Шибболет

Вероника Капустина, 2021

В книгу «Шибболет» вошли избранные стихи, от девяностых годов до последнего времени, рассказы и короткая проза – записки, объединенные общим названием «Как там еноты».

Рассказы

Студент

Дожди шли и шли, тяжело, как отступающие войска. Страна проводила в никуда вереницу вождей и теперь редкими слезами и частыми дождями смывала следы их пребывания на земле. Уже месяц все учились правильно выговаривать слово Чернобыль и, кажется, поняли, что ударение следует делать на второй слог, а не на третий. Ожидания и надежды вырастали непомерные, как грибы после радиоактивных осадков. Все тронулось: леса, города и люди. Сергей Гладышев закончил институт.

Он не пошел ни домой, ни со всеми в общежитие, пить. Жизнь его уже давно устроилась тут, между бурым собором и серой рекой, самим названием призывающей себя отмыть. Только здесь последние пять лет было хорошо и уютно, только здесь хотелось кому-то показать плотный синий кусочек картона. Он ощущался в заднем кармане брюк при каждом шаге, пока Сергей шел до литфака.

Из проема — дверь была всегда открыта, упором служил кирпич — появилась Ирина. В дверях она с кем-то попрощалась, и очень почтительно. Широкая густая борода показалась в проеме и тут же спряталась. Иринины зеленоватые, как ягоды крыжовника, глаза остановились на Сергее. Она шла к нему. От слишком высоких каблуков и крайней худобы Ирина выглядела очень длинной и какой-то извилистой, как плетистое растение. Сергей всегда опасался, что она запутается в собственных ногах и упадет.

— Ну что, студент? — насмешливо спросила взрослая аспирантка. — Закончил? Какие ощущения?

— Тоскливые, — ответил Сергей. — И вообще, больше я не студент. Придумай другую кличку.

И лицо Ирины, и памятник великому педагогу с голубем на голове, и тополя на набережной серой реки — все это казалось нарисованным акварелью «по мокрому», всегда так бывает после летнего дождя. Жизнь расплывалась на глазах.

Лето кануло, забылось начисто. Сергей куда-то ездил недели на две, откуда-то встречал на вокзале Ирину, наверное, с юга, потому что ее русалочьи волосы посветлели, бегал по утрам под моросящим дождем. И к концу августа, как-то утром взглянув в желтые глаза яичницы, он понял, что боится идти на работу.

Работа была там же, где учеба. Иначе Сергей и представить себе не мог и поэтому воспринял свое чудесное распределение как должное. Он знал, никто не верит, что его оставили на кафедре просто так, без блата. Тем не менее, так и было. Гладышев — очень хороший студент. К тому же он знает язык, которого у нас на факультете никто не знает. Выучил практически самостоятельно. Заведующий кафедрой возлагает на него большие надежды. Вернее, на них — и на Гладышева, и на язык. На нем говорят страны двух проснувшихся, бурлящих континентов, нам ли, тоже проснувшимся и бурлящим, не учить его!

А пока, с сентября, Сергей Михайлович Гладышев, почасовик, ведет на младших курсах французский. Девочки вынимают из сумочек зеркальца. Когда им надоедает оттягивать уголки губ к ушам и тянуться кончиком языка к кончику носа, выясняют у зеркальца, они ль на свете всех милее… Аудитории с лингафоном Сергею дают нечасто — диспетчер думает: преподаватель молодой, связки здоровые, и так справится. Стоит непрерывный гул. Вдоль ряда сдвинутых столов Сергей расставляет стулья, подсаживается то к одному, то к другой, слушает. Говорит хорошенькой Саше Ткаченко, в очках в модной оправе:

— Смотрите на мой рот.

Она с преувеличенным интересом поправляет очки, придвигается близко-близко, морщит лоб и впивается взглядом в рот Сергея Михайловича, вернее, даже в нос, мол, звук-то носовой! Сергей смущается, студентки ложатся на столы от хохота.

Никаких эротических переживаний у него не вызывают эти розовые, вишневые, малиновые губы, эти рулады, это заднеязычное воркование. Это и не губы вовсе — это часть речевого аппарата, и его, аппарат, надо приучить к чужому языку за месяц с небольшим, который так и называется «фонетический месячник». Сергей-то в свое время привык очень легко. О, какое это было удовольствие! Даже мышечная усталость лица, даже головная боль после двух часов фонотеки казались ему приятными. Та головная боль сделалась естественной, как нормальная усталость после хорошей прогулки. Сейчас боль была тревожная, с завываниями, будто в голове что-то перегорело, и включилась сигнализация.

Ирина слушает молча, склонив голову набок, почти не мигая; лоб наморщен, пальцы издеваются над бледной длинной прядью, как хотят. Сергею приходит в голову, что она похожа на его любимый язык — такая же уродливая красавица. А может, это ему кажется, от признательности за то, что так внимательно слушает. Подходит их очередь за арбузами — Ирина, прервав Сергея на полуслове, говорит продавщице: «Вон тот!» И тут же опять внимательный, сочувствующий взгляд на него, взгляд тонкой, умной женщины: «Я хочу понять этого странного мальчика, разобраться в нем, кого-то он мне напоминает, из Толстого, что ли, из Достоевского…» Сентябрь. Кажется, середина сентября. Сергей отводит взгляд от лица Ирины, и в глаза бьет яркая листва. Физически тошнит от голубого с рыжим, от головной боли после трех пар, от Ирининого фальшивого внимания.

— Что с тобой? — спрашивает она слишком низким и глубоким для тревожного вопроса голосом.

Он вынужден отвернуться.

Его любимый язык уродлив. Так, по крайней мере, считают многие. Какой-то искривленный, испорченный. Так, вероятно, выглядела бы сосна в пустыне. Его все немного знают у них на кафедре, конечно, не так, как Сергей — поверхностно; не знают, а узнают при встрече.

— Это же надо было так латынь изувечить! — говорит Елена Ивановна.

Между прочим, могла бы и знать, что именно этот язык, этот бастард, которого держат за урода в семье, в главном остался верен латыни больше, чем другие. А главное в языке — это, разумеется, глагол, так же как в жизни главное — действие. Это же всем известно!

Когда Елена Ивановна мчится по коридору в своей вечнозеленой вязаной кофте, взъерошенная, с хозяйственной сумкой, неумело выдающей себя за дамскую сумочку, Сергей всегда вспоминает того воробья. «Passer mortuus est meae puellae». «У моей девушки ЕСТЬ мертвый воробей» — бестрепетно переводили они из Катулла, идя на поводу сходства латинского «est» с русским «есть».

Елена Ивановна не обращала на Сергея никакого внимания, пока он учился. А сейчас вдруг стала приглядываться, как-то раз остановила в коридоре, спросила, не болен ли…

— А вы ведете этот свой..?

— Веду. Факультатив на старших курсах два раза в неделю.

— Ну и как? — оживилась Елена Ивановна, даже сумку переложила в другую руку…

— Они его не любят.

Действительно, что тут любить, ну что тут любить! Эти запинающиеся артикли, напоминающие икоту? Этого уродца — личный инфинитив? Это шипение, шепот простуженного, шелест пожухшей травы?

На третьем курсе Сергей подрабатывал, тут же на факультете, гардеробщиком. Два аврала — начало и конец занятий. Сначала Сергей думал: будет неловко перед однокурсниками. Ничего подобного в этой свалке он просто не успевал испытать, не успевал и заметить, у кого берет пальто, кому выдает. Он и до сих пор не знал, кому принадлежала та ржавого цвета замшевая курточка — нежно потертая, с хлястиком, с цепочкой вместо вешалки. Висела себе, как небывалая осенняя бабочка, сложив рукава-крылья. Сергей подолгу рассматривал ее со своего стула, знал каждую складочку на сгибе рукава. За ней водилось строптиво топорщить воротник — он был жестковат, требовал плечиков. Тогда Сергей и понял, что его любимый язык тем и прекрасен, что у него трудный характер. Его язык — «со сдвигом», как девочка-подросток с торчащими ключицами и большими ступнями. Сергей полюбил его капризы и комплексы, стремление спрятать все свои гласные, свести их на нет, артикль перед именами собственными, мяукающие носовые дифтонги. Он нашел у себя во рту то место, тот бугорок за верхними зубами, у которого надо было держать язык, не касаться, а именно держать близко-близко, чтобы получился тот самый шелест, и готов был поклясться, что никому он не удавался лучше, даже носителям языка Странное выражение «носитель языка». Будто он бацилла, зараза. И, тем не менее, для этого звука нужен был именно его, Сергея, тембр голоса.

Слава богу, он вовремя понял, что об этом никому нельзя говорить. Он и знал-то о себе только то, что, рассмотренный, как говорится, на общих основаниях, будет выглядеть смешным, если не ненормальным. И делал все, чтобы на него не обращали внимания вообще. Притворно зевал на теоретической грамматике и фальшиво трепетал от восторга на страноведении, потому что так делали все. Летом водил экскурсии, размещал туристов в гостинице, заказывал обед, выслушивал по-французски: «Почему по три человека в номере и душ на этаже?» С тоской выговаривал: «Казанский собор был построен архитектором Андреем Воронихиным в…», хотя, конечно же, предпочел бы Интуристу гардероб. В общем, Сергей преуспел. Единственное, на чем его можно было поймать — он казался моложе своих лет. Между восемнадцатилетним и двадцатитрехлетним — пропасть, и то, что Сергей не перескочил ее, замечали по тому, как он причесывался, как садился на стул, как спрашивал у прохожего, который час.

Все-таки это был его звук! Сергей никогда не смог бы научить ему своих студентов. Он показывал, объяснял, где должен быть язык, заглядывал им в рот, как укротитель в пасть тигра, у них выходило похоже, но совсем не то. И втайне Сергей радовался этому. Хорош преподаватель!

На четвертом курсе ему предложили на год съездить в Африку, поработать переводчиком на строительстве каких-то газгольдеров. Он подходил по всем статьям: здоров, политически грамотен, хорошо знает язык и, что всегда было особенно важно в этом институте, мужского пола. Он отказался. Кое-кто даже зауважал: мол, не хочет человек ввязываться во всю эту мышиную возню с парткомами, идеологическими комиссиями, не хочет распихивать локтями сокурсников и сокурсниц, которым эти самые африканские газгольдеры просто во сне снились. На самом деле ему было просто неинтересно. «Страны изучаемого языка», как это называлось в курсе страноведения, привлекали его мало. Вот так же он никогда не пытался узнать, кому принадлежит замшевая курточка. Зачем? Язык сам себе страна, во всяком случае, город, а больше всего он похож на коммунальную квартиру на Петроградской стороне: извилистую, темную, таинственную. Какая-нибудь бабушка, прозябавшая в дальнем тупике, может вдруг помолодеть лет на пятьдесят. А молодые… молодые как раз мрут, как мухи. Из всей этой африканской истории Сергей вынес только одно: наверно, его любимый язык, рождаясь, предчувствовал, что его забросит и в Африку тоже. Та девочка, помните? — с торчащими ключицами и большими ногами, вполне могла быть чернокожей.

А на пятом курсе поставили перед выбором: либо диплом (это для умных и творческих), либо выпускной экзамен по языку (для средних и сереньких). Сергей, не колеблясь, выбрал экзамен. Ему не хотелось, как предлагал зав. кафедрой, исследовать оттенки значений двух уменьшительных суффиксов. Он просто чувствовал, когда надо употребить тот, а когда — этот. В общем, он слишком любил этот язык, чтобы использовать его.

Года два Сергей только подбирался к языку, прислушивался, вернее, подслушивал. И вот однажды замер на кухне с пакетом молока в руке, жадно настроив ухо на мамину болтовню по телефону. Про себя он синхронно перевел весь мамин разговор с приятельницей со всеми этими «мелко нарезанными баклажанами», «юбкой в обтяжку», «шлицей». Молоко давно перелилось через край стакана и проворным осьминогом расползалось по клеенке. Язык сам подсовывал слова и обороты, толкал в нужный коридорчик: вон там, там у нас живут такие-то, они дома, дома, проходите! То же чувство, которое испытываешь, когда ОНА, именно ОНА, в разговоре впервые дотрагивается до твоего рукава. Это ОНА до меня дотронулась! ОНА — до меня! Ведь именно этот внезапный спазм: «Я не достоин!» — и составляет главную прелесть влюбленности. А потом некоторое время страшно встречаться. Боишься, что это ощущение пройдет. Подождать. Насладиться им. Хотя бы несколько дней. Сергей не стал упражняться в синхронном переводе, но понял, что язык к нему благосклонен.

Как-то раз Сергей рассказал о той замшевой курточке Ирине. Она встрепенулась и улыбнулась широкой улыбкой. Лицо её сделалось простым и грубым, как у какой-нибудь тетки, только что свернувшей шею курице и довольной — полдела сделано, теперь можно ощипывать. Такую улыбку у Ирины он уже видел. Они встретились тогда у нее. Было хмуро, пыльно, а напротив тахты стояло большое зеркало, что Сергея очень смущало. И впечатление от этой встречи у него осталось какое-то пыльное: не недовольство, а недоумение. Зачем?

Конец ознакомительного фрагмента.