Человек под маской дьявола

Вера Юдина, 2014

Нужны ли слова, чтобы в очередной раз напомнить всему миру, о страшном кошмаре, пережитом нашими соотечественниками в годы Второй мировой войны? О тех ужасах, что творились в оккупированных нацистами странах? Но всем известно, что даже у самого страшного зверя есть сердце. Анна хранила свою тайну до самой смерти, и лишь, когда ее начали покидать жизненные силы, она решилась открыться своей внучке, как две капли воды похожей на нее. Не боясь осуждения и желая только одного – обрести долгожданный покой, Анна называет имя отца своего единственного сына, рожденного сразу после окончания войны. Посвящается моей прабабушке, Механошиной Валентине Павловне. Женщине удивительной судьбы, которую я запомнила добродушной и величаво спокойной. Она пережила Революцию, Красный террор, Сталинские репрессии и Вторую мировую войну. Она много рассказывала о своей судьбе, и мы часто часами не могли оторваться, слушая ее тихий, старческий голос. Но одну тайну она унесла с собой в могилу, и даже спустя восемьдесят лет, мы так и не узнали, кем был тот великий человек, которого она любила всю свою жизнь, и кто подарил ей единственного сына. Все действующие лица пересказанной истории вымышлены от начала и до конца. Любые совпадения случайны. Лишь некоторые из описанных событий имели место быть в действительности, о чем свидетельствуют многочисленные художественные и документальные произведения, дошедшие до наших дней. Настоящее произведение не претендует на звание исторического документа. Он написано с одной лишь целью, напомнить всем, что не так давно пережили многие наши соотечественники и те несчастные, что пали жертвами зверств Вермахта. История посвящается взрослым, старикам и детям, которые так и не вернулись домой. Страшно не то, что мы не хотим помнить. Страшно то, что мечтаем забыть!

2. «Война началась!»

Войны ведут короли, но страдают от них обычные люди.

Я родилась в смутное время, 20 апреля 1923 года в Омске. Моя мать, была потомственная дворянка, отец офицером Царской армии. Они любили друг друга, и мы были счастливой семьей. Бабушку с дедушкой я видела только на портретах. Они умерли задолго до моего рождения.

Я была младшей дочерью, поздним ребенком. Всего нас в семье было шестеро детей. Одна из моих сестер, Ольга, еще до революции успела выйти замуж за представителя угасающего немецкого дворянства и уехала с ним в тогда еще спокойную Германию. Там она скончалась от чахотки, спустя два года. Мой старший брат Тихомир, служил в Новониколаевском полку. После Октябрьской революции, он примкнул к Сибирской армии, и на радость матери сражался на стороне Белой Армии. Я никогда его не видела, он погиб в сражении под Омском и много лет его фотография стояла в углу, в окружении икон, освещаемая мягким светом горящих свечей. От него остались только картины. Он очень любил рисовать.

Второй брат, Николай, его назвали именем нашего Царя, и видимо судьба распорядилась его жизнью так же печально. Он с самого рождения сильно болел. Сколько помню себя, он лежал в постели, наглухо укутанный одеялами и постоянно кашлял. Он умер в 30 годах.

В разгар Сталинских репрессий с родителями остались только три дочери: я, Татьяна и Соня. Наш дом мы потеряли сразу после революции и перебрались в маленькую квартиру в центре города. В детстве я никогда не видела нашего дома, но Таня часто рассказывала, какой он большой и красивый. Она всегда говорила, что однажды мы сможем вернуться домой. А пока мы вынуждены были тесниться в маленькой квартирке, с обшарпанными стенами и низкими потолками.

Те времена были смутными для бывшей царской России. Мы только учились осознавать, что рождены в Советском Союзе, и вся великая история нашей империи без остатка стерта безжалостной рукой революции.

Как раз в то время, когда по ночам проходил покос виновных и невиновных, мама учила нас с сестрами молчать: молчать о том, что Тихон, воевал за белых, о том, что родители благородных кровей, о том, что сестра покинула страну, и о том, что живем плохо… Именно в те годы, я научилась молчать. Мне было 11 лет. А я уже знала, о чем можно говорить, а о чем нельзя.

Осенью, 34 года, к нам пришли они. Ночью, словно воры, постучали в дверь. Бесцеремонно, в грязных сапогах, топтались по комнатам. Переворачивали все верх дном. А после обыска увели отца. Я до сих пор помню как дрожали его руки, когда он прощался с нами навсегда. Через несколько дней, так же, ночью, они забрали маму и Таню. Перед уходом, мама шепнула Соне: «Помни о моих словах».

Прошло еще два дня, когда к нам в дом неожиданно ворвался Сережка, сын одного из партийных деятелей нашего города. Он увел Соню на кухню и что-то долго ей рассказывал. Я всегда знала, что Сережа тайно влюблен в мою сестру. И все знали об этом, только Соня не догадывалась или догадывалась, но не подавала виду.

Когда Сергей ушел, Соня приказала мне собирать вещи. В тот же день, без предупреждения мы с ней бежали из города. Я до сих пор не знаю, сказал ли тогда Сергей ей правду о наших родителях или Соня просто опасалась за наши судьбы, но мы бежали.

Сергей помог нам достать билеты на поезд. После обеда мы сели на поезд и навсегда покинули город, в котором я родилась и выросла. Город, где мы были счастливой, большой семьей. Город, который подарил мне жизнь, но после отобрал все.

Первое время нам было сложно. Мы переехали в Смоленск, к Антонине Аркадьевне. В молодости она служила в доме маминых родителей и была очень сильно привязана к нашей семье. После революции она вернулась в родной город, где и продолжала жить в одиночестве, в убогой комнатенке, грязной, коммунальной квартиры. Тогда все так жили. Тогда, так было правильно, и никто не имел права жаловаться и сетовать на судьбу.

Соня работала на нескольких работах, чтобы хоть как-то прокормить нас. Я ходила в школу. Много читала, продолжала изучать иностранные языки. К окончанию школы, я свободно говорила на немецком и французском языках, но по молчаливому согласию с сестрой, никогда не афишировала своих знаний.

В 1941 началась война. Немцы наступили без объявления, и никто не знал, что следует ожидать от этого вторжения.

Лето было жарким. Немецкие войска наступали. Мы знали об этом. Обстановка в городе царила напряженная. Все только и говорили, о ситуации творившейся в Европе. О странах оккупированных немецкими войсками. И все в страхе ожидали того, что может случится в ближайшее время.

Однажды Саня прибежала с работы раньше, чем обычно. Она явно была встревожена.

— Соня! Что случилось? — спрашивала я сестру, пока она нервно собирала вещи.

— Война, Аня! Немцы наступают! Нас эвакуируют из города! Здесь небезопасно!

— Как эвакуируют? Всех? Но разве успеют?

— Может и не успеют. Но я знакома с одним майором, он поможет нам бежать из города вглубь страны. Туда, где безопасно.

Соня продолжала собирать вещи, а я вдруг ощутила дикое желание остановить ее. Я дернула ее за руку и обернула на себя.

— Нет! Соня! Мы должны остаться!

— Что? — Соня изумленно посмотрела на меня. — Что значит остаться? Аня! Не сходи с ума! Здесь мы обречены…

— Соня! Я больше не могу так жить! В бегах… вечно прятаться… Мы должны остаться! Здесь может понадобиться наша помощь. Помнишь, мама рассказывала, что наша тетка во время Революции помогала раненным.

— Но она поплатилась за это своей жизнью!

— Да! Но она выполнила свой долг. Сколько жизней она спасла, прежде чем… ты понимаешь. Есть организация, я читала — Красный Крест. Добровольцы вступившие в него неприкосновенны. Мы сможем помогать раненным. Нам нечего бояться!

Соня не стала спорить со мной. Она знала, что это бесполезно. Она опустилась на стул и уронив голову на руки заплакала. Мой оптимизм так и не передался ей, она понимала, что мы обречены.

На следующий день мы пришли к ее знакомому майору, улыбчивому молодому парню, с задорной челкой и открытым взглядом. Он отвел нас к генералу, и с того самого дня, мы начали усердно трудиться в военном госпитале, наспех организованном в местной больнице. Нам выдали военную форму, юбку и пиджак песочного цвета, белую косынку с красным крестом, и повязку на руку.

Военные действия уже начались, и с фронта поступали первые раненные. Не помню, сколько времени мне понадобилось, чтобы освоиться. В первое время, возвращаясь, домой, я долгое время проводила в уборной, меня буквально выворачивало наизнанку, стоило мне вспомнить увиденное в госпитале. Позже я привыкла. И желудок мой хладнокровно молчал, словно рядом ничего и не происходило.

Однажды к нам в госпиталь привезли юношу. Молодой он был, не больше двадцати. Доктор Измайлов проводил обход, я сопровождала его, делая необходимые записи в медицинские карты. Когда мы остановились у постели раненного солдата, он поднял на доктора взгляд, в котором таилась глубокая печаль и нарочито весело спросил.

— Ну давайте доктор, выносите свой вердикт. Я смогу вернуться на фронт?

Доктор Равви Евсеевич откинул окровавленное одеяло, и я едва не вскрикнула, вместо ног у парнишки остались две культяпки. От обильного кровотечения и без должного ухода они начинали гноиться, источая ужасный запах умирающей плоти. Меня снова вырвало, прямо в стоящую у постели утку. Доктор Измайлов с укором посмотрел на меня.

— Ступай лучше, займись перевязками. — С отцовской заботой сказал он, и я поспешила бежать.

Вечером, на обходе, я намеренно подошла к тому самому юноше. Присела на край его койки и осторожно потрепала за плечо.

Он не спал. Открыл стеклянные от сдерживаемых слез глаза и устало посмотрел на меня.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — тихо спросила я.

— Покурить. — Попросил он.

Я бросилась на улицу, поймала первого попавшегося солдата и требовательно попросила у него папиросу. Он явно удивился, но узнав мою форму, с дружелюбной улыбкой протянул папиросу и спички.

— Нервишки? Понимаю. Не все справляются.

— Я справлюсь! — ровно ответила я, и бросилась обратно в госпиталь.

С каким удовольствием тот несчастный скурил свою последнюю папиросу. В темноте только мелькал яркий огонек и слышалось тихое шипение. Я терпеливо выдержала неприятный мне запах табачного дыма, и когда он закончил, затушив папиросу, бросила в урну, скрывая следы своего преступления. Пожелала солдатику спокойной ночи и ушла домой. Моя смена закончилась.

В ту ночь, он застрелился из винтовки, которую все время прятал под матрасом. Это была первая смерть, которой я заглянула в лицо. Я не знала кто он и откуда, но в тот день мне показалось, что я потеряла самого близкого человека.

Дни сменялись днями, раненные поступали с пугающей регулярностью, и мы зачастую не успевали вовремя оказывать помощь. Они умирали у нас прямо на руках. Мы как могли, старались облегчить им последние минуты, рассказывая оптимистичные истории о будущем.

Когда немцы были уже под городом, дорога до дома становилась все опаснее. Но каждый день, мы поднимались ни свет ни заря и шли по пустынным улицам на службу.

В июле Соня вновь прибежала домой встревоженная.

— Уходим! — крикнула она с порога. — Наши отступают. Больше сражаться нет смысла. Собирайся, надо бежать! Все теперь потеряло смысл.

— А доктор Измайлов? — решительно спросила я. Сестра посмотрела на меня как на безумную.

— Он остается в госпитале.

Я стояла в дверном проеме кухни, в нашей опустевшей после начала обороны, квартире. Услышав об отступлении, в моем сердце вспыхнула ярость. Как мы могли? Бежать? Когда враг стоит у порога. Я развернулась и ушла на кухню. Налила себе кружку чая, как обычно, без сахара. И встала у окна.

Соня вошла следом за мной. Тихо остановилась рядом она положила мне руку на плечо.

— Аня, о чем ты думаешь? — строго спросила она, прекрасно зная мой ответ.

— Я остаюсь. — Не глядя ей в глаза ответила я. — Ты можешь ехать. А я должна остаться. Мы не можем их оставить в такой час. Мы их последняя надежда.

Соня в отчаянии опустилась на табурет и заломила руки. Несколько мгновений, ровно столько сколько требуется сделать вдох и выдох, она молчала. Затем вдруг поднялась, и отрешенно глядя в сторону сказала:

— Я остаюсь с тобой. Надеюсь, ты понимаешь, что губишь нас.

Она вышла. А я тогда еще не осознавала, что в минуту ее отступления, в тот самый миг, когда она сдалась и приняла решение остаться со мной, я подписала ей смертный приговор. Обрекла на самые ужасные и бесчеловечные страдания, на смерть позорную в страхе. Именно в тот день, ни война, и ни фюрер с его мечтами об идеальном мире, а я… я — убила свою сестру.