Исповедь колдуна. Трилогия. Том 1

Виктор Анатольевич Тарасов-Слишин, 1996

Исповедь колдуна. Том 1. Юрий Ведунов. Повествует о любовной драме, развернувшейся в семейной жизни зрелого мужчины. Которая послужила катализатором психо-физической метаморфозы его личности. После которой герой трилогии становиться Белым колдуном. Роман частично основан на реальных событиях, идее и записках моего отца, Тарасова Анатолия Николаевича (1939-2012). Посвящается всем жителям Заполярной Дудинки и Норильского Промышленного Района. Для широкого круга читателей.

Глава 1

Странности начались со мной летом в отпуске, когда я увез детей на материк, к своей матери, в небольшой городок под Красноярском. Через несколько дней после приезда мать загнала меня для какого-то ремонта крыши нашей «фазенды» на хлипкую лестницу. Поднявшись по лестнице, я обломил подопревшие перекладины и сверзился с самого верха. Грохнулся я здорово, врезался головой в доски завалинки и потерял сознание.

Позже мать утверждала, что переносная лестница была нормальной, а это я до безобразия отяжелел за последние годы, распустил живот и обленился до невозможности. Доля правды в словах матери была — не буду спорить. Я действительно набрал за последнее время несколько килограммов лишка. При росте метр девяносто один, я в лучшие свои годы после армии и когда занимался спортом, имел вес около девяносто восьми килограммов. Теперь далеко перевалил за сто.

Очнулся я от дикой боли, разламывающей голову и от воя ребятишек, гладивших меня по лицу.

— Папочка, не умирай! Папочка, поднимайся, не закрывай глазки!..

Я открыл глаза. Лица ребятишек плыли, казались огромными. Они стояли на коленях рядом со мной, причитали и плакали. Глаза детей были полны слез и страха. Дочка дрожащими пальчиками гладила меня по щеке. Володя стоял рядом с ней и широко раскрытыми глазами смотрел на меня. В них застыло безмерное удивление: Как это может быть, что папа, такой большой и сильный, вдруг улегся на земле и лежит беспомощной, неподвижной глыбой?

Я застонал и снова закрыл глаза. Мне было плохо. В голове стоял шум, звон, какое-то странное бормотание. Очень хотелось тишины, покоя, одиночества, чтобы наедине с собой переждать боль. Но дети теребили, не давали вновь уйти в спасительную тишину беспамятства.

— Папочка, не закрывай глазки! Вставай, миленький!

И снова плач дочки. Истерический, захлебывающийся. Я пересилил себя и с трудом сел, прислонившись к завалинке. Поднял руку, ощупал голову. Под пальцами было что-то липкое, теплое. Кровь — понял я — рассадил башку о доски. Теперь шишка обеспечена. Хоть бы сотрясения не было!

Я постарался сосредоточиться, волевым усилием приглушить терзающую меня боль. Раньше, в армии, это у меня неплохо получалось. В первый армейский год службы наш сержант научил весь взвод умению снимать болевые ощущения. Боль послушно начала уходить, отделенная от головы плотной мысленной повязкой, стянулась в маленькую раскаленную точку.

Со мной остался только странный шум, который не утихал, несмотря на все мои усилия. Теперь это был, скорее, гул, похожий на шум морского прибоя, со своими приливами и отливами. На гул накладывались многоголосые бормотания.

— Папа, с тобой все в порядке?

Я посмотрел на Юлю. Странно, ее личико, как и лицо сына, было покрыто тончайшим слоем прозрачного тумана, чистого зеленоватого цвета, и по этому туману проскальзывали призрачные красные волны. Зеленым туманом были покрыты не только лица ребятишек, но и руки, и вообще все открытые участки тела, выглядывающие из-под одежды.

— Когда это вы успели покраситься? — морщась спросил я.

Мы не красились. — удивленно ответила дочь.

Я почти не разобрал ее ответа сквозь гул, заполняющий мою голову.

— Папочка, ты жив? Значит, ты не умрешь? — спросил сын.

— Жив. — ответил я и тяжело поднялся на ноги, продолжая руками придерживать гудящую голову. — Лучше сбегайте в дом, принесите полотенце.

Дочка стремглав помчалась к дверям нашей развалюхи, которую мать, после просмотра по телевизору «Рабыни Изауры», называла только «фазендой».

— Бабушка где? — спросил я оставшегося со мной Володю.

— Она сказала, что побежала звонить… Баба очень испугалась, папа.

За скорой побежала — понял я. Взяв принесенной дочкой полотенце, я пошел к двери, ведущей в дом. Все-таки я здорово приложился к завалинке головой, потому что меня на ходу пошатывало, а перед глазами возникла прозрачная муть.

— Пойду, лягу, — сказал я ребятишкам, — А вы играйте пока здесь, во дворе. Договорились? Меня не беспокойте, ждите бабушку.

Не разуваясь, я прилег на заправленную постель и постарался расслабиться. Окна в фазенде были закрыты ставнями и поэтому в комнате было темно и прохладно. К моему удивлению шум в голове не утих, а невнятное бормотание даже усилилось.

— Марья, сходи в магазин за хлебом, — ясно различил я в этом бормотании чей-то бесплотный голос. — Купи одну булку, да не задерживайся!

— Сейчас, мама. — прорезался другой, тоже бесплотный ответ.

Этого мне только не хватало! — подумал я. — Уже голоса начали чудиться… Схожу с ума?

Я почувствовал, как меня охватывает страх. Впечатление было такое, будто я нахожусь в огромной людской толпе, где всякий толкует о чем-то своем и я слышу сразу сотни голосов, сливающихся в невнятный гул, из которого до моего сознания доходят только обрывки фраз или отдельные слова.

— Мишка, тащи ее проклятую, не…

— Деньгами нынче можно туалеты оклеива…

— Глазищи ей выцара…

Когда в комнату вошла запыхавшаяся мать, я лежал, зажав голову обеими руками, и изо всех сил старался ничего не слышать, хотя это у меня плохо получалось.

— Как ты, Юра? Обошлось? — задыхаясь спросила она. — Пыталась вызвать скорую, но ее в наше время можно дождаться только после смерти!

Появление матери помогло мне справиться с приступом страха и взять себя в руки.

— Голова немного побаливает, мама. — пробормотал я. — Скоро отлежусь, только посплю немного. Ладно?

Но уснуть в это день, ни в другие, следующие за ним дни, мне так и не удалось. Проклятый гул, грохот, смутные, полупрозрачные картины то и дело возникали в моем сознании, не давая отдыха. Сначала я был полностью уверен в том, что после ушиба стал страдать слуховыми и зрительными галлюцинациями, что это, возможно, начало душевного заболевания, но постепенно пришел к выводу, что это не совсем так.

Удар головой о доски завалинки, сильное сотрясение перетряхнуло нейроны моего мозга, заставило их соединиться каким-то другим образом, и мозг, в результате, приобрел новые возможности. Представьте себе старый, испорченный приемник, который вдруг ожил и стал принимать все радиостанции мира на одной волне. Представьте и какофонию, которая слышится из динамиков такого приемника!

Сквозь постоянный шум, плещущийся в моем сознании, я плохо слышал детские голоса, когда ребятишки разговаривали со мной в одной комнате. Когда они уходили в другую комнату, я слышал детские голоса значительно лучше. Иногда перед моим мысленным взором возникали картинки: Маленькая детская рука старательно выводит на плотной бумаге контуры странных зверей, птичек, синие деревья и так далее. Я входил в другую комнату и видел, как Юля продолжает рисовать то, что я наблюдал, сидя в другой комнате. Таким образом я постепенно понял, что у меня не галлюцинации, а нечто другое. То есть то, что принято называть словом «телепатия».

Таким вот образом я из нормального человека превратился в того, кем стал. Поймите меня правильно — я вовсе не гордился этой, вдруг проснувшейся, способностью. Скорее наоборот, я стал чувствовать себя ущербным человеком. А тут еще этот постоянный шум, не дающий возможности сосредоточиться. Вспышки яркого света, постоянно возникающие в сознании призрачные картины, накладывающиеся на то, что я вижу на самом деле.

Взбесившийся, приобретший новые свойства мозг постоянно ставил меня в неловкое положение. То я отвечал детям и матери на незаданные вопросы, путал собственные мысли с чужими, иногда вскрикивал от дикого грохота, возникающего в сознании. Самое страшное — я не мог заставить себя уснуть хотя бы на несколько минут. Невозможность заснуть в первые дни доводила меня до исступления. Спать хотелось так, что я с трудом удерживался, чтобы не разбить голову о стену. На четвертый день такой жизни я настолько измучился и отупел, что не знал толком: хочу я жить или нет.

Со слоем цветного тумана вокруг общающегося со мной человека, я разобрался быстро. На второй день после травмы понял, что этот туман и его окраска связаны каким-то образом с энергетикой организма и эмоциональным состоянием разговаривающего со мной человека. Конечно, цвета не были абсолютно чистыми. Они постоянно меняли свою интенсивность, смешивались, бежали волнами. Скоро мне стало понятно, что зеленый цвет — означает любовь и доброжелательность. Серый — равнодушие. Красный цвет означал испытываемый человеком страх и опасность. Люди честные и чистые душой всегда были для меня окрашены голубоватым ореолом необыкновенной прозрачности. Так что моя травма помогла мне приобрести способность не только чувствовать, но и видеть эмоции окружающих.

На четвертый день позвонила из Дудинки жена и я только огромным усилием воли смог сделать так, чтобы мой голос звучал как обычно и она ничего не заметила. Помогли дети, буквально выхватившие у меня из рук телефонную трубку. Наперебой они сообщали маме, как они дружно ходят с бабушкой на фазенду и помогают там кормить Дуську, поливают грядки и лакомятся первыми ягодами смородины.

В конце концов, я помирился бы с аномалиями своего нового человеко-видения, если бы не постоянный шум в голове. На шестой день я не выдержал. Выпросил у матери упаковку димедрола и разом проглотил все таблетки. Они подействовали не сразу. Сначала я почувствовал как пропадает, становится слабее, измучивший меня гул, а потом медленно погрузился в блаженное небытие…

Мать, не в пример ребятишкам, видела, что мне в последнее время приходится не сладко. Я не говорил ей о причине моих мучений, объяснял все головной болью, молчал, но внешний вид все равно говорил лучше моих слов. В первый день они привела ко мне нашего соседа по лестничной площадке — врача. К моему удивлению, спокойный толстячок, сосед Сашка, оказался врачом — травматологом. Он обнаружил у меня легкое сотрясение мозга. Совет несколько дней полежать я принял, но даже соседу не рискнул рассказать правду.

Упаковка димедрола помогла. Я проспал всю ночь и день. Проснулся только вечером. В квартире было тихо. Видно мать, жалея меня, не дала детям меня будить и, от греха подальше, ушла с ними на фазенду на целый день.

Я поднялся с постели, чувствуя себя бодрым и хорошо отдохнувшим. В широкое окно комнаты било солнце. За окном виднелась чистая голубизна неба. Я неторопливо прошел в ванную, умылся и вышел на кухню, прислушиваясь к собственным ощущениям. Шум в голове исчез. После суточного сна измученное сознание нашло способ избавиться от помех и теперь в нем царила благодатная тишина.

Выздоровел! — обрадовался я. — Слава тебе, господи! Впервые за последние дни я почувствовал зверский аппетит и стал шарить в холодильнике материны заначки. За дверью квартиры послышался звук шагов, скрежет поворачивающегося в замке ключа и скрип открывающейся двери. Первой вошла дочка.

— Папочка! — закричала она, увидев меня на ногах. — Ты проснулся. Нам баба не дала тебя будить! — и она бросилась ко мне.

Пока Юля не видела меня, цвет ее лица и рук был нормальным. Но стоило ей увидеть меня, как дочкино личико покрылось нежным, с переливами, зеленым облачком. Я вздохнул. Цветоощущение осталось аномальным. Ладно. Пусть будут вокруг людей цветные облачка. Главное, исчез ужасный шум чужих мыслей в сознании. Я наклонился, поднял дочь на руки, прижал к себе. Тут же ко мне на руки запросился Володя.

— Все в порядке, маленькие! — сказал я детям. — Можете считать, что папа выздоровел!

Мать с сомнением посмотрела на меня, но мой вид успокоил ее. Тем более, что я с жадностью набросился на еду. В следующие дни я, совсем было, успокоился. Странные цветовые ощущения и светящиеся ореолы вокруг людей почти не мешали мне жить и я решил, что выпутался. Оказалось, что я ошибся. Беда пришла с другой стороны и коснулась она сына.

Случилось это примерно через неделю после того, как я избавился от шума. Мы были на фазенде и задержались там с делами до вечера. Ребятишки играли во дворе, а я сидел в сарайчике перед раскрытой дверью и насаживал топор на новое топорище.

Внезапно обстановка сарая и инструмент, который я держал в руках, исчезли. Все заслонило четкое видение огромных коровьих рогов, широченного коровьего лба в шерстяных завитушках, которые стремительно надвигались на меня. Невольно оторопев, я услышал задыхающийся шепот сына:

— Коровка, не надо. Не бодай меня… — и тут же пронзительный крик: — Па-апоч-ка!..

Я почувствовал, что лежу на асфальте улицы, что меня с каждой секундой все сильнее прижимает к нему огромный коровий лоб, как хрустят под навалившейся тяжестью ребра.

— Папочка! — прошептал сын.

И картина, заслонившая от меня действительность, стала меркнуть. Я понял сразу, что проследил, как сын открыл калитку и удрал на улицу. Выскочил из нее именно в тот момент, когда по улице возвращалось домой стадо. Здесь, на окраине Уяра, многие хозяева держали скот: коров, овец, коз. Каждый вечер стадо шло по нашей улице, и я знал, что в нем есть пара коров с дурным нравом, наверняка, на сына напала одна из них.

Когда видение стало меркнуть, отчаяние охватило меня. Я не задумывался над тем, каким образом оно вошло в мое сознание. Я просто знал, что все это происходит в действительности. Сын терял сознание, а я находился слишком далеко, чтобы успеть помочь. И тогда, не задумываясь над тем, что я делаю, я собрал в кулак всю свою силу и толкнул ею в коровий лоб!.. Позже соседка, которая видела все, что случилось с сыном, утверждала, что ее Майка отлетела от лежавшего на асфальте ребенка, как будто отброшенная в сторону нечистой силой и, замычав от боли, опрокинулась на спину.

Я же вскочил с места и помчался на улицу со всей возможной скоростью. Сын действительно лежал на асфальте улицы, а метрах в семи от него валялась на обочине светло-серая корова, которая мычала и болтала в воздухе копытами. К сыну с причитаниями спешила соседка баба Дуся, но я опередил ее. Володя лежал на асфальте бледный, с закрытыми глазами. Он был без сознания. Я подхватил сына на руки и понес его к своей калитке. На душе творилось черт-те что. Пока я нес сына, он пришел в себя и я услышал тихие всхлипывания.

Недаром говорят в народе: пришла беда — отворяй ворота! С того дна моего сынишку как подменили. Он стал на удивление тихим, робким, редко улыбался и совершенно перестал проказничать. Теперь он часами сидел в уголке и его не было слышно. Все это мне очень не нравилось, но что я мог поделать? Приглядываясь к Володе, я все чаще замечал в окутывающем его прозрачном облачке черную тень глубоко скрытого в подсознании пережитого ужаса.

На третью ночь начался кошмар, который перепугал меня окончательно. Мы, все трое, спали в маленькой комнате, выходящей окнами на восточную сторону пятиэтажки, на двух кроватях. Около двух часов ночи я проснулся от дикого крика. Кричал Вовка. Я соскочил с постели, зажег в комнате свет, поймал падающего с кровати сына. Он не узнавал меня, кричал, закатив глаза, ужем выскальзывал из моих рук. Я не мог его удержать. Сын извивался, выворачивался с неожиданной силой и визжал от преследующего его ужаса.

То, что я смог принять из его сознания, подавленного кошмаром, не поддается описанию. Какие-то желто-красные спирали, вращающиеся со все возрастающей скоростью и сопровождающий это вращение все усиливающийся ужас. Когда сын обессилел настолько, что не мог больше кричать, он на минуту пришел в себя, посмотрел на меня тусклыми глазами.

— Папа! — прошептал он слабым голосом. — Не уходи от меня. Мне страшно, папа.

И тут же провалился в сон, больше похожий на обморок. Лишь после этого я увидел рядом с собой налитые страхом глаза Юлии и встревоженное лицо матери.

— Папочка, почему Вова так страшно кричал? — спросила дочь.

— Испуг выходит, внуча. — ответила за меня бабушка. — Пойдем, Юленька, со мной. Будешь спать со мной рядышком. А папа будет спать с Володей.

Когда дети уснули, мы с матерью сошлись на кухне и решили, не откладывая дела в долгий ящик, завтра с утра идти с сыном в больницу. В больнице, как это повелось у нас в последние годы, врача-психотерапевта не оказалось. Я обратился к соседу, но и он ничем не смог помочь. Внешне сын выглядел здоровым, ни на что не жаловался и врачи ничего у Володи не обнаружили. Зато я ясно видел черную тень на личике сына. Мать успокаивала меня, говорила, что ночной приступ больше не повториться, но мне не верилось.

Приступ повторился через ночь. И опять было то же самое. Крик, стремление убежать, забиться в щель и такое же изнеможение. Приступ длился пять минут, но когда он закончился, мы оба с сыном были вымотаны до предела. Сил у меня едва хватило, чтобы уложить его в постель и самому выползти на кухню. Мать села со мной за стол.

— Врачи не помогут, Юрий. — сказала она. — Не умеют наши, уярские, лечить испуг. Думаю, красноярские — тоже. Завтра с утра похожу по соседкам. Может быть кто из них подскажет адрес бабки-знахарки… Ты, Юрий, не смейся! Испокон веку на Руси были знахари, которые лечили народ.

Мать ошибалась. Я не собирался смеяться. Всю сознательную жизнь меня воспитывали так, что я не верил в знахарство и уж тем более в колдовство. Но случившееся со мной сильно поколебало это неверие. Кроме того, речь шла о здоровье, а возможно, о жизни сына, поэтому я не мог возражать и тем более смеяться.

Утром мать ушла и вернулась только к обеду.

— Как, мама? Удалось? — спросил я ее.

— На знаю, что сказать, сынок. — ответила она. — Записала вот три адреса старушек, когда-то живших в соседних деревнях. Только никто не уверен — живы те старушки еще или нет. Заводи свою Ниву и постарайся найти хоть одну из них.

В последние дни я с тревогой ожидал звонок из Дудинки. Что я скажу Светлане, если она позвонит? Как объясню то, что произошло с сыном? Умолчать? А если Вовке станет хуже? Сорвать женщину с работы, посеять панику. Чем она сможет помочь?

Я быстро поел и последовал совету матери. Но в этот день мне не повезло. Когда я приехал в Успенку, что стоит слева от тракта, ведущего из Уяра в Заозерку, мне пришлось долго колесить по улицам, расспрашивая прохожих, где живет бабка Акулина, которая умеет лечить детей. Молодые в ответ только усмехались и пожимали плечами.

Наконец, возле универмага попалась женщина, которая на мой вопрос ответила, что знает или, вернее, знала, так как бабушка Акулина уже два года, как похоронена на местном кладбище, а больше у них в Успенке таких людей нет.

Пришлось садиться за руль и ехать в другую деревню, где жил старик, который, по слухам, умел лечить испуг. Там я узнал, что дед Кузьма еще прошлой осенью продал свой дом и уехал к сыну под Абакан. Нового адреса деда Кузьмы соседи не знали.

Расстроенный неудачей, я к вечеру вернулся домой, поставил машину в гараж и стал с тревогой ожидать ночи, решив утром съездить по третьему адресу.

Когда дети уснули, я сел возле Володиной кровати, решив не пропустить начало приступа. Видимо, я задремал, потому что не сразу заметил начало. Настроившись на эмоциональное восприятие душевного состояния сына, я провалился в темную глубину детского медленного сна. Вдруг у меня возникло странное ощущение: стали расти, медленно увеличиваться в размерах и наливаться тяжестью руки, ноги, туловище. Росли пальцы рук, кисти, становились огромными, как бревна, ноги. Правая кисть руки, лежавшая на груди, выросла так, что я стал задыхаться под ее тяжестью. Сердце медленно стучало в огромной грудной клетке, а перед глазами из мрака вдруг выросли огненные спирали и начали свое медленное, затягивающее вращение. Вращение спиралей убыстрялось, становилось стремительнее, затягивало все сильнее. Я почувствовал непонятный страх.

Очнулся я от крика сынишки, схватил худенькое, извивающееся в конвульсиях тельце и прижал к себе, изо всех сил борясь с нарастающим ужасом в сознании сына, стараясь ослабить его воздействие и успокоить. Мне удалось ослабить начало приступа и в том, что я не довел дело до конца, виновато мое неумение. Как я понимаю теперь, мне нужно было поставить между нашими сознаниями гасящий обратную связь фильтр. А так ужас захлестнул и меня, смяв волю.

В Иннокентьевку я приехал рано утром и два часа мотался по улицам. Наконец получил ответ: умерла Ефросинья Дмитриевна. Три года назад. Я метнулся в Вершино-Рыбное, потом в Ивановку, потом в Партизанское, и везде отвечали одинаково: Не знаем. Нет у нас таких.

Когда я потерял всякую надежду и клял на чем свет стоит Советскую власть и партию, выведших под корень всех людей, обладавших древним знанием, ко мне подошла женщина средних лет и посоветовала заехать в деревушку со странным названием «Ной», находящуюся всего в шести километрах в сторону от Партизанского.

Деревушка, по ее словам, представляла собой всего одну, тянущуюся вдоль дороги, улицу и заблудиться в ней было невозможно. Мне следовало отсчитать четвертый дом по правую руку от начала и спросить Катерину Ивановну.

Поблагодарив женщину и почти не надеясь на успех, я все же сделал так, как мне посоветовали. В небольшом и опрятном домике не было никого и на мой стук никто не откликнулся. Убедившись, что во дворе нет собаки, я отворил калитку, пересек маленький дворик и заглянул в огород. В огороде окучивала картошку худенькая, модно одетая девица в джинсах, легкой блузке и белой косыночке, закрывающей голову от солнца.

— Девушка! — позвал я. — Скажите, где можно найти Екатерину Ивановну?

Услышав мой голос девушка выпрямилась и повернула ко мне голову. Невольно оторопев, я смотрел на темное старческое лицо с удивительно светлыми глазами. Во мгновение ока девушка превратилась в сухонькую, стройную старушку.

— Я Екатерина Ивановна. — сказала она, потирая руками поясницу. — Какое у тебя ко мне дело, молодой человек?

Запинаясь, я изложил свою историю. Екатерина Ивановна внимательно выслушала меня и долго молчала, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, затем подняла на меня свои светлые глаза.

— Давно не занималась таким делом. Нынешняя молодежь не верит в бабушкины заговоры. Ты, паренек, поди тоже не веришь?

— Когда припрет, так не только в бога, а и в черта поверишь, Екатерина Ивановна! — вырвалось у меня.

Она усмехнулась.

— Вижу, паренек. Чувствую твою тревогу. Весь идешь красными сполохами. Ты вот что. Вези своего парнишку сюда. Приезжайте дня на три. Сама я никуда ехать не могу. Хозяйство.

Я согласился и как на крыльях полетел домой в Уяр, терзаясь попеременно то надеждой, то сомнениями. Сборы были недолгими и уже к пяти часам вечера мы с сыном снова были у Екатерины Ивановны. Баба Катя, как она попросила себя называть, поселила нас с сыном в чистенькой боковушке, накормила по-деревенски и после захода солнца приступила к лечению. Что это было? Я не знаю, как можно объяснить обычному человеку.

Баба Катя поставила Володю перед собой и несколько минут пристально глядела на него, шевеля губами и что-то бормоча про себя. Затем она провела руками над головой сына, не касаясь тела, сбрасывающими движениями опускала кисти рук вниз, тихонько приговаривая:

— Сильно напугался, парнишечка. Сильно… Ишь, как чернота прет — пробивает! Да не бойся, Володенька! Мое лечение боли не приносит. Баба Катя укольчиков не ставит. Все ладно будет. Сполохи…

Она говорила еще что-то, но я не понимал, что она говорит и потому постепенно перестал вслушиваться в журчащий, успокаивающий голос. Что я видел? Свет в комнате включен не был и я отчетливо различал в сгущающемся сумраке два силуэта: Володин и бабы Кати. Облачко, светящееся вокруг тела сына, было тусклым. По нему бежали темные тревожные полосы, разрастались бесформенными кляксами. Изредка пробивало красным. «Сполохи» — вспомнились мне слова бабы Кати, значит, она тоже их видит?

Вокруг Екатерины Ивановны светящееся облачко было яркого, насыщенного голубого цвета. Оно не было неподвижным. Облачко жило, мерцало, переливалось. Его пронизывали золотистые искорки. Баба Катя протянула руки и ее мерцающий ореол коснулся тусклого ореола сына, соединился с ним, вступил в сложное взаимодействие, как бы подпитывая его своей энергией. Голубые сполохи перескочили от бабы Кати на тусклое облачко сына и заставили его светиться интенсивнее. Тревожные черные полосы и пятна отступали, сокращались в размерах. Резонанс биополей или этих… как их… аур! — пытался я дать всему, происходящему на моих глазах, хоть какое-то объяснение.

В последние дни до несчастья с сыном я пытался подыскать литературу, хоть как-то объясняющую происходящее со мной. Копался в старых подшивках «Техники-Молодежи», где описывался феномен Розы Кулешовой, потом наткнулся на описание опытов Нинель Кулагиной и где ее, в конце, объявили шарлатанкой. Я рылся в читальном зале городской библиотеки, отыскивая упоминания об экстрасенсах, телепатах, колдунах и ведьмах.

После несчастья с сыном мне стало не до изысканий. Все отодвинула в сторону эта беда. Собираясь в дорогу с сыном, я не был уверен в эффективности будущего лечения. Но сейчас у меня возникла надежда на благополучный исход.

Сеанс взаимодействия биополей длился не больше пяти минут. Я думал, что все на этом закончится, но Екатерина Ивановна включила электроплитку и поставила на нее жестяную кружку с чем-то, напоминающим воск, а на стол — ковш с холодной водой.

— А это для чего? — спросил я.

— Буду сейчас испуг выливать воском. — объяснила Екатерина Ивановна.

Она взяла ковш в левую руку, кистью правой плавно стала водить над водой, что-то нашептывая. Затем она взяла жестяную кружку и, держа деревянный ковш над головой сына, стала медленно лить расплавившийся воск в воду. Губы Екатерины Ивановны при этом все время шевелились. Я слышал, что она шепчет, но понимал мало. Странные слова, напоминающие древнерусские, странное построение фраз.

— Теперь смотри, Владимир. — баба Катя показала сыну причудливо застывший в холодной воде воск. — Видишь, твой испуг в воск уходит и в нем застывает?

— Вижу, баба Катя. — серьезно отвечал сын.

Я тоже видел, как между цветовой аурой сына и ковшом с застывшим куском воска бегут, как по мосту, черные кляксы, и исчезают в воде. Господи! — волновался я. — Если бы сам этого не видел — ни за что не поверил бы! А наши эскулапы считают народных целителей шарлатанами!

— Теперь, Юрий, ложитесь спать с парнишкой. — утомленно сказала Екатерина Ивановна. — Утро вечера мудренее. И не бойся. Сегодня приступа не будет.

Я сразу поверил. На все сто процентов. Сам не знаю, почему. Уходя с Володей в боковушку, я оглянулся и отметил, как облачко голубой ауры Екатерины Ивановны вдруг быстро потускнело, золотистые искорки поднялись вверх и образовали что-то вроде небольшого обруча золотистого цвета над головой старой женщины.

— Спокойной ночи, Екатерина Ивановна! — искренне пожелал я бабе Кате.

Она не ответила, молча кивнула в ответ головой.

Уложив сына на железную кровать с никелированными шарами на спинках, я долго вглядывался в световое облачко, окутывающее его тело. Мне казалось, что оно светится ярче, чем в предыдущие дни. Черных клякс в нем стало значительно меньше.

Я примостился на кровать рядом с сыном и, хотя устал за этот суматошный день, долго не мог заснуть. Мысли перескакивали с одного на другое. Потом я вспомнил о золотистом ободке, вспыхнувшем над головой Екатерины Ивановны. Нимб — вспомнил я. — В точности такой, каким его рисовали на иконах над головами святых. Значит, в старые времена тоже были люди, способные видеть это чудо?..