Грибники

Вера Михайловна Флёрова

В подъезде московского дома умирает ведьма. Ее юной соседке с двумя подругами достается книга, через которую можно выторговать исполнение неисполнимого. Однако платить за это придется работой на давно умершего колдуна, который и является автором фолианта. Любопытному покойнику хочется знать все про гриб-эндемик, который растет в Забайкалье и излечивает человека от любой хвори. Но если мертвый колдун, собирая информацию, уже ничем не рискует, то про живых людей такое сказать нельзя.

Глава 2. Сны

О встрече с Эстерхази Кристина никому не рассказала. Но на следующий же день принесла книгу графа Гнедича прямо Данке на работу.

— Читай, — велела она. — Сегодня же.

— Прямо сегодня? — удивилась Данка.

— Да.

— Почему?

— Скоро поймешь. Читай!

По голосу подруги Данка поняла, что дело серьезно. Кивнув, она сунула книгу под мышку, распрощалась и убежала обратно, к себе на этаж.

И только вечером Кристина вспомнила, что не отдала подруге ключ от книги.

Пытаясь до нее дозвониться, она провисела на телефоне примерно час, однако ответа не было. Выходило, что Данка с мемуарами графа так и не захотела ознакомиться, ведь если бы хотела, позвонила бы и потребовала ключ.

В расстроенных чувствах Кристина легла спать.

*

— Это что у тебя?

— Это книжка, Марин.

— Я не дура, сама вижу, что книжка. А на ней замочек. Он открывается?

— Похоже, мне ключа не дали…

Марина обрадовалась; она любила быть полезной.

— Я могу тебе помочь, у меня шпилька есть.

Дана посмотрела на нее с недоверием.

— А ты умеешь?

— Ну да…

Увлеченные совместным вскрытием книги на заваленном бумагами офисном столе девушки, несмотря на объединившее их общее дело, смотрелись контрастно. Худая, гибкая, как проволока, черноволосая Дана, и неуклюжая, необъятных размеров круглолицая шатенка Марина, которая только добыв из своей прически шпильку, уже начинала потеть и задыхаться.

Зато пальцы у Марины были ловкие; пару раз крутанув загнутой шпилькой в замке, что-то зацепив, она выдохнула и ткнула пальцем в бронзовый угол:

— Готово. Красивая. В антикварной лавке купила?

— Взяла почитать у подруги. Марин, ты уверена, что тебе это будет интересно?

— Ой, конечно! Можно я тоже посмотрю?

Будучи человеком одиноким и неприкаянным, Марина исповедовала навязчивость как норму общения.

Обычно Данка ее посылала, но тут сжалилась и пожала плечами. Хочет читать воспоминания графа — пусть читает. В конце концов, граф — фигура виртуальная, и Марина не станет его ревновать к Дане, как еще совсем недавно ревновала к ней нового сотрудника Ростислава Пуговкина. В итоге Пуговкин достался Дане, но оказался скучным прагматиком, не видящим дальше собственного носа.

Начали девушки, как воспитанные люди, с первой страницы.

«Уважаемый читатель! Мы с тобой живем в эпоху утраты таких понятий, как честь, дружба, благородство и самопожертвование. Мы видим, как…».

— Да граф у нас моралист, — хмыкнула Дана, однако Марина на ее иронию не отреагировала. Она увлеклась текстом, а уже через полчаса хлюпала носом вытирала глаза.

— Вот ведь люди раньше умели, а? — вздыхала она. — До мурашек…

— Чебурашек, — передразнила ее Дана.

Текст читался легко, и она вдруг пожалела, что делит его с кем-то.

*

Той ночью во сне Марина, что называется, первый раз в жизни почувствовала не только мурашки, но и саму себя мужиком. Некоторые реальные особи мужского пола и за всю жизнь не разу им не бывают, а у Марины, вот, получилось — зажиточным деревенским мужиком, обремененным двумя сыновьями и взрослой красавицей-дочерью, работниками и приживалкой.

Сон начался с горницы, где за столом за столом собралась семья, перед большим казаном картошки. У каждого в руке была деревянная ложка с вырезанным на ней именем. От ложки Марина узнала, что ее зовут Касатон, жену — Марья, сыновей — Архип и Матвей. Что же до дочкиной ложки, то лежала она на столе надписью вниз.

Откуда-то Касатон знал, что никто не станет есть, пока он первый не протянет руку к казану.

Касатон крякнул, подцепил из казана, откусил, заел луковицей. Занавеси в горнице отчего-то были задернуты, хотя на дворе стоял день.

— Ты б сходила прогулялась, Анфиса, — шептала мать, — Тешка на кухне занята, воды принести некому.

Тешкой, знал Касатон, звали их бабку-приживалку, непонятно кому непонятно кем приходившуюся, но полезную в хозяйстве, хоть и жутко трепливую.

— Не могу я, матушка, — отвечала Анфиса.

Теперь Касатон вспомнил, что дочь его, бледная, слабая, уже третью неделю сидела в светелке и вышивала красные цветы.

— Слушай меня, — как-то раз приживалка потянула Марину-мужика за руку и взволнованно зашептала:

— Если девка в немочи и красные цветы вышивает, старики говорили, упырь к ней ходит…

— Да ты рехнулась, Тешка? — рявкнул Касатон. — Какой упырь?

— Точно говорю — упырь! — вращая светло-карими буркалами, шептала приживалка. — Его найти надо и кол осиновый в грудь ему забить.

Тогда Касатон, конечно, не поверил, а сейчас, беспокоясь о дочери, всерьез задумался, а не сходить ли, не поискать ли ему упыря. Не набить ли ему лицо в конце концов. Касатон был человеком действия, пусть бы даже и противоправного.

Вспоминая об этом, Касатон вгляделся в щелястые узоры на отшлифованных временем бревенчатых стенах родной хаты, на рамы с пыльными стеклами, на занавески — расшитые крестами, льняные — и тяжело задумался, словно бы прося благословения у пяти поколений своих предков, живших и почивших в бозе некогда в этом огромном, еще во тьме веков возведенном срубе.

Анфиса не только не гуляла, но и не ела. Ее лицо при тусклом полуденном свете выглядело зеленоватым, и казалось, что она с трудом держится на скамье.

Картофель в казане, еще минуту назад казавшийся таким аппетитным, перестал привлекать Касатона. Бросив семье краткое «Ешьте» и жестом остановив поднявшуюся было Марью Савельичну, глава тяжело поднялся из-за стола (габариты Марины никуда не делись), с грохотом отодвинул (на полу бы доски перестелить, давно пора) стул, стянул в сенях с вешалки свой зипун и направился в сарай.

— Никому не ходить за мной, — бросил он домашним через полчаса, закрывая калитку. — Вернусь к вечеру.

Так деревня узнала, что Касатон ищет упыря.

Анфиса тем временем становилась все слабее и прозрачнее, и теперь почти не выходила из светлицы.

— Окстись, — говорила ему Марья, — Тешка напридумывала, а ты и поверил.

— А ты никак можешь иным образом объяснить эту немочь? — окоротил Касатон супругу. — Вот то-то и оно, — вздохнул он, когда она пожала плечами и перекрестилась.

На третий день Касатон, к тому времени поистине одержимый поисками мистического обидчика, составил карту местности и поделил доступные ему земли на четыре части — северную, южную, западную и восточную. Три из них были уже осмотрены, оставалась южная, где были самый бурелом и овраги, которые в деревне называли «балками». В поисках грибов и ягод деревенские дети могли дойти пятой-шестой балки, самым большим героизмом среди них считалось дойти до десятой — путь занимал пять часов — а самые сильные и упорные, согласно деревенским легендам, доходили до двенадцатой балки.

За оной, по словам односельчан, располагались заброшенные каменные постройки и старый погост с почти утонувшей в болоте часовней.

Касатон выдвинулся с утра, и, когда солнце зацепилось за кромку леса, был уже за двенадцатой балкой. Не пропуская ни одного укрытия, где, по его мнению, и по словам знающих людей мог бы прятаться страшный ходячий мертвец — брошенные шалаши, амбары, склепы старых могил, Касатон нашел человеческий череп без нижней челюсти, а уже миновав балку, набрел на старую, но жилую деревню, в которой не был с юности. Насколько он помнил, называлась она Железково, и парнями они стояли против железковских в кулачных боях.

С тех пор деревня изменилась — домов стало меньше, а те, которые помнил Касатон, состарились и осели. Зато дорога, некогда заросшая травой, почти лишилась ее, стала шире и ровнее.

Присев на камень возле околицы, Касатон развернул было узелок с едой, разложил куски хлеба, но внезапный шум за поворотом отвлек его.

На дороге, как и в старые времена, дрались. Правда, всего двое. У одного был топор, у второго — коса. Суть своего конфликта оппоненты, видимо, оба прочувствовали еще прежде, поэтому ныне дрались без слов, только покрикивали друг на друга иногда, да крякали от усилий.

Касатон засмотрелся так, что и про голод забыл.

— Приветствую вас, — произнес кто-то сбоку. — Вот же ж озверели, черти.

Касатон оглянулся. Рядом и чуть позади стоял человек в черных бриджах и белой рубашке, холеный аристократ. Его короткие черные волосы были в беспорядке прижаты к черепу, словно он только что снял шапку или парик, однако в руках ничего из этого не было, только книга, заложенная пальцем, да теплый еще свечной огарок.

— Думал почитать в тишине и покое, — пожаловался человек. — А тут сеча случилась.

Голос у человека был странный — вроде бы приятный, богатый, и речь уважительная, но какой-то двойной, словно кто-то рядом говорил за него, или он за кого-то.

— Мир вам, — осторожно сказал Касатон. — Я здесь не живу, из-за балок пришел, и кто эти люди — не знаю. Меня Касатон зовут.

— Рад познакомиться, — кивнул аристократ. — Я Виджен, граф Гнедич.

— Не тот ли молодой наследник Гнедичей, которого в соседнем от нас поместье ждут вот уже третий год? — сощурился Касатон. — Слухи разные про вас, ваше сиятельство, ходят. То ли погибли вы, то ли выжили.

Граф коротко рассмеялся.

— Да я и сам не знаю. А ты, видать, тот Касатон, что упыря ищет? До меня, видишь ли, тоже слухи доходят.

Касатон вздохнул.

— Я это. Я ищу. Совсем девица захирела.

— Слушай меня, Касатон, — аристократ перешел на доверительное обращение, — скажу тебе, что в деревне слышал: ни при чем здесь упырь.

Касатон почувствовал нехорошее. Хотя что может быть хуже упыря?

— А в чем же дело, ваше сиятельство? — выдавил он сипло. — Нешто…

— В тягости она, — прошептал граф. — А кто виновник, неизвестно. Но я знаю.

Зашатался Касатон, покосился на драку; та стихала уже.

Захотел отнять косу и порешить того, на кого граф укажет.

— Кто же это? — прохрипел Касатон. — Кто посмел…

— А кто в деревне у вас самый сладкоголосый?

— Петр Савушкин…

— Вот он и напел Анфисе твоей такой мотив, что не устояла она, заслушалась.

— Убью! — прорычал Касатон, оглядываясь во гневе. Помнил он, что если разозлится, разум теряет. Вот и теперь накрыло: потемнело в глазах, точки фиолетовые замелькали.

— Не надо, — торопливо прервал его граф, чей двойной голос доносился словно сквозь вату. — Я знаю, как помочь вам. — Он схватил Касатона за плечо. — Тем более, Анфиса не виновата. Она когда поняла, что Петр задумал, уйти хотела, но он ее сонным зельем обкурил.

— Кто об этом знает?! — прорычал Касатон.

— Теперь уже только я, — успокоил его граф. — Петька в этой деревне тоже не ко двору пришелся…

Касатон прислушался.

Драка закончилась, где-то голосили бабы.

— Косой его, — объяснил граф. — Лезвием по шее. Только что. Теперь дознание будет. Но нас это не касается.

— А что, — Касатон шумно дышал, — что нас касается?

— Нас касается вот что, — граф поднял свечной огарок, уже еле различимый в темноте. — Нужна мне хозяйка в замок. Ты человек не последний, дочь у тебя красавица. Я на ней женюсь; ребенка признаю своим, образование ему дам. От тебя только одно требуется…

— Ваше сиятельство, — оторопел Касатон, — неужели…

— Да, — кивнул граф. — Вы, Касатон Гордеич, должны молчать. До самой смерти. А после нее… после можете просить, что хотите.

«Что мне нужно… Я не знаю… я вообще не он… я — Марина!»

— Хочу похудеть! — крикнул Касатон, внезапно осознав себя Мариной, чье главное желание было сильнее морока увлекательного сна.

Граф улыбнулся.

— Пять лет служить мне будешь, — сказал он. — Найди на окраинах стену, где написано «Тахрир» — свобода. Дальше все ясно будет. Ну и сны у тебя, Марина.

…Марина сначала вскочила на кровати, а только уже потом проснулась. Все было так реально: деревня, битва, граф этот… даже запах утоптанной травы до сих пор мерещился.

— Надеюсь, с Анфисой все в порядке, — прошептала она, вытирая потный лоб. — Ну и сны у меня, да.

*

За вечерней чисткой зубов Дана почему-то вспомнила, как в четыре года, в далекой стране, она и ее друзья, соседские дети, придумывали мороженое своей мечты. Дана придумала радужное. Слой вишни, слой апельсина, слой лимона, затем киви, голубика, слива, черника. И вот она рассказывала детям, что мечтает такое попробовать. А дети уважительно молчали.

В последовавшем за тем воспоминанием сне Дана снова была четырехлетней девочкой с радужным мороженым в руке. Она стояла посреди площади, обросшей по периметру бурьяном и злаками, розовыми цветами мальв и разноцветными — космеи.

Вокруг свистели и рвались снаряды. Над головой был слышен гул самолетов, а Дана совсем не знала, куда идти, и понимала, что через пару секунд ее убьют, и она проснется. Проснется, так и не попробовав радужное мороженое, потому что война была ценой за исполнение детской мечты.

Рядом просвистел осколок, и щеку обдало жаром.

Не сон? Слишком логично.

Дана огляделась.

— Девочка, — шептал кто-то, укладываясь в паузы между выстрелами. — Девочка, падай! Падай на землю!!!

Голос шел из подвала ближайшего дома, и, хотя дом был далеко, звук долетал хорошо.

Дана упала на локти. Рядом взметнулась земля, поднятая разрывной пулей. Очередь с самолета. Пригнув голову, Дана ползла на локтях к окну подвала.

Одна пуля зацепила ее толстое драповое пальтишко, обожгла бедро. Другая тронула волосы.

Дана ползла и плакала. Мороженое не дадут сьесть. Чего устроили, лишь бы не позволить.

Но вот и окно.

Чьи-то белые руки взметнулись навстречу, потащили вниз.

— И хорошо… отлично, — говорил кто-то, неумело отряхивая маленькую Дану, так и не выпустившую из руки мороженое. Теперь оно было в песке и пыли.

Спасший Дану мужчина был тонок, черноволос и одет в некое подобие старинной военной формы: синий мундир, лосины и шпага на боку. К этой войне он никак не подходил.

Обернувшись к едва видимому в темноте буфету, он вытащил оттуда блюдце, кивнул Дане — клади, мол, свою еду — и, когда она положила, клинком шпаги счистил с него пыль, песок и копоть.

— Надеюсь, тут еще осталось немного съедобного, — улыбнулся он. — А ты упряма. Ишь, не выпустила.

— Это моя мечта, — объяснила Дана, которая теперь уже была собой. — Мечту нельзя выпускать.

Спаситель протянул ей серебряную ложку с монограммой на ручке.

— Что это означает? — спросила Дана.

— Граф Гнедич, — ответил человек. — Это я. Еще какие-нибудь мечты у тебя есть?

Дана ела мороженое. Оно было ровно таким, каким она его себе представляла.

— Не знаю, — сказала она.

А потом вспомнила.

— У меня сестра — наркоманка, — сказала она. — Хочу, чтобы очистилась и стала здоровой.

Граф пожал плечами.

— Если согласна работать на меня пять лет, исполню твое желание.

— Интересно, — кивнула Дана, соображая, насколько неловко при графе будет облизать блюдечко.

— У меня все просят неисполнимого, — пояснял граф, — например, вылечить больного ребенка или вернуть умерших близких. И я все могу исполнить. Только в обмен назначаю срок служения, и человек должен служить мне столько, сколько я назначу. Если должник умирает раньше, чем закончится этот срок, то служит мне положенные годы еще и после своей смерти.

— А что за работа? — спросила Дана.

— Грибы собирать, — усмехнулся граф. — Ну или помогать тем, кто их собирает.

— Всего-то? Я согласна.

— Ищи торговый ларек под названием «Сторн».

…Выходя из подвала, она увидела Марину, только это была никакая не Марина уже, а огромный мужик в белой рубахе, стоявший в задумчивости, оперевшись на большую лопату с выглаженным до блеска черенком…

В округе больше ничто не напоминало о войне.

Утром Дана с привычным чувством безнадежности присматривалась к Наташе. Хотелось верить в сны, но такого, чтобы они влияли на реальность, Дана еще не наблюдала. Разве что настроение создадут. А Наташа встала с постели села с ними пить чай. Допив, внезапно сказала:

— Сегодня такой хороший день! Я хочу приготовить грибной пирог. У нас есть грибы?

*

На работе Марина первым делом подсела к Данке и сообщила:

— Мне такой сон был…

Данка насторожилась.

— Я прям так ему поверила, что есть не хочу с утра. Зато испекла пирог с грибами. Принесла вот вам…

— С грибами?!

Дану будто окатили кипятком изнутри. Некоторое она время не могла подобрать слова, а потом заметила, со свойственным ей практицизмом:

— Что ж, тащи свой пирог. Сравню вкусы. Мне с утра Наташка тоже испекла. Мне тоже странный сон снился. Про войну. И про этого графа.

Марина захлопала глазами.

— А мне про деревню… И потом граф тоже пришел. Ты тоже… и ты думаешь… она видела тот же сон? Но тогда…

— Мне в итоге велели найти какой-то ларек, — сказала практичная Дана. — Какое-то тупое название… Сторн.

От сочетания этих букв Марину почему-то пробрало потусторонним, сырым холодом.

— А мне, — вспомнила Марина, — он сказали найти в заброшках стену, где написано «Тахрир». Это типа «Свобода». А я по арабски не читаю…

— Найдешь любую арабскую надпись, если она вообще есть, — пробормотала Дана. — Делов-то.

И потянулась за мобильником. Надо было срочно поговорить с Кристиной.

*

Обзвонив всех знакомых на предмет возможных знаний о ларьке, который Кристина велела найти непременно — «если хочешь, чтоб Наташка вылечилась» — Дана выяснила, что поблизости существует такой только один, и до него нужно ехать на автобусе.

Нашла его, когда стало уже почти темно. Зато не заблудилась: белая надпись «Сторн» горела ярко и была видна еще из автобуса.

Несмотря на горящую надпись, ларек оказался закрыт, и давно, потому что объявление: «требуется продавец» даже в сумерках выглядело совсем не вчерашним.

Дана подошла и подождала.

Ничего не происходило. Разве что поодаль, возле лавочки, маячил мужик с пачкой бумаг. Он был среднего роста и в очках, венчавших длинное, совершенно невыразительное лицо, изукрашенное неоновыми бликами от горящей надписи. Угадывались синие джинсы, серый свитер, явно много раз стиранный и последний раз как раз сегодня — от мужика тянуло дешевым стиральным порошком, ядреным, как жидкость для дезинфекции сортиров.

— Вы не могли бы мне помочь? — произнес человек бесцветным, надтреснутым голосом, о помощи просить явно не привыкшим. — Листы разлетелись.

— Хорошо.

Наклонившись, Дана собирала и подавала ему листы, испытывая больше разочарование, чем интерес, а чем же кончится дело.

Мужик оказался душным занудой.

— Вот это сюда… нет, не так… сейчас… порядок должен быть, — человек поправил на носу очки с чувством собственного превосходства посмотрел на Дану. — Да, это сюда, здесь у меня таблицы…

Дана пожала плечами и покорно подержала двумя руками пять разных пачек листов. У них в офисе такая многорукость входила в «умение работать с документацией».

— Вы, если не секрет, кем работаете? — спросил странный мужик, когда листы были аккуратно разложены по своим пачкам, что в темноте представляло из себя нетривиальную задачу.

— В бухгалтерии, — вздохнула Дана. — Но вообще у меня более широкое образование. — Я финансист.

— Удивительно! — то ли огорчился, то ли обрадовался человек. — Тут — он указал на одну из пачек — как раз вариант контракта с делопроизводителем небольшого предприя… небольшой организации. Меня попросили найти такового, но пока мои поиски не увенчались успехом. Мало кто хочет уезжать из дома, поэтому на объявление пока что мало откликов. А те, кто откликается, нас не устраивают. Абсолютно профессионально непригодны.

Он снова поправил очки и свысока посмотрел на девушку.

— Вы бы нам, наверно, подошли. Не желаете? Официальное оформление, с трудовой книжкой. Только с проживанием.

— Не бордель? — хмыкнула Дана.

Человек явно обиделся.

— Не бордель. Если не верите, можете с полицией приехать. Или с родственниками. У нас в поселке не то, что борделя нет, даже служебные романы… того… не приветствуются. Так как противоречат корпоративной этике. Но есть, конечно.

Дана заинтересовалась. Никаких других событий возле сияющего ларька явно не намечалось, а тут вдруг такие перспективы. Романов нет, надо же.

— А что зарплата большая? — спросила она.

…Прошло минут сорок, а Дана с Альбертом Поршаковым — так он представился — все вникали в условия, контракты и обговаривали поправки в договорах. Рекрутер Даны, как она и предполагала, был буквоедом. Он зачитывал пункты контракта, путался, указывал на сноски и непрерывно поправлял очки, съезжающие с потного носа.

Утомившись, Дана обещала подумать, а Альберт распрощался, переслав ей на мобильный телефон номер еще одного рекрутера.