Старик с розами. Рассказы… и другие рассказы

Виктор Бейлис

Три первых рассказа заинтригуют читателя сюрреалистическими красками, а также легким оттенком постмодернизма. «… и другие рассказы» входят в корпус прозы автора, но они другие, потому что в них нет вымысла. Однако это и не совсем мемуары: они отступают от привычных традиций жанра. Скорее это просверки памяти, запечатлевшей самое светлое и печальное, самое забавное и веселое, а также самое удивительное и нелепое. Из этой мозаики возникает картина жизни общества и личности за полвека жизни в СССР. Книга содержит нецензурную брань.

Грибы

Детективный рассказ

От меня ушла жена. Я сильно горевал и не знал, куда приткнуться.

Бесцельно слоняясь по улицам, я столкнулся с приятелем, которого давно не видел.

— Попов, что с тобой стряслось? — спросил он, увидев меня.

— Ничего… Впрочем, что там… Я теперь один…

— Она тебя кинула, наконец, твоя красоточка? Как хорошо!

— Что хорошо? — растерянно огрызнулся я.

— Да просто отлично! Я давно этого ожидал. Красоток надо брать не в жены, а в любовницы. От прелестницы только и жди, что передумает, да и уйдет. Ну, ушла любовница — горе, конечно, но не беда. А ты представь, что ушла наложница. Эко дело: детей ведь нет!

— Попов, слушай, я завтра иду по грибы. Партнера у меня нет. Пошли, а? Возьми сапоги, плащ, корзину, рюкзак. Ладно, корзину я для тебя захвачу. Завтра на Курском вокзале в одиннадцать вечера.

— Почему так поздно?

— Идем с ночи.

— Куда?

— Там увидишь. Жду! — хлопнул он меня по плечу.

Я глядел ему вслед. Что-то странное было в этой встрече: и та стремительность, с которой он возник, в то время как я шатался по городу, и тот напор, с которым он пытался вполне тривиальными аргументами развеять мою тоску, и неожиданное приглашение на грибную охоту — незнамо куда. Все это было чем-то подозрительно для меня, хотя я, надо сказать, впервые за последние дни почувствовал что-то, похожее на удовольствие от предвкушения завтрашней вылазки. Потом додумаю…

Я знал, что после похода в лес грибы еще долго мерещатся — и наяву, и, в особенности, во сне, как бы вплывая в поле зрения и вызывая в памяти то место, где они были срезаны. Той ночью я видел их заранее, я любовно помещал их в те места в лесу, где я их найду. Одни были крепкие и тугие, заполнявшие целиком всю ладонь, другие — осклизлые и липкие, не сразу дающиеся в руки, передающие пальцам свою слизь и тем самым лишающие руки ухватистости. Тактильные ощущения в обоих случаях невыразимо прекрасны.

Еще я видел пруд, не помню, чем удививший меня, и наш привал, во время которого мы азартно лупили захваченные из дому крутые яйца, обсуждая при этом давнишнюю дилемму, с какого конца — тупого или острого — следует разбивать яичную скорлупу. У меня не было определенного правила, хотя я, кажется, склонялся к тому, что широкий конец более приспособлен для старта, приятель же имел твердое убеждение, от которого ни в коем случае не отказался бы, что лупить надо с острого конца.

— Наша семья, — говорил он, — принадлежит к партии остроголовиков.

И он внимательно следил за тем, чтобы приготовленные мною яйца были облуплены по директивам его партии.

Это то, что я с определенностью запомнил из своего сновидения; остальное — какие-то несвязные и расплывчатые, совершенно не расшифровываемые обрывки, которые, впрочем, восстанавливались на следующий день — по мере их воспроизведения или частичного повторения… наяву.

Так вот: грибы я стал собирать как бы заранее — за сутки до того, как мы отправились в Подмосковье. Лес я уже знал; в неведении я был лишь о том, как называется место, куда мы направлялись.

Мы с Анатолием встретились, как и договорились на Курском вокзале (я забыл сказать, что дело происходило в первой половине восьмидесятых). Мой порыв купить билет на поезд вызвал усмешку моего друга:

— Это последний поезд в нашем направлении, на него никто никогда билеты не покупает, — обучал меня Анатолий, — да я не знаю, продают ли на него билеты? Мы едем до станции Ч. Это за две остановки до конечной. Ехать часа два.

Мы вошли в вагон, который принадлежал составу дальнего, а не пригородного следования и был плацкартным, то есть в нем были не сидячие, как в электричке, а спальные места. Поначалу никого, кроме нас, не было, потом места стали занимать пассажиры, но на наш спальный отсек никто не претендовал. На номера мест никто не смотрел, потому что сверять с номером, как и предсказывал приятель, было нечего: билетов не существовало. Люди, сами себя командировавшие в столицу за колбасой и консервами, возвращались с покупками домой после почти 24-часовой беготни по метрополии. Они вспотели и устали. Многие сразу же разулись, а некоторые еще и развернули портянки, разложив их на просушку. В общем воздух в вагоне сразу же стал… как бы это сказать… каким-то родным и свойским.

Захотелось выпить. Было такое ощущение, что в этой атмосфере можно даже и не закусывать, потому что было, чем занюхивать. Я молча достал водку, приготовленную на завтра, и поставил на стол. Приятель так же молча кивнул, и мы выпили по стакану. На нас не обращали внимания, никто не последовал нашему примеру, в компаньоны нам не навязывались, ни один не попросил налить и ему стаканчик, как никто и со своим пузырем к нам не подсаживался.

Прежде, чем долить стаканы оставшейся в бутылке влагой, мы вяло переговаривались, пока не заговорили о женщинах. Вначале абстрактно, так, вообще о женском поле, потом в деталях, а там и конкретно: о наших любовницах и женах — моей бывшей и его нынешней. Думая, что я, будучи брошенным, с удовольствием приму критические высказывания в адрес покинувшей мя жены, Анатолий принялся с азартом раскрывать передо мной все, что он всегда «прозревал» в ней, а я ничего этого не замечал, хотя любому человеку с маломальским жизненным опытом это должно было быть ясно, как дважды два…

Я повелся вначале на заданное беседе направление, но потом, несмотря на некоторую задурманенность сознания, вызванную спиртным и вагонными испарениями, мне стало неловко от того, что мы, в сущности, оба говорим гадости о женщине, какой бы она ни была, и я попытался переменить тему, но добился лишь того, что Анатолий спросил у меня:

— Ну, а как у тебя с Ниной?

— А?

— Я говорю: с Ниной-то у тебя как?

— Ссс к-к-какой Ниной?

— Да будет тебе! Запираться нет смысла. О вашей связи давно известно.

— Об этой связи я сам узнал совсем недавно, — озадачился я.

И впрямь: с Анатолием мы не виделись очень долго, встреча с Ниной произошла не более месяца назад, а наше с ней сближение и того позже.

— Ты знаешь Нину? — заподозрил я.

— Ну да, а что?

— У вас что-то было? Только честно.

— Не залупайся, Попов, ничего не было.

— А откуда ты знаешь про нас?

— Ну, не один же я знаю…

— Ах, да: ты же приятельствуешь с Борисом. Стало быть, Борис в курсе?

— Разумеется, а что?

— Ничего, просто я думал, что у нее с Борисом все кончено…

— Ох, не занудствуй! Конечно, кончено. Стала бы она ему рассказывать, если б не кончено? — и Анатолий вдруг затянул низким голосом:

Как сон, неотступный и грозный,

Мне снится соперник счастливый,

И тайно и злобно

Кипящая ревность пылает,

И тайно и злобно

Оружия ищет рука.

В ответ я схватил уже пустую бутылку и, показав ее приятелю, объяснил, что моя рука нашла оружие.

— Тебе не нравится, как я пою? — удивился Анатолий.

— Нет, твой голос нехорош, ты бесчувственно поешь.

— Ладно, ладно, больше не буду. А ты готовься к выходу: мы приехали.

Место, где мы выгрузились из вагона, иначе, чем рельсами в чистом поле, назвать было нельзя. Стояли несколько стогов сена. Стелился туман. Было холодно и влажно. Ни одного огонька. Ни тропки не видно.

— Пойдем, — сказал приятель, — здесь неподалеку стоит изба; в ней живет одинокий старик, который за небольшую плату пускает поспать на полу.

— Ночь ведь на дворе. Неудобно. Да и побоится двух незнакомых мужиков впускать.

— Ты из всего создаешь проблемы. Идем.

Мы нашли дом и постучались в дверь. Не дождавшись ответа, стали стучать в окно. Отзыва не было.

— Должно быть, к дочери в Москву уехал. Что ж придется заночевать в стоге сена, а то замерзнем.

Мы вернулись к тому месту, где стояли стога, выбрали один из них и вырыли в нем большую нору для двух тел. Постелили один плащ и накрылись другим. Прикрыли нору изнутри сеном, накрылись с головой и, не успев протрезветь, уснули. Вскоре я проснулся от того, что с головой под плащом было невозможно дышать. Я откинул плащ, но лучше бы я этого не делал: на лицо тотчас просыпалось колючее сено, которое забило все отверстия. Стали болеть глаза, щекотало в носу и першило в горле. Невыносимо!

Я выбрался из нашего логова, как сумел, прочистил все дыры своего лица и напоследок, на всякий случай, еще и помочился, хотя там никакой закупорки вроде не было. Я еще не закончил испускать из себя струю, как услышал идущий из стога, тяжелый продолжительный стон.

— Анатолий, ты что? — испугался я.

— Куда ты, сука, слинял? Холодно же.

— А чего ты орешь?

— Так я же говорю, без тебя стало зябко, мне и привиделось, что у меня из-под бока сбежала жена, моя Томочка. Ах, какая она теплая и уютная. А мы тут, как идиоты, залезли в стог. Ну, давай обратно.

— Ну уж нет. Томочку я тебе все равно не смогу заменить, а дышать я предпочитаю не сеном, а воздухом. Все равно скоро светает. Пойдем на час раньше, чем планировали.

Он нехотя согласился. Лес начинался в десяти минутах ходьбы, и мы углубились в него.

— Постой, — сказал я, — здесь должен быть наш первый гриб.

— Да! Отсюда я всегда начинаю. Откуда ты знаешь?

Он требовательно смотрел на меня, ожидая ответа.

— Вот он наш беленький, — ласково бормотал я, выкручивая из почвы крепкую ногу и любуясь одновременно бархатистой головкой благородно-коричневого цвета.

— Ты нашел мое место, — сердито сказал Анатолий, — но ты ошибаешься: то, что ты держишь в руках, — не боровик; смотри, у него синеет ножка, это дубовик. Должен тебя предупредить: хоть это и съедобный гриб и даже вполне вкусный, — он несовместим с алкоголем, и воду, в которой он варился следует сливать. Недаром немцы называют его Hexenpilz — «ведьмин гриб». А ты употребляешь грибы помимо водки?

— Нет! — ответил я слегка пристыженный и сразу же убедившийся в правоте опытного грибника, — но вот эти два — ведь точно белые!

Я наклонился и каждой рукой одновременно схватился за ножки рядом стоящих болетусов.

Мой напарник прямо захлебнулся смехом.

— Да… да… — быстро-быстро забормотал он, не переставая смеяться, — скорей клади их в свою корзину, а то ведь пока не положил, могу и отобрать один. А то и оба отберу: место-то мое!

Я наверняка знал, под каким деревом меня ждут грибы: я собственно и не искал их, а вспоминал, что мне показывали накануне. Из мхов я вытаскивал красноголовые подосиновики на 15-20-сантиметровых, иногда кривых, ногах. Хороши были скользкие пламенеющие маслята, целыми семействами размещавшиеся под елками.

Анатолий брал и другие грибы, которые я не умел идентифицировать.

— Это рядовки — приговаривал он, — а это гигрофор благоуханный, а это мокруха пурпурная. Вот это я хотел: чесночный гриб; он маленький и ломкий, но его много и не нужно, он сообщает свой вкус целой сковородке, возни же с ним никакой, его и мыть-то не нужно.

Наши корзины вскоре наполнились приятной, оттягивающей руку тяжестью. Мы вышли на поляну, которая сразу привлекла нас неотразимой прелестью и сманила на привал и завтрак. Только теперь по-настоящему рассвело и туман полностью рассеялся. Посреди поляны лежало свалившееся дерево, на нем можно было со всеми удобствами расположиться и накрыть стол. Что и было сделано. Я достал из рюкзака яйцо и, поглядывая на Анатолия, стал лупить его с тупого конца.

— Разбивать скорлупу следует с другого конца, — научил меня приятель, — наша семья принадлежит к партии остроголовиков. Прошу это учесть без всяких дискуссий.

Насытив первый голод и хлебнув горячего кофе из термоса, он достал большой перочинный нож и приступил к обработке приглянувшегося ему сучка, торчащего из ствола дерева, на котором мы сидели. Я думал, что он вырезает статую гриба: было похоже на шляпку, но он в последний момент надрезал головку прямо посередине и, захихикав, объявил:

— Эту скульптуру я назову, — и он торжественно вытянул вперед руку, — ХЕР ПОПОВА! В честь чего сейчас и облуплю об него яйцо. Все участники ритуала приблизьтесь (это ко мне)!

Я встал со своего места и подошел вплотную к ритуальному объекту.

Анатолий достал из мешка яйцо и острым концом нацелил его на артефакт. Результат столкновения двух объектов оказался для всех неожиданным. Мы даже непроизвольно охнули. По случайности приятель уложил в мешок одно несваренное яйцо, и хер Попова красовался теперь залитый желтком, подобно облитому кровью ритуальному идолу, предназначенному для дефлорации юных дев.

— Так даже лучше, — удовлетворенно сказал создатель скульптуры, мы провели обряд освящения (или посвящения, — как правильно?). Скульптуру даже не нужно ошкуривать, не пройдет и двух месяцев, и она будет лосниться от захватанности руками и ручками, да, да, ручками, Попов, — вот увидишь!

— Анатолий, — вкрадчиво спросил я, — ты это заранее придумал?

— Что именно?

— Ну, вот это… сырое яйцо?

— Клянусь! — забожился Анатолий (а я все же не верил). — Я бы сейчас съел одно, да больше нету. Вот клянусь!

— Я тебя угощу, — сказал я, — я наварил яиц на четверых.

Он с удовольствием принял яйцо и тотчас облупил его, согласно своим принципам, разбив скорлупу об собственное изделие, которому пророчил большое будущее.

Подкрепившись, мы решили продолжить сбор грибов и пошли по манившей нас тропке. Было много мухоморов, а я слышал, что они не вполне несъедобны, то есть они скорее галлюциногенны, чем ядовиты. Я спросил об этом у более опытного Анатолия, и тот ответил, что, во-первых, видов мухомора множество и некоторые из них не просто съедобны, но деликатесны, взять хоть мухомор Цезаря; во-вторых, зная, как приготовить, можно употребить практически любой гриб, за исключением особенно горьких на вкус, каковы, например, ложные белые. В-третьих, мне следовало бы знать, что для своей самой последней трапезы Будда выбрал именно мухомор, да-да вот этот самый, всем известный, с красной головкой в белую крапинку. Наконец, в Сибири знатоки (с особой целью) едят мухоморы с тем условием, чтобы едоков было не меньше трех. Это не по аналогии распития на троих, просто через какое-то время едоки начинают чувствовать, что они возносятся, а эта стадия требует жесткого контроля напарников, оптимальное количество которых должно равняться трем: двое друг с другом не справляются.

Я слушал с интересом, не забывая при этом класть в корзину попадавшиеся мне знакомые грибы. Вдруг мы оба разом остановились.

— Раньше здесь этого не было, — озадачился Анатолий.

Мне же оставалось лишь вспомнить, что этот пруд мне уже являлся прошлой ночью, но только давеча я, ощутив какую-то загадочность водоема, но не запомнив, в чем именно состояла необычность, теперь мог разглядеть все в подробностях. Пруд, заросший ряской, был как бы поделен невидимой чертой пополам. В одной половине неподвижно расположился белый лебедь, в другой — на одном месте в зеркальной позе стоял черный. Несколько минут мы молчали, ожидая, когда лебеди начнут двигаться, но они продолжали пребывать в неподвижности. Это почему-то разозлило меня, я поднял с земли палку и бросил ее в сторону черного лебедя. Лебедь и не подумал уворачиваться, палка попала в него, и мы услышали звук дерева, ударяющего по дереву. Птица была мастерски вырезана из дерева и раскрашена в черный цвет. Но зато белый лебедь встрепенулся и забеспокоился, захлопал крыльями и закричал неприятным тревожным голосом.

Одновременно послышались звуки музыки, я узнал ее: пел тенор

Mein lieber Schwan! —

Ach, Diese letzte, traur’ge Fahrt…

И дальше:

Leb wohl! Leb wohl! Leb wohl, mein süßes Weib!

Мы пошли на звуки музыки. По дороге нам встретился старик, тот самый к которому мы стучались ночью. Он только что вернулся из Москвы и шел через лес домой от дальней станции, до которой поезда ходят чаще.

— Что это за пруд? — спросил Анатолий.

— Да это тут поселился недавно один — то ли немец, то ли еврей. Фамилия какая-то странная: Шванентайх, кажется. Здесь его зовут попросту: «Швайн». Сидел, видать, долго, ни с кем не общается. Вот он и устроил этот пруд. Все по науке, говорят, по каким-то чертежам. Лебедя приманил, вон того, белого. Летать не может — увечный. Второго, черного, сам смастерил. И герб себе на избу придумал — тоже с двумя лебедями. Да вы подойдите ближе, разглядите, вон изба-то рядом.

К избе действительно был прикреплен самодельный герб из раскрашенного дерева. Я не умею блазонировать, но два лебедя — белый и черный — были вписаны в герб, что бы это ни означало.

Музыка стала слышнее, и мы поняли, что играет еще довоенная пластинка с записью Лоэнгрина: классический напряженный вагнеровский тенор. Сильные потрескивания и шипенье — возможно, что и патефон, на котором проигрывалась старая пластинка, был довоенным.

Захотелось посмотреть на хозяина, но стало неловко беспокоить его, и мы покинули этот искусственно-романтический, деланный какой-то уголок.

Мы, должно быть, слегка заблудились, ходили кругами, несколько раз подходили к пруду, где все в той же позиции красовались лебеди, много раз возвращались на поляну, где из поваленного дерева торчала заляпанная уже засохшим желтком поделка резчика. У меня в голове назойливо прокручивалась музыкальная фраза, от которой я никак не мог отвязаться:

Leb wohl! Leb wohl! Leb wohl, mein süßes Weib!

Я подумал: «А что, если это и впрямь окончательное прощание? Прощай, прощай, женушка!»

Выйдя очередной раз к месту нашего привала, уже перестав складывать грибы в корзину за отсутствием места, мы решили, что теперь можно и пообедать и водочки глотнуть. Устроились на том же дереве, раздавили пузырь, развеселились, побалагурили и тронулись в обратный путь — надо было успеть на последний проходящий состав: поезд здесь ходил челноком по тем же рельсам в обе стороны.

На этот раз к паровозу был прицеплен всего один вагон, и он был переполнен. Мы с еще несколькими подошедшими к составу грибниками брали вагон штурмом. В тамбуре было полно народу, но Анатолию удалось пробраться внутрь, я же ухватился руками за поручни, и было ощущение, что вся толпа из тамбура, а также забравшиеся на ступени, оперлись об меня, повиснув всей своей (и грибной) тяжестью на моей особе, имевшей за плечами еще и увесистый рюкзак. Я прикинул, сколько времени я смогу удержать на себе всю эту ношу и спокойно сообщил Анатолию, что продержусь еще секунд семьдесят (думаю, преувеличил собственные силы).

В этот момент поезд остановился, и машинист, испугавшийся возможной ответственности за мою гибель, замахал мне из кабины рукой: давай, мол, ко мне, сюда, и мы с приятелем юрко взобрались в паровоз и с комфортом (сидя!) добрались до самой Москвы.

Мы распрощались на вокзале, договорившись о новых походах, но впереди еще была бессонная ночь, потраченная на спасение грибов: их надо было срочно почистить и обработать, а по возможности и приготовить, чтобы они не пропали.

Смута покинула меня.

Я беспечально встречался с Ниной — до тех пор, пока она не сказала мне, что со мной было хорошо, что она благодарна мне за все, что она будет помнить проведенные со мною дни и еще не раз насладится той моей частицей, которую можно созерцать на сказочной поляне в лесу близ станции Ч., но что наша совместная жизнь все же исчерпана, а у нее новые планы и т.д., и т. п.

Я молча откланялся. Но слова ее задели меня не на шутку. Как? Она побывала на нашей поляне? Она видела хер Попова и знает, что это такое? У всего этого мог быть только один зачинщик!

Я набрал номер Анатолия. Ответил женский голос, который с запинкой объявил мне, что тот больше здесь не живет. Я поинтересовался, говорю ли я с Томочкой и что произошло? Она ответила, что это не телефонный разговор и предложила, если я хочу, зайти поговорить. Я купил бутылку водки и в тот же вечер отправился разузнать, что к чему.

Томочка рассказала, что застала Анатолия у них в спальне с дамой и что вместо покаяния он заявил, будто давно хотел объясниться, чтобы прервать старый брак для вступления в новый.

— Ты знаешь, кто эта дама?

— Нет, я видела ее впервые, но зато сразу без одежды, — с юмором ответила Томочка, та самая, о которой говорилось, что она теплая и уютная. — Впрочем, единственное, что мне известно, — ее зовут Нина. Я слышала, как он называл ее Нинон.

— Господи, — вырвалось у меня.

— Ты ее знаешь?

— Совсем немного. Ладно, Томочка, — сказал я, — не умею я утешать, да меня и самого недавно бросила жена. Давай-ка лучше выпьем, а?

Она сразу согласилась и, ставя на стол маринованные грибочки для закуси, улыбнулась:

— Это те, что вы в последний раз вместе собирали. Я их готовлю по рецепту моей бабушки.

Что я могу сказать? Томочка действительно оказалась теплая и уютная. Через несколько месяцев я уже называл ее своей законной женой.

От старых воспоминаний и от самой былой жизни Томочка хотела куда-нибудь уехать. Представилась возможность эмигрировать в Германию, и мы решились на крутой перелом наших судеб.

Ушло немало лет, прежде чем мы сумели войти в какую-то рутинную колею, когда быт налажен, будущее не пугает, хотя прошлое время от времени все же покалывает. Один из августов мы решили провести в Шпессарте — в том месте, которое славилось своими грибными местами.

Действительно грибов было несметное количество. Немцы их не собирают, предпочитая купить, пусть и задорого, но уж точно проверенные, с надписью: «Steinpilze «или «Pfifferlinge». Грибник в лесу — непременно русский или поляк.

Однажды мы с Томочкой, увлеченные рыжиками, которые в Подмосковье больше не водятся, а здесь их никто не берет, набрели на пруд, вызвавший во мне смутные воспоминания. И впрямь: водоем был словно бы разделен на две части, одну из которых занимал белый лебедь, а другую — черный. Правда, обе птицы были живые, а не деревянные, но двигались они, только если одного из них чем-нибудь побеспокоить. Недалеко от пруда был уединенный дом над дверью которого было написано готическими буквами Freiherr von Swanenteich, а также прикреплен профессионально выполненный герб, на котором были изображены два лебедя с переплетающимися шеями.

Я не стал дожидаться, когда грянет из окон Рихард Вагнер, и увлек Томочку по уходящей вверх тропинке. Музыка все-таки нас настигла, и на этот раз это была «Валькирия». Но мы не остановились — я указал жене на большое скопление маронов, как здесь называют польские грибы, и она устремилась за ними.

Придя домой, я поручил обработку грибов женщине, а сам открыл компьютер. Впервые за все это время мне написал Анатолий. Он спрашивал, уродились ли у нас нынче грибы, и описывал свою недавнюю поездку на наше место. Он сообщал, что хер Попова до сих пор стоит и — «поверишь ли? — прямо-таки лоснится, как я и предсказывал, от захватанности грубыми руками и нежными ручонками, как сиська Джульетты в Вероне, честное слово!». Он извещал меня также, что расстался с Ниной, а моя бывшая жена, которую он на днях встретил на улице, такая же красивая, как и прежде, ну просто красавица. Просил передать привет Томочке.

Я тотчас ответил ему, что страшно рад тому, что хер Попова живет своей отдельной от меня жизнью и что меня самого здесь называют: «Хер Пόпов» — с ударением на первом слоге.

Как разгадать все эти сплетения и даже, можно сказать: нагромождения, я, честно говоря, не знаю. Впрочем, знаю, кажется: грибы!