублем укоряет очень запросто. Ты сам-то служил?

— Как раз в стройбате. Техникум строительный после армии закончил — заочно.

— Ну так — здесь все твое. Я-то и армию миновал, и специальность у меня другая. Как тут оказался, история для следующего раза.

— А по пайке и теперь не грех.

Закинув, Костя корчился:

— Хах, скотина — похоже в душу угодила!

Толя подтвердил, закусывая:

— Знамо — в брюхо только первая.

Вкусно забились лианы дыма, в обликах товарищей располагалась любезность. Впрочем, слова доставались Косте с натугой, голос осел, дикция случилась изрядно потраченной:

— Вот я здесь уже скоро год и, как видишь, невредим. — Туманил взор. — Но если честно, дислокация меня не устраивает. Надоело — хочу домой.

— А у тебя это… кто есть? — Толя получился подюжей: глаза поволокой хоть подернулись, однако голос шел зрелый.

— Баба что ли? — Костя было скривился, но быстро выправился, тосковал взглядом. — Может и есть, только мне о том неизвестно. — Глаза повеселели. — Вот уж чего здесь без дефициту!.. Вообще, место тут злачное — спирта, хоть машины заправляй. Девицы нам уступчивые — доморощенных они почему-то не жалуют.

— И что — парни попускают?

— Попробуй-ка дернись — вся часть в ружье встанет. Ты, кстати, как относительно женского пола? Мигом сообразим!

— Ну… как доведется. Вообще-то, у меня невеста имеется! Я ведь на свадьбу заробить и подрядился. Посулили дерзко. Ты мне на этот счет и обскажи.

— Заработать можно… Слушай, мы тебя под это дело на дальнюю трассу и сплавим — ты сам просись! Там кроме работы делать нечего, а мне деньги жмут и в тайге торчать без резону.

— Это годится!

— Только не сразу. Пару недель мне для блезиру отломать придется.

— Ак ведь ты Костя, тебе видней.

И обратно утро. Набрал сырости, правда, приятель ветерок, щетинка на гребне холма припорошилась туманом, надежно укрылось за угрюмым настом облаков небо. Знакомо суетились солдатики подле машины, лейтенант и Костя курили в сторонке. Костя громко наказывал служивому, стоящему в кузове:

— Наумов!! Харч сразу под палатку сложи — что-то небо мокрое!

Повернулся к лейтенанту:

— Ну что — тронемся… — Покачал головой, сказал понуро: — Н-да, целую неделю в тайге. Сурово! Ну да прорвемся.

Лейтенант жал руку, шутковал:

— А я еду, а я еду, все в тумане, ветер в мыслях, вошь в кармане. Мама! — я хочу домой.

Костя было отошел, но, вспомнив, развернулся обратно:

— Да, Юр — насчет новичка. Он парень, похоже, ничего. Пока меня нет, может, его подключить?

— Не знаю, сам решай, — без энтузиазма ответил лейтенант.

Костя тоже с легким сомнением пояснил:

— Понимаешь, он кондовый, сюда за деньгой приехал. Невеста у него, пятое-десятое. Пусть заработает — мне бабки все одно в пролет.

— Приедешь, обмозгуем.

О верх палатки брюзжал дождь. Густой, волглый воздух недобро крался под исподнее. Костя в одежде лежал на раскладушке — одна рука существовала под головой, вторая с сигаретой свисала к полу. Застыл на челе отрешенный взгляд. В углу ребята резались в дурака.

— А такую мадам, схавал?

— Урод, — возмущался пострадавший, — ты ж последнего козыря отдал! У тебя по жизни кроме крестовых ничего не будет! — Собирал взятки.

— Умри, Февраль, не учи отца сношаться (Удачливый перебирал веер оставшихся карт), крести к деньгам. — Он кинул карту под следующего. — На тебе семиту, Панов, чтоб еще день пожить.

— Да клал я на твою семиту! Сверху причем, — парень смачно шлепнул свою.

Костя уныло повернул на голоса голову, смотрел, разомкнулись губы:

— А чего вы Осипова Февралем кличете?

— Так у него в голове не хватает!

Константин улыбнулся. Отвернулся, улыбка медленно сползла, опять упер взгляд в потолок — там теперь чего-то не хватало… Сел, глядел в пол — тоже мимо. Встал обреченно, двинулся к игрокам.

— Тогда раздавай и на меня.

— О! Это по уму, — один из игроков радостно потер руки, — Аркадич карту собьет.

Костя вяло разбирал карты, долдонил:

— Нам бы ночь простоять, да день продержаться. А там суббота…

Суббота. Костя шумно вошел в свою комнату гостиницы. На кровати, читая книгу, лежал Толя. Встал, улыбался, тянул руку.

— Здравствуй, дорогой, — радовался жизни Костя, — ну, как ты тут без меня?

— А чего — пашем, помолившись. Четыре версты на этой неделе покрыл! — И спросил с неуемным любопытством: — А ты сколь?

— Одну вычти. Скотство — болотина попалась, корячились, как в роддоме (Толя не мог скрыть довольство). И по этому поводу мы устроим нынче конец мира! — Сдержанность Толи Костя обескуражил так: — Я угощаю — подлевачил чутка на бензине.

Ресторан местного масштаба — без выкрутасов, но с оркестром. Дядя, например, пышноусый усердно дул в саксофон — как у людей. Наши соколы сидели вдвоем за четырехместным столиком (зал пока был недобран).

— Привет, Мишка! — сделал ручкой Костя в ответ на приветствие от соседнего столика. Пояснил Толе: — Местный. Я им кой-чего подтягиваю: бензинишко, спиртовое когда… — Костя внимательно посмотрел на товарища. Наклонился к нему. — Слышь? Мы это дело в паре с нашим летехой крутим. Я нынче в отлупе, так что давай ты — свято место…

— Я ведь старой веры, Костя. Как-то… не того…

— Ну, дорогой, у меня тоже Вера была — молодая, правда. Не корысти ради, будущей семьи для. — Костя широко улыбнулся. — Не терзайся — добро-то народное, народу и пользоваться. А мзда — это, считай, государственная дотация.

Уж пусты стали тарелки, казались рисованы маслом лица посетителей — вязконькая дымка лиловела в сумраке зала. Только что улеглась музыка, подошел Костя и уселся за столик, сходу укорил приятеля:

— Что ты, ей бог, как… недоделанный. Пригласи какую — оторвись по полной! Перед женитьбой положено.

Толя застенчиво пожимал плечи, смущенно оправдывался:

— Да я, вроде… не того…

— Выкладывай — присмотрел кого?

Анатолий поник, бубнил:

— Кончай, Костя — не мои это дела. У меня Лида.

— Стало быть, за нее, — благорасположенно согласился Костя, поднимая рюмку.

Выпив, Толя обратился к товарищу:

— Слышь, Костя, я вот обратил внимание. Ты когда отходил, с парнями балакал, на тебя одна шибко пялилась. Знакомая, верно?

— Которая?

— Да вон — в углу сидит с толстым дядькой. Статная такая.

Костя обернулся.

— Светленькая, что ли? А-а — та еще чувичешка. — Возвратил голову. — Вообще-то лично я с ней не знаком. Вот лейтенант наш — проверил… А здесь она известна: по командировочным ударяет… — Щерился. — Глянулась что ли?

— Не-е, — мычал Толя пугливо и напористо. Оправдывался: — Так просто — шибко знойно она за тобой доглядывала.

— Да? — Костя с любопытством еще раз обернулся, оглядел особь. — Таки мы и спросим, какую деталь гражданка рассмотреть желает.

В плотных сумерках, по скромной на архитектуру улице, тронутой убогим светом редких фонарей, передвигались трое — в лужах тонула полоска зари. Константин держал за талию девушку (светлые волосы говорили о выполненном обещании), Толя несколько сзади, отрешенно и молчаливо дополнял композицию. Вольного свойства эскапады Кости, отзывчивый хохоток девицы сопровождали путешествие.

— Толяй, дай-ка прикурить! — Костя на мгновение отошел. И близко наклонившись к приятелю, тихонько доказывал: — Ты ситуацию поддержи. Сейчас по порции замахнем, и ты потом на часок свали. Ну, дескать, в красный уголок — кино важное по телеку дают, хотел посмотреть. Я за час управлюсь — отвечаю.

— О чем речь! — вполголоса, но горячо потворствовал тот.

Вошли в вестибюль гостиницы, за стойкой администратора сидела толстая тетка, вязала. Равнодушно глянула поверх очков, буркнула Косте:

— Лейтенант твой звонил, завтра к вечеру появится. — Относительно посетительницы не заикнулась, очевидно, явление обычное.

— Лады.

Вот уж устроилось дело. Номер насытился темнотой, пыжился уголек сигареты — угадывались контуры лиц Кости и устроившейся на его плече девушки.

— Ты видный, на тебя многие девки глаз положили, — объясняла сложившиеся позы претендентка.

— А мне что следует положить? — квело вякнул Костя.

В это время раздался скромненький стук в дверь. Костя шумнул:

— Да-да! Толя, ты? Не заперто.

Крякнула дверь, в просвет застенчиво юркнула фигура.

— Я не помешаю, я тихонько, — шепотом оправдывался Анатолий.

— Да какая помеха, — отвечал Костя. Звучно зевнул, выпростал из-под головы девушки руку, повернулся на бок — спиной к ней.

Утро, пробуждение. Одевание, процедуры, прочее. Сказать есть, особенного стеснения девушка не проявляла: вполне хозяйски и привычно передвигалась по комнате и вне. Впрочем, сам Костя ее поощрял:

— Надюха, чайку сейчас самое то. Сообрази, милая.

— А где что? — изъявила готовность девушка.

— Все на подоконнике.

Пили чай. Толя, улыбчивый и все еще застенчивый, участвовал. Его учтивое внимание к Наде имело место. В конце чаепития Костя изложил:

— У тебя, Надь, какие планы? Я, ты знаешь, даже проводить не смогу — край в часть надо. Собственно, Толик проводит. — К нему: — Ты как?

— Без разговоров, — радостно сообщил тот.

— Прекрасно, только уж поразговаривай.

Надя без тени замешательства объявила:

— Вообще-то, я совершенно домой не тороплюсь.

— Так это просто замечательно, всё в ваших руках. Анатолий Иваныч, уж ты давай поджентельмень. А как ты хотел — приличия обязывают!

Толя не в состоянии скрыть удовольствие с улыбкой пожал плечами, доказывая полную готовность. Костя вскочил, поспешно накинул уличное, сопровождал:

— Уж вы не обессудьте — дела. Мы люди военные.

Вечер этого дня получился сырым — за Костей, который подходил к своему номеру, тянулся влажный след. Остановился подле двери, достал ключ, однако в скважину не вставил, а раздумчиво почесал нос. Постучал — за дверью тишина. Еще разок — то же самое. Костя покрутил ключом, вошел — комната была пуста. Беззаботно разоблачился — «ты уехала в знойные степи, я ушел на разведку в тайгу», мурлыкал под нос — пошли предсонные дела.

Утро — родная картина с машиной, солдатами и лейтенантом. Костя лейтенанту, с улыбкой:

— Слышь, а Толя мой туда же — ходочок. Не ночевал нынче.

— Думаешь, с Надейкой?

— Не иначе, где еще!

Лейтенант одобрительно хихикнул:

— В тихом омуте…

Другой вечер — прошелестела неделя — напротив, оказался сух, крепок и вязок, как черемуха.

— Тетя Валя! — шумел, войдя в гостиницу, Костя тетке с вязанием (он в рабочем, понятно, что только из тайги). — Как обещал, напластал твоих трав. Все по науке… — Клал перед ней сверток. — Что мой друган — на месте? Ключ далеко доставать.

— Спасибо, Костик, — благодарно приняла сверток служащая, — жену тебе смирную. — Кряхтя, сунула сверток под стойку. — Чудит твой сосед! Нету, и всю, почитай, неделю не жил. Как ушел с той цацой, так и не ночует… Раз, было, появился — пьянющий в дробоган. Проспал сутки и опять исчез.

Поползли удивленные брови Кости, резюмировал обстоятельство недоверчиво:

— А вот такие мы — на покушать скорые.

Или, скажем, Константин с лейтенантом прогуливаются по улице. Сетует офицер:

— Сегодня, похоже, мы в пролете. Машка с Лизой в отпуске — на юга, говорят, укатили.

— Черт, жалко — у меня номер как раз пуст, так и не появляется Толя. Кстати, как он? Я уж и облик его забыл!

— Да артист твой Толя! Бухальщик, оказывается — туши свет. Как случился с той Надей, так и не просыхает. Намедни вообще пару дней задвинул. Турнут его, похоже.

— Хах, надо же! — искренне удивился Костя. — Любовь — зло, станешь и козлом.

Чтой-то мы дюже отклонились, чавой-та мы увязли в Кыштымских дебрях. А как уютно на девятом-то этаже, да в кухоньке с сакраментальной принадлежностью. Таки и возвратимся в начальный антураж. Рассматривал сны Борис, Вадим сосредоточенно внимал Косте. Лицо рассказчика держалось прямо и неподвижно, однако взгляд на слушателя не попадал, был почти трезв и вдумчив, локоть упирался в стол и пальцы возили по подбородку. Тон его оставался умерен, чуть заметная хрипотца прибавляла рассказу сокровенность.

— Вскоре, однако, Толя образумился. Начальство его начало жаловать, потому как пахал парень зверски. Виделись, впрочем, мы не часто, вымолил он себе на дальней точке работать, другой раз даже на выходные не возвращался. Ближе к новому году я из тех мест сдернул.

Костя опустил голову, положил на стоящий перед ним сосуд взгляд, опустил руку, покрутил за ободок рюмку. Поднял голову:

— Прошло ну… года два. Заделался, значит, я на отпуск туристом, путешествующим по Волге на пароходе. Жизнь — самая стоящая…

По державной реке снуло скользил белый, пригожий пароход. В небе бесцельно маялись пузыри облаков, мельхиоровой рябью блестела вода, настырно верещали юркие чайки. На верхней палубе расположилась компания, в шезлонгах развалились загорелые девицы и молодые люди в купальном. Лениво потягивали пиво, соблюдали беседу либо наблюдали за игроками: за столиком, на котором сосредоточились шахматная доска и часы, сидели Костя и противник. Над доской и часами мелькали руки — блиц.

— Вот дьявол, — обиженно причитал Костя, чередуя с соперником удары по часам и часто заглядывая в циферблат, — по времени попадаю.

Откинулся по окончании своего регламента, сокрушался:

— Согласись, Серега, с ладьей окарался, а выигрыш мой был!

Оппонент, соболезнуя, разводил руки:

— Пива с тебя полящика — как с куста!

Костя, собирая шахматы и набирая озорство в глазах, досадовал:

— Махоркой надо было обкуривать — как Ласкер.

— В ящике двадцать бутылок, — вальяжно отвалившись на спинку стула, уточнял Сергей. — Разделить пополам — получается десять.

— Как думаешь, в буфете махорка есть?

— Из холодильника я предпочитаю.

— Ладно уж, психолог ты наш, поизгаляйся сегодня, — бормотал Костя, — все одно завтра реванш!

Костя встал, лицо быстро набрало умиротворенное выражение, тронулся к ограждению палубы. Походя, сообщил сидящей девушке:

— Пани, вы нынче невозможная уродка.

— Нахал! — беззлобно шлепнула его полотенцем девушка.

— Ну красотка, Лёль, — наклонился он к ней, — урода — красота по-польски.

Подойдя к краю палубы, Константин поднял и завалил руки за голову, подставил грудь солнцу. Беззаботно напевал песенку. Отсутствие мыслей и, стало быть, усердный покой благословляли этот румяный час. Парень оперся на ограждение, затеял придирчиво оглядывать народ на нижней палубе. Вдруг напрягся.

— Елки зеленые, — воскликнул он, — никак Толяй!.. — Вглядывался. — Он — точно. — Резво двинулся к лестнице, ведущей вниз.

Действительно, это оказался кыштымский Анатолий. Обратим внимание, имело место изменение облика: светилась седая прядь, бугрили лоб назойливые морщины. Костя подошел сзади, положил на плечо приятеля руку, объяснил жест:

— Или здорово жисть, или я — последний с краю.

Толя развернулся — движение ровное, степенное. Узрев Костю, тотчас поплыл лицом:

— Вот уж никак не ожидал. — Молодой человек был явно ошарашен, качал головой. — Надо же, где встретиться довелось! — Тряс Костю за плечи. — Ну здравствуй, братишка!

Костя, сильно улыбаясь, откидывал голову назад, клал ее в стороны, рассматривая:

— А ты, парень, изменился, — установил голову, простил: — Ну да всё в дом. Во-первых строках — ты как здесь, и почему я тебя раньше не видел? Я на корабле с первой пристани.

Толя обстоятельно докладывал:

— Так это, вчера сели, в Самаре. Мы до тетки, пару остановок — решили поглядеть на Волгу. — Спохватился: — Ты вот познакомься. — Отодвинулся и открыл молодую женщину непримечательного облика. — Это и есть Лида… ну, я рассказывал (легкое смятение пробежало по лицу). Была невеста мне, а теперь жена. — Объяснил Лиде: — Вот он самый — Костя. Я писал, по Кыштыму напарник и душевный человек.

Костя кивнул головой.

— Наслышан, наслышан — настолько, что именно такой и представлял… Прокатиться на пароходе — это вы верно надумали. Природа обалденная! — Бросил взгляд на берега. — Да и с погодой угадало. — Повернулся к Анатолию. — Давай, рассказывай — почем и какого рожна!

Вдруг с верхней палубы раздался возглас, сделала его миловидная девушка:

— Костя, ты куда мою сумку подевал?

— Погоди! — аккуратно крикнул ей Костя. Опустил взгляд к Толе. — Слушай, вечерком посидим? Тут (сделал оправдательную улыбку) надо отлучится.

— Ну, о чем речь!

Костя, отходя, шутливо погрозил пальцем:

— Готовь обстоятельный отчет за прошедший период.

Вечером Константин и Толя стояли на самом носу парохода. Золотом сияла величественная лава реки, шаял изрытый оспинами воронья и подпаленными струпьями облаков закат — красота сумасшедшая. Костя жадно набирал происходящее в глаза, прикладывался изредка к бутылке пива, говорил искренно:

— Ну что, я за тебя рад безмерно. И папаней стать — это ты клёво придумал. Сколько еще говоришь — три месяца попусту ходить?.. — Сделал глоток из бутылки, глядел беззаботно вдаль. — А я не созрел. Впрочем, есть предмет. Прежде всего, Галина зовут, а это, брат, имя женское… — Лицо Кости набрало серьезное выражение. — Понимаешь, надо жениться, иначе изотрусь. А Галка — девка подходящая. Я на тебя с Лидой нынче посмотрел и умиление царапнуло. Рад, словом!

— Да, Лидок у меня вещь, — проговорил Толя тускло. Повернулся, голос чуть приподнялся. — А что за парень все с тобой — друг?

— Приятель. Он хоть и земляк, но познакомились здесь, на корабле. Классный чувачек, Сережка Шумахер — белая кость… (Погорячее) Слушай, но как он девиц снимает — уж на что я не последний, а до него далеко! Впрочем, психотерапевт, даже гипнозом владеет.

— Нда, психика, — тихо проговорил Толя. Поник головой, помолчал, вздохнул тяжко. — А с Надюхой-то… в Кыштыме… — В голосе появилась хрипотца. — Сволочь я!

Костя попытался сбить:

— Брось, Толик! Обычные дела. Не тем тратились, за которое казниться можно.

Стояло непростое молчание. Наконец Толя поднял голову и начал. Первые фразы дались трудно — говорил хрипя, ломая голос:

— Вот что, Костя, это хорошо, что я тебя встретил. Боле рассказать некому, а держать шершаво… — Откашлялся, голосовой механизм набрел на чистый звук. — Что там со мной произошло, сам не пойму. Дым! По сию пору… начинаю вспоминать — дымка…

В уральском городке Кыштыме произошла поздняя осень. Небо висело гадкое, с безразмерной, тянущей на пашню тучей, едва зеленоватой и будто прокисшей, казалось, солнце навсегда утонуло в ней и жизнь мало что сулит. И ветер шел недобрый, мокрый, чудилось, туче мало погубленного солнца и она дышит недугами, скверным отношением к людям. Подобной обязанностью были наделены грубые, скользкие звуки. Наконец длинные и повсеместные лужи морщились и сильно вносили впечатление одра в окружающее.

В осени состоялась убогая однокомнатная квартира. В ней присутствовали рассохшийся пол с вытертой краской, беленные без рисунка облупленные стены — в углу ерзала скисшая паутинка. Существовали: стол без скатерти, три стула (один комолый), громоздкий, но без видимых изъянов шкаф с зеркалом в частых родинках. Со стены обиженно ворчал приемник — телевизора не наблюдалось. В комнате находились Анатолий и Надежда. Она в домашнем халате полулежала на кушетке (голова опиралась на вертикальное предплечье), неприбранные волосы лазали по лицу, мутный взгляд рассеянно и вяло ездил по полу; Толя в майке и мятых брюках (тапки на босу ногу) мотался по комнате.

— Не уезжай. Ты знаешь, я не могу одна, — говорила девушка, голос выбрался недужный.

— Ты совсем рехнулась, — раздраженно доказывал Толя, — это же военная часть! Пусть я гражданский, но начальство-то — служба! — Опал. — И без того почти неделю прогулял — спасибо, Костя лейтенанта нашего уговорил поручиться. Нет, никак не получится.

Скрипел пол под ногами мужчины, нудило радио.

Надя села, убрала с лежака ноги. Молчала, лицо было пустым. Неожиданно глаза расширились (взгляд не отставал от пола), пальцы часто задвигались, царапали кушетку — визгливо, неприятно отчеканила:

— Я не мо-гу од-на!!

— Заткнись! — Толя остановился, злобно развернулся к ней. Вдруг подскочил, лицо перекосило ненавистью. — Ты же мне всю душу вымотала! Ты же… — Тряс перед своей грудью сжатые кулаки. — Сссука!!

Надя вскочила, глаза безумно горели. Истекала суровой руганью и самыми отчаянными пожеланиями. Неутоленная, яростно, вытянув руки с растопыренными пальцами, кинулась на Толю — рычание, визг. Толя ловко перехватил, бросил ее на кушетку, придавил коленом — не особенно, впрочем. Вскоре отпустил и отошел… Надя рыдала, конвульсии били тело, захлебываясь слезами, тяжело, до рвотных судорог, пустых, закашлялась… Изможденная, встряхиваемая остаточными конвульсиями утихла. Перевела рыдание в нытье.

Толя сидел на стуле, руки безвольно бросил между колен, взгляд намертво упер куда-то рядом с женщиной. Она грузно села, подняла зареванное, обезображенное лицо.

— Пожалел бы, я же беременная.

— Ну и что? — устало, глубоко вздыхая, кинул Толя. — У меня мать тоже беременная была.

— Так… ничего, — Надя халатом вытерла слезы.

Толя встал, снова тяжело вздохнул. Безжалостно, ровно, монотонно талдычил:

— Ты мне пузо свое не суй. Кто в тебе, неизвестно. Я ли, Костя — а может, член с горы Магнитной… — Тон стал назидательным, в голосе завелись акценты: — Ты тут сама решай, а у меня невеста есть. Я так думаю, через полгодика оторву отсюда. Рыло на этих заработках не наешь! (Без сожаления) Да и какие с тобой деньги — ты меня не то что в кисель, в брагу превратила.

Теперь вздохи пошли со стороны Нади. До слов, правда, они не разогнались. Толя посветлел:

— Не понимаю я тебя, Надюха. О чем ты думаешь?

Надя склонила голову, смотрела без адреса, на лице появилась слабая виноватая улыбка:

— О чем думаю? Да вот, думаю — сдохнуть или еще пожить!

— Вопрос, конечно, интересный, — Толя скалился, исподлобья поглядывал на Надю. — Шекспира на тебя нет.

Надя посерьёзнела, коротко бросила:

— У нас выпить что осталось?

Толя развел руки, пожал плечами — сарказм, недоумение, осуждение читались в тоне:

— Как ты рожать собралась!?

Зима, вечер. Вынырнет хилый месяц из мерзкой трясины неба — и того захлестывают лохмы бесноватых облаков. Мечется, стонет неприкаянная поземка. Толя, скукожившись, нырнул в подъезд дома Нади.

Разоблачился в прихожей, прошел в комнату. Она была тускло освещена настольной лампой, стоящей на тумбочке. Кушетка застелена спальным бельем, под одеялом виднелись контуры неподвижного тела. Толя зашел на кухню, выгружал на стол принесенное. Открыл холодильник — высветилась одинокая недопитая бутылка портвейна.

— Опять бухая, — обреченно констатировал он, в глазах тихо загорелась безысходность.

Развернул припасы, поставил на огонь сковороду. Что-то сложил в холодильник, закрыл его. Замер, задумавшись, снова открыл и достал бутылку… Толя выключил светильник, на стенах мерцали причудливые тени. Забрался за Надю, залез под одеяло — она не реагировала.

Глубокая ночь, слабые блики, рожденные непонятно откуда взявшимся светом, лежали на лице Анатолия. Он вдруг резко открыл глаза, взгляд оцепенел, чуть повернул голову. Точно — шли слабые, странные звуки. Резко повернул голову, место рядом с ним было пусто. Собранно сел, внимательно вслушался. Откинул одеяло, встал, включил верхний свет — от кушетки тянулся в ванную (смешанный санузел) мокрый след.

Анатолий осторожно подошел к двери, наклонился, слушал. Открыл дверь. На полу, с закрытыми глазами, с обликом предельного изнеможения, в ночной рубашке, привалившись к стене, сидела Надя. Вокруг лежали пятна крови. Толя резко упал на корточки, непомерный испуг бился в глазах; оторопь вязала рот — вываливались какие-то нелепые звуки. Можно было различить:

— Надюша, что же… ты давай… того… — Он пытался растормошить женщину, и видно было, как трудно дается ему прикосновение. — Ты тут давай… не того.

Надя очень тяжело, медленно открыла глаза. Ясно, упруго смотрела в человека. Голос был неживой, слово тяжелое, роняющееся:

— Ты… уйди. Я сама.

Толя встал, мина испуга не исчезла. Он повернул голову… и увидел. В унитазе, прямо в сливной дыре торчало некое, как бы покрытое живой пленкой. Это некое было сморщенным, несуразным. Верхняя часть — круглая. Различались черты лица: определенное подобие сомкнутых глаз, носа. Вот нечто — горизонтальная полоска, напоминающая рот. И это нечто… шевелилось.

Дикий, нелепый писк вырвался из уст мужчины. Он наотмашь ударил ладонью Надю по лицу, опрометью выскочил из ванной.

Метался по комнате — суетились руки, тряслись губы, голова вжалась в плечи, гримасы крайних чувств сменялись на лице. Горло издавало какие-то суматошные, раздрипанные звуки… Вдруг резко остановился, возникла ответственная осанка, сосредоточился взгляд — голова несколько склонилась в тяжелом раздумье. Толя подошел к двери, поднялась рука, выдавая намерение постучать — остановилась. Открыл дверь, Надя находилась в прежней позе. Наклонился, взяв подмышки, начал поднимать женщину. Она помогала. На руках отнес ее на постель, накрыл одеялом. Надя, устроившись, закрыла глаза и замерла.

Склонился, коротко и нежно тормошил, неуверенно говорил:

— Надь, я скорую вызову.

Она резко открыла глаза, на мужчину взгляд не попадал.

— Не смей! — голос был четкий, ответственный. Глаза тотчас закрылись, оставив непререкаемое выражение лица.

Анатолий сел на стул, локти упирались в колени, сильно глядел в пол. Встал, медленно подошел к двери ванны, замер — все так же угрюмо взгляд бил в пол. Голова поднялась, на лице возникло нечто возле улыбки — усмешка над собой, демонстрация подчинения обстоятельствам — отошел, расторопно проследовал на кухню. Достал бутыль, внимательно разглядывал остатки. Пил из горлышка — тягуче, до конца.

Стена в забытых полыньях, немой радиоприемник, слабые конвульсии паутинки — небытие. Толя безучастно сидел за столом на кухне. Владела неподвижность — подпирал ладонью подбородок, глаза слепо смотрели — держалось высокое выражение умиротворения. Впрочем, пальцы свободной руки выстукивали вполне стройный ритм.

Вдруг из комнаты донеслись неясные звуки. Толя медленно, нехотя перевел взгляд туда. Трудно встал, направился… Надя медленно ерзала по кушетке, издавая странную череду звуков — кряхтенье, стон, обрывки слов. Глаза широко раскрытые и неподвижные выдавали боль.

— Что? — участливо спросил Анатолий, сел рядом. Двинулась рука с намереньем прикоснуться, но угадала на живот — замерла не доходя, отодвинулась.

— Н-не знаю… — Голос удался заполошным, дрожащим. — Кажется, второй идет.

Толю стиснуло оцепенение, изморозь прохватила лицо. Впрочем, недолго. Он встал, глядел на Надю, молчал — явно не знал, что делать.

Вдруг она широко, неестественно взвилась, рык вырвался из горла. Однако тело видимым усилием воли вскоре набрало нужную позу. Села, развернулась, пытаясь встать. Толя бросился помочь, впрочем, подхватив под руку, усилия не делал, боясь причинить плохое. Надя поднялась, гримаса боли искажала лицо, но голос был четкий, хоть и глухой:

— Ты со мной не ходи, я позову.

Толя, придерживая, проводил до ванной.

— Давай скорую все-таки вызовем, — звук получился нерешительный.

— Не вздумай! — зло сказала роженица, закрыла за собой дверь.

Человек стоит посредине комнаты, глаза полуприкрыты, руки немилосердно трут лицо, вырываются глубокие, шумные выдохи — бессилие, страх, отчаянье смешаны в нем… Опадают руки, подходит к двери на балкон, открывает настежь. В комнату врывается злая ночь — далеко всполохнулись занавески. Анатолий неподвижен, глаза, не мигая, смотрят в мглу.

Прошло время. Надя лежала на кушетке, под одеялом. Глаза были закрыты — вряд ли она спала. Толя, уже в одежде, сидел за столом в комнате. Руки были сложены, как у ученика за партой. Сеял слова:

— С Лидой дружить начали класса с шестого. Вообще-то, мы соседи — их изба через проулок. А чего ты хочешь, в деревне так заведено, родители вместе — и дети! И потом, у нас полдеревни староверы — кержацкой породы. Нас, почитай, уж годам к пятнадцати сосватали… А чего, девка она справная — коса, то-се. Хотя… пишет, что волосы обкорнала… — Покаянная улыбка мельтешила у Толи, взгляд двинулся к кушетке. — Но если честно, мне в армии одна девчонка нравилась, дочка нашего майора. Похоже, и она меня привечала. — Поспешно оправдывался: — Только не было ничего!

Мужчина убрал взгляд, в сузившихся глазах он стал холодным. Молчал. Поинтересовался:

— Ты как?

Вопрос, вероятно, застал врасплох, женщина растворила очи, соображала. Нашла ответ, неуверенный:

— Нормально. — Пояснила: — Глаза болят, ровно давил кто… И тело горит, будто кожи нет.

— Ты бы поплакала, — предложил Толя, тотчас, впрочем, поник, веря в бесполезность просьбы.

Надежда опустила веки, но ненадолго. Говорила сурово, отчетливо:

— Ты вот что… ребят бы надо на балкон вынести. Вообще прибраться. Займись-ка.

Толя послушно тронулся к ванной, остановился. Развернулся, зашел на кухню. Порывшись, достал матерчатую сумку. Вытряхнул из нее сор. Деловито двинулся в санузел.

Сумка наполнилась содержанием. Когда судорожно открывал тугую дверь балкона, предмет несколько раз тупо ударился о подоконник. Угрюмо дохнула спекшаяся ночь. Снова с безучастным лицом шел в ванную, убирался — отчего-то одолела мания порядка. Далее в прихожей размеренно надевал пальто, шапку, сапоги.

В проходной военной части заспанный дежурный узнал не враз — и верно, шарф перекашивал половину лица, от лилового уголка рта безобразно чернела глубокая морщина, пустые глаза сосредоточились на конце носа, из-под шапки уныло торчал клок волос. В казарме долго ковырялся в замке некой двери — здесь содержался строительный скарб — долго и зло рылся в закромах. Наконец победно поднял на свет трехлитровую банку со спиртом — глаза потеплели.

Миновали три дня. Анатолий сидел за столом комнаты, изрядная рыжеватая щетина заслоняла лицо. На столе неряшливо лежали объедки, в банке отсвечивали остатки спирта. Движения получались квелыми и бесцельными, взгляд скверен. На кушетке периодически барахталась — надо думать, в попытках подняться — и издавала жалобные звуки Надя. Толя соучаствовал, бросая взор, глядел безмятежно. Убирал глаза.

— Вот заработаю деньги, — мечтал человек, — и махнем мы с тобой в Сочи. А чего! — как два пальца. Я работаю, Надь, как… как!.. не знаю кто… — Губы кривились в кислой улыбке, веки мигали замедленно, с томительной периодичностью.

Уяснив, тем временем, безнадежность попыток, Надя стремительно увяла — правда, решение пришлось на движение изворотливое, отсюда теперь поза была совершенно немыслимая.

— Представь, галька, пальмы всякие. Это тебе не ля-ля-тополя! Куплю коры остроносые — армяне делают. А тебе широколобую шляпу.

— Широкополую! — обиделась Надя. Голос, между прочим, был достаточен.

Толя остался несгибаем:

— Пускай! Все равно куплю… — Плотоядно продолжал разворачивать перспективы: — И на пароходе прокатимся. Потому что белый. И в дендрариум зайдем — мне про него кореш по армии рассказывал… — Толя сник. — Я ведь на Даманском, под Хабаровском служил, в погранвойсках. Воевать не довелось, но повидал косопузых. Эх, время было!.. — Улыбался, опускал взгляд на стакан. — Ну ладне — бог на рюмку, я на край, пей, Толяна, не хворай.

Надя, между тем, отыскала решение. Если прежде она пыталась сесть рывком, но туловище перевешивало ноги, то теперь придумала ловкий способ. Рационализатор подползла к краю кушетки, свесила руку и уперла ее в пол. Одновременно то же самое проделала с ногой — получили две точки опоры. Остается отыскать еще одну: как мы знаем, треугольник есть бескомпромиссная по устойчивости опорная фигура. Правда, тут произошла задержка. Действительно, чтобы приспособить еще одну конечность, приходилось временно находится на двух — а это чревато. В общем, Надя свалилась на пол. Ну, а уж тут-то — весь мир наш… Толя с пониманием наблюдал за экзерсисами подруги.

Как ни странно, поднявшись, Надя быстро обрела пристойную координацию — подошла, вполне надежно села за стол. Рука тут же механически поймала пустой стакан, вслед этому сосуд, скребя стол, двинулся ближе к банке. Надя молчала и сосредоточено смотрела на вожделение. Все являло просьбу налить. Толя тоже молчал — изучая, рассматривал знакомую… и не делал никаких движений. Надя, уяснив намек, без слов убрала стакан. Поникла… Вдруг в ней зацвела субтильная улыбка. После невеликого молчания разговаривала:

— И зря ты так говоришь. Все я рассмотрела, парень были и девочка. Парнишка — первый. — Умильно тянула: — Волоса-атенький…

Лицо налилось обиженной миной, канючила:

— Граммулю всего! — Повторились манипуляции со стаканом. Результат остался тот же.

Надя встала — теперь ее пошатывало. Легла обратно на кушетку. Закрыла глаза, замерла. Ее отчетливый голос распихнул тишину:

— Похоронить бы ребят надо!

Вечер, а то и ночь — окрест гиблая мгла. Однако по могильным оградам, высветившимся от неверного света неба, можно предположить кладбище. Толя, сильно и часто дыша, долбил ломом спекшуюся землю.

На палубе парохода на фоне кровяного заката стояли Костя и Анатолий.

— Вот, — Толя указал рукой и пошевелил пальцы ноги, — ноги отморозил. Теперь боли не чувствую.

Костя, вкось опиравшийся на перила палубы и безотрывно смотревший на приятеля, переменил ногу. Отвернулся:

— Грубые прикосновения действительности…

Рассказ, если вы помните, начался в квартире. Она — существует. Борис, видимо, давно проснулся и вошел в канву истории, ибо трезво и внимательно, как и Вадим, смотрел на Костю. Именно он и предложил, поднимая стакан:

— Нда… давайте — не чокаясь!

***

Происходил шикарный весенний день: сверкала дородная сосуля, заходились птицы, гулял тяжелый и любезный воздух — ярмарка адреналина. К дому, где живет Вадим, подъехало такси, оттуда вышел он — с вместительным баулом, радостно-напряженный. Авто отъехало, а Вадим не торопился: насыщался, набирая взглядом местность — очевидно, что человек приехал издалека.

На звонок принеслась открывать молодая Ирина. Бросилась на шею Вадиму — любя, талдыча:

— Наконец-то! Господи, Вадька, как я истосковалась!

Мельтешила теща, елейно талдычила относительно того, что зятек соизволил припереться, дабы заняться сыном и вообще семьей. Существовала молчаливая солидарность Вадима с тем, что он — хороший человек («что могут слова», светилось в счастливой физиономии). Далее шла суетня с самим сыном, двухлетним бутусом, который принимал дядю, как очередную игрушку, и неизвестно еще — адекватного ли достоинства.

Достаточно снабдившись первыми впечатлениями, Вадим уселся на диван, выражения лица и глаз, каждая часть тела орали о состоянии предельного достижения.

— К черту! — после минуты упоения высказался Вадим. — Отныне я больше чем на неделю из дома ни-ни.

— Да уж, папуля! — согласилась Ирина, разбираясь с вещами Вадима. — Год ты нас помурыжил, хватит этих экспериментов… — В ней проснулась женщина, практический взгляд стрельнул в Вадима. — Ну что, как ты и звонил — все нормально?

— Да, — каждое слово было наполнено покоем, — всё чики-чики.

Заканчивался обед, теща уже вышла из-за стола, собирала и мыла посуду. Вадим и Ирина еще сидели, ненасытно поглядывая друг на друга. Ирина попыталась помочь, собирала последнее, но теща пресекла:

— Оставь, я сама! Идите лучше сыном занимайтесь.

— Он спит, мама!

— Ну, либо отдохните. Вы мне на кухне не мешайтесь — брысь отсюдова!

Улыбаясь, трогая друг друга, молодежь удалилась.

Они стояли на балконе, оба курили. Ирина прислонилась, рука лежала на плече Вадима, он бормотал, все еще не веря:

— Надо же — бывают ведь в жизни минуты! — Переполненный глядел в просторы. После паузы повернулся к жене: — Ну что, вечером в ресторан?

Ирина скептически шевельнула щекой:

— А надо? Может, дома посидим? Ты, я смотрю, за границей привык. В общем, как хочешь.

— Так деньги жмут, хочется шикануть — год, все-таки, аскетствовал! — Озарился мыслью: — Костяру с Галиной подключим — столько не виделись!

Ирина оживилась:

— Слушай, у Кости вроде какие-то приключения! Я толком не знаю, там темное. Звоню, Галка несуразицы толкует: больница, еще что-то.

Вадим — удивление, переходящее в испуг.

Вадим звонил в дверь квартиры, открыла молодая женщина. Увидев пришедшего, приветливо распахнула дверь шире:

— О-о, потеря! Проходи, Вадик, наконец-то прибыл!

Тот переступил порог:

— Здравствуй, Галочка! На вот — тебе. — Подал цветы. — Ну, где этот змей?

— Так он еще с работы не пришел! Звонил, что задержится, но вот-вот придет. А ты чего предварительно не предупредил? Когда приехал-то?

— Вчера… Предупредить? Да что-то на сюрпризы потянуло.

Они сидели на кухоньке — коньяк, хорошее вино. Вадик повествовал:

— Авантюрой мой контракт оказался по большому счету. Инфляция видишь какая? — а в договоре цифры год назад прописаны были. Они, конечно, корректировались, но… Английский, правда, выучил. По мыслям кое-что нарыл, только сейчас это мало кому нужно. Гляжу в телевизор — Лени Голубковы, шоу-бизнес, сердце падает. Жизнь несется, а я опять, похоже, не успел… Кстати, Костя писал про кооператив какой-то.

— Кооперативы — это прошедшее, теперь по-другому называется. Как раз с переоформлением возится. Что-то по строительству — я толком не понимаю. — Видно, что Галя говорила неохотно. — Колотится, как видишь, днями и ночами, а прибыли особой нет… — Сбилась: — Как Артемка? — я его полгода назад видела.

Вадик охотно подхватил:

— У-у, этот мужик суровый. Дядя, говорит, ты мне думать не мешай.

Засмеялись. Вадим:

— А что там о больнице какой-то Ирина сказывала?

Галина потемнела, мялась:

— Так… немного прихворнул. Придет, сам расскажет… — Она странно замкнулась, убрала глаза. Вадим деликатно занялся раздачей хмельного. Галина послушно взяла рюмку, поднесла к губам, но убрала здесь же. Горло натужно вытолкнуло: — Ты, Вадик, его не спрашивай. Понимаешь, я испугалась, сдуру обмолвилась Ирине. А он не велел, сердиться будет. — Посмотрела на часы, с сердцем бросила: — Господи, да где же он!

Вадим испуганно пялился на Галину. Положил свою руку на ее, приказал:

— Ну-ка давай рассказывай!

Галина глядела в стол, нерешительность лежала на лице, поминутно поправляла волосы, что передавало даже и волнение. Неожиданно лицо расправилось, за суровым выражением просматривалось преодоление:

— Плохо дело. В психушке Костя побывал! (Вадим отпрянул.) С полгода назад случилось. Что-то с ним начало происходить, дерганный какой-то стал, закрытый. Думала, с работой связано — нет, там, напротив, складывалось… — Галина замолкла, потупилась. Выпростала: — Ночью произошло. Слышу — звуки странные. Просыпаюсь, свет включила. Он сидит на кровати и тихо смеется. Глаза невменяемые, смотрят куда-то в точку… Я тормошу — что, дескать? А он смеется… Потом говорит: над всей Испанией безоблачное небо. И так несколько раз подряд… — Галя, видимо, представив эту картину, оживила лицо, прижала к груди руки. — Я так испугалась! Побежала к соседке — она что-то понимает — скорую вызвали! В общем, увезли Костю.

Стояла тишина. Галя, глядя в стол, сосредоточенно молчала. Вадим безотрывно смотрел в нее. Вопросил:

— А теперь?

Галя оправила кофту, беззаботно уронила:

— Да нормально! — Сделала мечтательный взгляд, едва ли не ласково объяснила: — Бывает, конечно. Ночью вдруг заскулит, как волчонок. Думаешь, во сне? Нет, глаза открыты. Спросишь, что? — еще хуже, скулит. А промолчишь — перестанет. — Заключила тихо и быстро: — Ну и… осунулся — чахнет.

Вечером того же дня Вадим нервно ходил по комнате у себя дома, взвинчено передавал Ирине (та, прижав к щекам руки, внимала):

— Он, когда явился, так мне обрадовался! А я в себя прийти не могу — Костя, такое! — Вадим остановился, удивленно жал плечи. — Вообще-то ведет себя совершенно нормально — другой расскажи, я бы не поверил… Но действительно, похудел страшно.

Ирина предположила:

— Может, что-то по наследству передалось? Это, я слышала, бывает.

Вадим растерянно вздернул губы:

— Мне он ничего такого не рассказывал.

Оба удрученно собирались ко сну. Вдруг Ирина замерла, напряженное воспоминание передавало лицо. Полно повернулась к Вадиму, глаза были широко открыты, она — взволнована:

— Послушай-ка! А ведь было дело, странно повел себя раз Костя… Почти год назад, ты только уехал, зашли они с Галкой — уж и не помню по какому поводу. Ну, сидим, чай пьем. А накануне фильм давали — испанский… м-м… как же название?.. Нет, не помню. В общем, там отец, чтоб спасти себя, намеренно топит сына. А потом не вынес — покончил с собой… Пообсуждали с Галкой, и тут дернуло меня — кино, дескать, но и в жизни не слабо бывает. И к Косте, мне Вадик рассказывал про твоего приятеля в Кыштыме. Тоже, мол, история. Так вот ты знаешь, Костя так странно отреагировал — мне показалось, что он испугался. Точно! Он и чай не допил, утащил Галку.

Вадим молча таращился в Ирину. Та осела на стул.

— Вадь! Да не про себя ли он рассказывал?

Весна окончательно разъярилась — налились листья, сирень умащивала глаз, сверкали голыми ногами женщины. К обочине тротуара подъехало авто, из него вышел Костя. Да, он худ, как-то изможден, что особенно просматривается во взгляде. Обошел машину и смотрел на колесо — оно было спущено.

— Твою мать! — сердито рассудил Костя.

Взял ключ, открыл багажник, зло хлопнул себя по бокам, восклицая:

— Ну в гробину же так — и запаски нет!

Установив машину на домкрат, Костя взялся бортовать проткнутое колесо. Изрядно покорячившись и управившись, пустился накачивать. Наконец тронулся. Вдруг где-то под сердцем, в пустоте, словно вспыхнула дородная спичка, острое пламя коснулось тканей и, уцепившись за них, резво побежало, точно круг по воде. Скоро полыхала вся грудь. Голова прянула, скорчилось от боли лицо, рука комкала рубашку. В сомкнутые до узкой щели глаза пробивался мучительный и испуганный взгляд. Костя с перекошенным лицом остановил автомобиль, тер область сердца…

Перед тем как войти в палату Вадим выправился, разгладил физиономию, внес задорное в глаза. Комната была на четыре персоны, подле окна в одежде поверх одеяла лежал Костя. Он находился на боку, от окна отвернулся — руки были зажаты между колен, угрюмо вперился в точку. Увидев Вадима, оживился, сел. Вадим, кладя на тумбочку принесенное, сходу оправдывался:

— Только сегодня пустили. Рассказывай, как все случилось?

— Верно, я в реанимации лежал. А чего рассказывать — инфаркт.

— Рановато вроде, — осторожно посомневался Вадим.

— Лучше рано, чем никогда, — пытался бодриться Костя. И отрешенно: — Впрочем, в самый раз. Давай-ка ты что-нибудь поведай!

— Слушай, мне тут идейка подвалила — мы с тобой агрегат один спроворим…

Когда Вадим шел по коридору, выйдя из палаты, его окликнул врач:

— Молодой человек! Вас можно на минуту?

Стоя напротив, врач советовал:

— Понимаете, микроинфаркт, разумеется, есть. Рубчик невеликий, всякое такое… Но у меня создалось впечатление, что здесь больше психического — я уж его жене говорил. Что-то с вашим товарищем не то. Участие, я убежден, вот лучшее лекарство.

Очередное посещение. Вадим расположился на табурете подле Кости. Тот полусидел на кровати, откинувшись на подушку, поднятую на спинку — вид его был неважный… В комнате они остались вдвоем — остальные больные, как видно, принимали променад. Вадим, несколько взволнованно достал несколько листков, говорил комкано:

— Я тебе обещал показать. Там, за границей накропал. Ирка даже не знает… Вот, к примеру — называется «О женщине». — Легко откашлялся, начал читать стихи.

Вадим закончил, установилась вопросительная тишина. Костя хоть и вяловато, но с душой мирволил:

— Неплохо! Я, конечно, не разбираюсь, но поэзия есть… — Костя отвел глаза от Вадима, смотрел далеко. После паузы произнес глуховато, нехотя: — Ты вот что, Вадька… потом обо мне напиши.

Вадим убирал листок, видно, что он находился все еще под впечатлением от действа; вдруг его прокалило, он взбросил взгляд на Костю. Вырвалось:

— Когда потом?

На лице Кости образовалась виноватая улыбка, глаза не попадали на Вадика, голос получился не выверенный:

— Ну… потом.

Вадим, плотно сомкнув губы — обострился нос — неотрывно и смятенно смотрел в Костю.

Дома, нервозно вышагивая туда-сюда, запальчиво доказывал Ирине:

— Он сдался! С ним — что-то! Знаешь, какую ахинею нес? Ты, говорит, потом обо мне… — Стушевался, замолк (стеснялся, надо полагать, рассекречивать поползновения).

Ирина заполошно бросила руки на грудь, сугубо по-женски бухнула:

— Точно, Вадик! — та история с младенцами!

— Тыт! — отмахиваясь в возмущении, коротко выкрикнул Вадим. — Прекрати ты! — Успокоился, сник. Тут же взбодрился мыслью, лицо выражало одержимость. — Елки-моталки, чем черт не шутит! Попробую-ка я.

Вадим и Костя находились в больничной палате в знакомых позициях.

— Я тебе раньше о ней не рассказывал, потому что в эти штуки не верю, — толковал Вадим. — Только у нас в роду с этой саблей такие предания связаны — куда бежать! У деда Алексея она лежит… Суть вот в чем. На ней есть надпись (Вадим подал Косте бумажку). Но она — видишь? — полустертая и… заковыристая — там, допустим, и латинские слова присутствуют. Ни черта, в общем, не понять. А дело такое — по преданию, тут записаны слова то ли заповеди, то ли хрен его знает. И если это с чем-то совпадет, то что-то произойдет. — Вадим улыбнулся. — Я так думаю, лазейка в рай отворится… — Вадим посерьезнел. — Понимаешь, дед безоговорочно в это верит. Он давно хотел к грамотным людям обратиться, все руки не доходили. Короче, ты на шарады ловок, так что работай. Хочется дедулю потешить.

Уже в ходе монолога Вадима Костя начал внимательно рассматривать листок, после окончания бормотал:

— Владе… ну тут либо владеть, либо владеющий… Черт, практически ни одного полного слова. Ве-ный, верный? Вечный, однозначно, — Костя устроился поудобней — нет сомнения, в нем зажегся интерес. Бегая глазами по бумажке, бормотал нечто бессвязное. Проворчал, повернувшись к другу: — Тут надо точно знать, сколько букв пропущено. Ты расстояние пропусков соблюдал? — Обратно уперев взгляд в начертанное, бормотал.

Вадим пояснял:

— Понимаешь, там две надписи: с одной стороны шашки на латинском, и здесь вообще ничего не разобрать. Только одно слово более менее прочитывается — Орфиреус что ли. Надпись по-русски — с другой. Впрочем, и там есть латинские буквы. — Тыкал в бумагу пальцем.

Костя решительно отвел написанное от глаз, приказным тоном сказал:

— В общем, нужно увидеть саму саблю.

Полюбопытствуем и мы. На бумажке Вадим каллиграфически вывел:». владе… трэ вит (выделенное написано латинскими буквами).. открыт., что… то, на…,.то… ерял,.бре…, чего. ет… ве. ный…….. ась дв….. р…».

Лупило лето. В знакомом нам гараже возился Вадим. Возникла чья-то тень, Вадим обернулся. Стоял Костя, загорелый, не набравший еще себя прежнего, но оживший. Вадим возопил:

— Костя! — прянул к нему, но остановился, объясняя остановку поднятием грязных рук. — Ты когда приехал?

— Вчера.

Вадим вытер руки.

— Ну, рассказывай — кого похвалил и как?

— А чего рассказывать? Санаторий, все убогие — спишь да ешь.

Знакомая по первой главе комбинация: три табурета (два под нашими друзьями), и третий с причиндалами (бутыль почата) между ними. Константин толкал:

— Заколебала меня твоя шашка. Я тут через нее в такую мистику ударился — куда бежать! Во-первых, не даётся надпись, притом что покопался я ответственно. — Замолк на мгновение, плотно сжав губы. Разомкнул. — Понимаешь, вот это словцо, Орфиреус. Помнишь, когда вместе в институте работали, Борька Лямин вечным двигателем грезил? Он ведь литературу по его истории собирал. Про Бесслера все твердил — дескать был в семнадцатом веке эпизод, создал Бесслер двигатель… Так вот, Орфиреус не что иное как латинизированная криптограмма Бесслера, под этим именем он и действовал. Вообще говоря, многие его прохиндеем считают, и небезосновательно. Но Боря очень любопытные документы раскопал, я тебе поведаю. И вот — эта сабля.

Костя заулыбался хитро, мелькнул взглядом на друга. Однако взгляд быстро помутнел, стал серьезным.

— Даже и не знаю с чего начать — мистики уж больно много. Пожалуй, с нее и начну. Когда я в больнице лежал, странный эпизод случился. Я тогда внимания не обратил, потому что многого не знал. Теперь думаю — неспроста.

Лежать в больнице, как ни странно, Константину нравилось. Уход, безделье. Откровенные разговоры соседей по палате, которые, оказывается, доходчиво обобщали его собственные жизненные впечатления. И даже естественные мысли о временном пребывании на земле на фоне размышлений о собственной никчемности отчего-то нужно добывали спокойные и разве не нравственные настроения. Хотелось какой-либо глупости, Вадькино предложение относительно сабли, оказалось весьма годящим.

Когда в очередном посещении принеся вещь Вадим ушел, наш больной принял строгую осанку, без отлагательств поднес к глазам старинный клинок в ножнах. Внимательно рассматривал надписи на эфесе… В палату как раз внедрился один из обитателей. Костя и прежде на него поглядывал — мужчина видный, в возрасте, с богатой шевелюрой. Характерное, подвижное лицо и чрезвычайно пронзительные глаза. Великий молчун.

Он подошел теперь к своей кровати, но вдруг замер и развернулся. Смотрел на саблю. Сел на свою кровать, все так же пристально глядел на оружие.

— Что это у тебя? — спросил Костю.

— Друг принес. Тут надпись непонятная, пробуем разобрать.

— Взглянуть можно?

Костя жестом пригласил. Дядя внимательно всмотрелся в каракули. Сказал:

— У моего знакомого такая же есть. Правда, насчет надписи не знаю… Как зовут владельца?

— Навряд ли это знакомый — он в деревне Логиново живет. Это дед моего друга, Стенин Алексей Федорович.

Человек вскинул глаза на Костю, сабля в руке чуть заметно вздрогнула. Невнятно произнес:

— Да, не тот.

Вошел еще один больной. Тоже полюбопытствовал, осматривал вещь. Первый в это время вышел — нервное наблюдалось в движениях.

Ночью палата посапывала, поскрипывала, была наполнена живым покоем. Костя проснулся, рядом тонко и невесело храпел сосед. Наш парень здесь спал по-разному, но так наотмашь просыпаться вроде бы не доводилось. В окно светила хорошо скошенная луна, однако ее объема хватало обосновать вескую глубину бездны, в груди зашевелилось предчувствие. И точно, подле другого окна шелохнулась осторожная тень. Ясно очертился контур того колоритного больного, что интересовался саблей (Костя оставил ее на окне). Он держал предмет и разглядывал под светом Луны. Отвел оружие от глаз и лицо в загадочных бликах передало глубокое раздумье и даже откровение.

Осторожно подошел к кровати Кости (наш шпионски сомкнул веки), обратно положил ее на подоконник. Крадучись, чтоб не разбудить спящих, переместился к своей койке (вслед мерцали Костины глаза), сел. На лице замер сосредоточенный, непонятный взгляд.

Утром в палате случился переполох. Все обитатели были напряженно обращены к странному незнакомцу (Костя глядел протяжно и молчаливо — не сказать, чтоб сочувствующе). Возле пациента суетился врач, приказал медсестре:

— Каталку, срочно!

Больной неестественно дергался и издавал нечленораздельные звуки. Однако некоторые слова выделить удается — вот они:

— Пустая… молоко вскипятить… проклятая сабля… крысы — шерстью паленой пахнет…

Костя — мы вновь подле гаража — заканчивал, крутя в ладони стакан:

— Фамилия у него забавная — Деордица. Молдаван, видать… Собственно, эта фамилия…

Костя умолк, вскоре оживился, протягивая руку к сосуду:

— Давай, что ли, за истину — поскольку на дне она.

Выпив, Костя недолго помолчал и продолжил, искренно пожимая плечи:

— Не-ет, в шашке черт, это точно… — Копнул в затылке. — Да чего там — я же и на поправку пошел, после того как ты мне ее принес. А дело, признаться, плохо было!

Вадим уловил момент:

— Что, вообще, с тобой случилось? Мы ведь, скажу я, испугались!

Костя поморщился, потемнел:

— Не будем. Только сабля не простая — отвечаю!

Получив разочарование, Вадим, однако, сдержался, сказал буднично:

— Конечно, не простая — я ж недаром ее тебе принес! Она в нашем роду в начале века появилась…