За зеркалами

Вероника Орлова, 2018

В тихом городе появился серийный маньяк, зверски убивающий мальчиков. Следователь Ева Арнольд впервые сталкивается с такими жуткими преступлениями и впервые позволяет чувствам вмешаться в следствие. Ведь подозреваемый – король бездомных, Натан Дарк, против которого все улики, просит довериться ему. Ева с ужасом понимает, что влюбляется в подозреваемого. Но всё не так однозначно. И, может быть, Натан Дарк вовсе не преступник, а жертва… И с Евой играют в беспощадную игру на выживание.В оформлении обложки использована фотография автора romancephotos (Jason Baca) с сайта Depositphotos.Содержит нецензурную брань.

Глава 2. Ева

…Четырнадцать лет спустя

Трель телефонного звонка безжалостно вспорола тишину, установившуюся в кабинете. Я неспешно подошла к плите, подняв турку ровно за мгновение до того, как кофе закипит, и с наслаждением втянула аромат божественного напитка. Закрыла глаза, позволяя ему завладеть всеми рецепторами, прокатиться по телу волной легкого предвкушения. Может быть, хотя бы перед ним непрекращающаяся головная боль отступит. Пусть и ненадолго.

Распахнула окно настежь, чтобы не задохнуться от забивающегося в нос запаха свежей краски на стенах. Стойкий и вонючий, он поглощает даже благоухание кофе. И, наконец, смогла сделать долгожданный глоток горячей жидкости, облегчённо выдыхая, обхватывая кружку пальцами, чтобы согреться. Глядя, как играет пронизывающий холодный ветер с бумажным пакетом, то подбрасывая его вверх, то безжалостно кидая на землю, нетерпеливо треплет, когда тот цепляется за растопыренные щупальца-ветви уже голых деревьев, лениво раскачивающихся под беззвучную мелодию порывов ветра. Снизу окрики пьяные раздались и громкий мужской смех, захлебнувшийся отчаянным собачьим лаем.

Отец отговаривал меня ехать в этот город, просил остаться в столице, где было гораздо больше возможностей построить карьеру, расписывая, какое будущее меня ждет в дальнейшем. И с тех пор, как уехала, звонил часто, интересовался тем, как идёт расследование, а на самом деле осторожно выяснял, не решила ли вернуться. При всей любви к своей единственной дочери всё же отец оставался приверженцем старых взглядов, согласно которым женщине полагалось создавать уют в особняке какого-нибудь видного политика и бизнесмена, на крайний случай, как он говорил не раз, можно было вести дела, связанные с экономическими преступлениями. Именно оттуда, утверждал отец, могла в дальнейшем открыться дорога в Сенат, что он ещё скрепя сердце мог себе представить. Но уж никак не преступления против здоровья или жизни. Это было нечто, выходившее из рамок представлений Марка Арнольда о природе женщины.

Впрочем, у моего отца была одна небольшая слабость, которой он не мог противостоять, как бы сильно ни хотел. Это я. Мистер Арнольд был человеком, которого, если не уважали все окружающие, то однозначно боялись. Властный, чертовски умный, хладнокровный и влиятельный, он наводил ужас на политических оппонентов и вызывал благоговейный трепет у своих избирателей. Но это что касалось моего отца вне нашей с ним маленькой семьи. Со своей дочерью Марк Арнольд мог приводить довольно логичные и обоснованные доводы, он мог просить, мягко давить или же жёстко запрещать что угодно…последнее слово всегда оставалось за мной. И я была бесконечно благодарна папе за это его проявление уважения к моему мнению.

Встрепенулась, когда собачий лай сменился истеричным визгом, и затем послышался жалобный скулёж и грязные ругательства вслед ему. Да, район, в котором находился полицейский участок никак нельзя было назвать престижным или благополучным. Не сравнить с тем, в котором я работала в столице.

Но разве не этого я хотела? Кардинальной смены обстановки и окружения. Никаких лицемерных улыбок вокруг. Отсутствие заискивающих взглядов, плохо скрывающих самую откровенную ненависть. И Росса…рядом не было Росса, и мне иногда казалось, что только ради этого стоило бросить всё и приехать сюда.

Наслаждаться благословенной тишиной, мягкими шагами вступавшей в открытое окно моего кабинета. Она позволяет спокойно выдохнуть…ненадолго. Всего на несколько секунд и, кажется, впервые с того момента, как мы с моим помощником Люком уехали с места преступления.

Трудно привыкнуть к смерти как к таковой. А к убийствам — тем более. Когда же смерть после болезни приходит за детьми…за теми, кому точно не настало время умирать, это кажется и вовсе кощунственным. Кажется верхом несправедливости. Пока, дойдя до этой самой вершины, не понимаешь, что есть ещё более высокая, ещё более опасная и острая…та, на которой детей убивают. Убивают безжалостно и бесчеловечно.

Иногда я думала о том, что первое дело…первый труп — как первая любовь. Его не забываешь никогда. Не просто лицо, обстоятельства, место, но и свои собственные эмоции от столкновения с ним. Свой страх, омерзение, дрожь в коленях и устойчивое чувство тошноты. А ещё чувство вины перед ребенком…всепоглощающее, гнетущее чувство вины за то, что теперь он по ту сторону черты, а ты можешь лишь обещать ему и себе найти сволочь, что раньше времени отправила его за эту грань. Потом их будет много…трупов. Отец всегда говорил, что со временем они могут слиться в какую-то серую массу убитых тел, сухих строк из уголовных дел и приговоров суда, а первое дело о преступлении против жизни — оно так и останется тем самым первым ножом в твою веру в человечность.

Моим первым был Тими. Я «познакомилась» с его телом месяц назад. Познакомилась и дала слово ему и себе, что обязательно найду тварь, которая убила его. Но вот на очереди уже пятый, а единственное, в чём я продвинулась — это связала его смерть со смертями четырёх других детей. Сдержала глухой стон, когда перед закрытыми глазами непрошеными кадрами стали возникать воспоминания. И самое страшное — их не выключить. Не прекратить, не избавиться от их присутствия в твоем сознании. Просто молча смотреть, слушать, снова и снова пропуская через себя все те чувства, что не сломали тебя в реальности, запечатлевшейся в твоем мозгу, чтобы сделать это после.

«Ева…Ева, спокойнее, — Люк придерживает меня за плечи, стоя сзади, обдавая дыханием с запахом табака, и меня снова накрывает приступом тошноты.

— Сейчас пройдет. С непривычки оно всегда так.

Я повела плечами, сбрасывая его ладони. Он, конечно, прав, но я почувствовала раздражение. Неужели можно привыкнуть к трупам детей? Или думал, я не замечу завуалированного под заботу пренебрежения?

Отстранилась от него, прикладывая бутылку с водой к губам, давая себе лишние мгновения на то, чтобы собраться с силами.

— Иди в машину, девочка, — я сам там всё посмотрю и расскажу тебе. Тем более судмедэксперт тоже на месте.

Улыбнулась, чувствуя, как тошнота отходит вместе с головокружением, уступая место зарождающейся злости, а сердце начинает учащенно биться будто после инъекции адреналина. Так было последние три месяца. Скрытые уколы, оброненные будто невзначай сомнения в компетентности принятых мной решений и слишком навязчивая забота о моём душевном спокойствии, вызывавшая лишь ярость. Люк служил в полиции больше десяти лет и справедливо полагал, что должность следователя после отставки бывшего начальника достанется ему, а не молодой девчонке, приехавшей из столицы сразу на теплое место. К слову молодой девчонкой меня назвал он сам в разговоре с одним из полицейских.

— Нет, Томпсон, я справлюсь. Это всё-таки моё дело, — и злорадное удовольствие видеть, как скривились его губы, но всё же мужчина кивнул, резко развернувшись на пятках и следуя к большому особняку.

И затем спуститься в подвал небольшой постройки, стоявшей рядом с этим домом, стараясь не дышать носом, чтобы не задохнуться от вони, поглотившей здесь даже воздух. Шаг. Ещё один. Ну, давай, Ева. Это всего лишь ребенок. А ты взрослая женщина. Профессионал своего дела. И тебя не должно рвать от вида его перерезанной шеи с откинутой назад головой и залитой кровью грудью. Ты ДОЛЖНА посмотреть в его изуродованное лицо. Должна! О, Господи…

— Ублюдок, — Люк прошипел сквозь стиснутые зубы, склоняясь над лицом мальчика лет восьми, — что он сделал с его лицом?

— Боже, — подошла ещё ближе, впиваясь в ладони ногтями, глядя на вертикальные маленькие порезы на правой щеке ребенка.

— Художник хренов, — Люк смачно сплюнул, выругавшись и остолбенев, когда вдруг раздался душераздирающий женский крик.

— Тимиии…мальчик мой, — громкое рыдание и топот ног, сбегающих вниз.

— Люк, лови её, — и помощник срывается с места, чтобы успеть схватить вбежавшую в помещение женщину.

— Мой сыночек, отпустите…отпустите меня, — она тянет руки в нашу сторону, бьёт Люка по груди, сопротивляясь и срываясь на рыдания, пока он подталкивает её к выходу из подвала, продолжая удерживать, не позволяя приблизиться к трупу, — я его мать…вы не имеете права…отпустите. Я посмотрю. Я только посмотрю.

— Мадам, — заставила себя отвернуться от мальчика, — посмотрите, когда мы здесь закончим, — Люк зашипел, когда она ударила его по колену, — обещаю, у вас будет время попрощаться с мальчиком. Сейчас вы мешаете нам. Прошу вас…сейчас вы мешаете нам найти улики, которые позволят поймать убийцу вашего сына. Мы не причиним ему вреда…обещаю.

Она затихает, бьется в объятиях мужчины, скорее уже по инерции, позволяя ему себя увести.

— Что же он с тобой делал, Тими? Что он рисовал на тебе, малыш? — исследуя потрескавшиеся и побелевшие губы мальчика. Его тело обнаружила прислуга, не нашедшая ребенка ни в одной из комнат и спустившаяся в подвал за ним. Родители были на какой-то вечеринке в честь повышения отца.

Если справиться с тошнотой, которую вызывает запах крови, то, оказывается, я могу долго всматриваться в остекленевшие мёртвые глаза цвета осенней листвы. Вглядываться в них бесконечные минуты, пытаясь разглядеть…не знаю что. Но мне кажется, что зрачки — они слишком тёмные и большие. И если смотреть в них достаточно долго, то начинает мерещиться, что эта тьма в них не статична. Она словно языки пламени медленно раскачивается, затягивая в себя, раскачиваются под мерное шипение…и я его слышу, слышу так, словно этот звук совсем рядом.

— Ты сейчас упадешь прямо ему на лицо, Ева.

Вздрогнула, когда голос Люка раздался над ухом. Отпрянула от ребёнка.

— Так что говорит няня?

Люк пожал плечами, присев рядом с мальчиком, привязанным к стулу напротив большого зеркала, и заговорил, вглядываясь в свое отражение:

— Мальчик попрощался с ней, чтобы пойти в гости к соседу поиграть. После звонка от друга семьи, оповестившего, что Тими уже у них, няня спокойно отправилась на кухню пообедать. Вплоть до вечера никто ни о чём не подозревал, пока на пороге дома не появился соседский мальчишка с вопросом, можно ли зайти в гости к Тими.

— И, соответственно, отец того мальчика тоже не звонил сюда?

— Нет, более того, его даже не было в этот момент дома. Но няня уверена, что голос был мужской, и звонивший представился нужным именем.

— Несколько часов…он мучил его несколько часов, и никто ничего не заподозрил? Никто не зашёл в подвал?

— Они утверждают, что редко пользуются пристройкой, так как здесь, как видишь, не все доделано ещё.

— На самом деле, — вскинула голову, чтобы встретиться со взглядом умных серьезных глаз судмедэксперта Гарри Флинта, который снял большие круглые очки и сейчас тщательно протирал их салфеткой, — пока рано делать какие-то выводы, но думаю, на всё про всё у убийцы ушло не более пары часов. Ребенку заткнули рот, — он продемонстрировал черную тряпку, бережно им сложенную в прозрачный пакет, — и привязали к стулу. Скорее всего, раны, — указал пальцем на лицо Тими, — были нанесены, ещё когда ребенок был жив.

— Люк, поговори с отцом мальчика.

Он молча кивнул.

— Они были на вечеринке вместе с матерью. Они могут подтвердить…

— Просто поговори. Сейчас, — кивнул снова и поднялся в дом.

— Как вы считаете, что эта мразь…что убийца хотел сказать этим, — показала на лицо ребенка, испещрённое ранками.

— Ну, моя дорогая девочка, — судмедэксперт сухо улыбнулся, — «разговаривать» с преступниками — это ваша работа. Моя — искать темы для разговора. А вообще, обратите внимание, как аккуратно срезана кожа. Небольшие надрезы и скрупулезно удалённые участки кожи.

— Рытвины…он словно делал небольшие ямки…или что? Что, чёрт?

Привстала с колен, снова нависая над ребенком, разглядывая тёмные маленькие порезы, обнажающие его плоть. Они начинались из внешнего уголка правого глаза и тянулись к уголку губ. Так словно…

— Ева, — тихий голос Люка вырвал из раздумий. Ошарашенно осмотрелась вокруг себя. Я даже не поняла, как ушёл эксперт.

— Поговорил?

— Да, есть любопытный факт. Правда, не знаю, даст ли он нам что-либо. Тими — приёмный ребенок. Его усыновили пять лет назад, но об этом никто не знал. Фердинанды переехали в наш город лишь три года назад и тщательно скрывали эту информацию от других, даже от прислуги.

Тогда мы с ним не придали этой информации того значения, которое она будет иметь впоследствии, когда выяснится, что и второй, и третий, и четвёртый мальчик были не родными детьми в своих семьях.

— Не нагляделась ещё? — Люк подошёл сзади, — Ты молодец. Я думал, в первый раз хуже будет, но ты держалась довольно неплохо.

Он говорит что-то ещё, сжимая большой ладонью мой локоть, но я его уже не слышу. В голове сквозь скрежет сомнений прорывается рёв. Громкий. Дикий рёв догадки.

— Слёзы.

— Что?

— Слёзы. Он изобразил на его лице слёзы, Люк.

***

Четырнадцать лет назад

— Плачь, мальчик мой, — мужчина рывком дёрнул за темные волосы, поворачивая к себе заплаканное лицо мальчика, его глаза заблестели лихорадочным возбуждением при взгляде на опухшие губы, с рыком удовольствия он встретил очередной тихий всхлип, — плаааачь. Твои слёзы чисты и прекрасны.

И уже в следующую секунду содрогнулся в экстазе под жалобное поскуливание ребенка.

А потом, развалившись на широкой кровати, смотрел пьяными от удовлетворения глазами, как тот собирает с пола свою одежду…одежду, которую мальчику купил именно он, и судорожно натягивает её на себя.

— За всё в этой жизни нужно платить, мой милый, — усмехнувшись, когда острые плечи тут же напряглись, и тонкая спина с проступающими позвонками выпрямилась, — а у тебя нет ничего, кроме твоих чистых слёз. Тебе было больно?

Он не ждёт ответов. Они ему не нужны. Иногда мальчику казалось, что мужчина даже не слушает, когда он ему что-то отвечает.

— Слёзы боли — самые искренние. Самые чистые и вкусные. Все остальные отдают лицемерием.

Мужчина говорил что-то ещё. Мальчик не слушал. Просто молча стоял спиной к кровати, где тот лежал на животе абсолютно голый, подогнув под себя ногу, обессиленный и готовый уснуть. Дождавшись позволения выйти, мальчик едва не выбежал из осточертевшей комнаты со стенами, покрашенными в нежный молочный цвет, и шторами такого же оттенка. Для него эти цвета теперь ассоциировались со страхом. С воплощением всех тех кошмаров, которые он видел в своих беспокойных снах каждую ночь. Все они происходили всегда в одной и той же комнате, и самым жутким для него стало осознание, что они не прекращаются. Никогда. Его сны продолжаются в реальности, а кошмары из реальности плавно переходят в сны.

Спуститься по лестнице, опустив голову вниз, чувствуя себя поломанным, таким поломанным, что кажется, в теле не осталось и одной целой кости, и столкнуться в дверях с матерью, которая отводит взгляд, чтобы не увидеть свежие засосы на шее мальчика и следы невысохших слёз на его щеках.

И он больше не ждёт её реакции. Он знает, что она натянуто улыбнётся, отступая в сторону и пропуская его, а потом, обхватив изящными ухоженными пальчиками перила, величественно поднимется в свою спальню. В ту, из которой только что вышел он сам. Ляжет на кровать, на которой только что его…её сына…

Мальчик стиснул зубы, чтобы не заорать, и в горле застряло нечто страшное…нечто чуждое всей этой показной тошнотворной роскоши, которая окружала особняк, нечто тёмное. Оно клокотало в районе глотки, вызывая желание склониться прямо в гостиной и выблевать на дорогой ковёр эту черноту, которая забилась внутри него бешеным зверем.

Выскочил на улицу и бросился к новенькому навороченному велосипеду, обвязанному чёрной подарочной лентой, сел на него, даже не тратя время на разглядывание и пронесся через спешно отворяемые сторожем ворота. Едва не сбил какого-то парнишку в оборванной одежде. Он иногда видел его у своего дома, но никогда не обращал особого внимания. Запомнил только, что тот и зимой, и летом ходил в одной и той же драной коричневой курточке и потасканных заляпанных отвратительными пятнами брюках, а лицо его закрывала низко надвинутая на лоб шапка или же кепка. Ничего примечательного.

Закричал на придурка, чтобы больше не появлялся возле его дома и уехал. Так мальчик провёл свой четырнадцатый день рождения.