Умягчение злых сердец

Вера Колочкова, 2016

После гибели мамы маленькая Тая осталась круглой сиротой. Опеку над семилетней девочкой сумел оформить мамин сожитель, бизнесмен Филипп Рогов. Долгие годы никто, кроме Таи, самого Рогова и его сестры Руфины, не знал оборотной стороны этого страшного «опекунства»… И даже когда Рогов решил жениться на своей повзрослевшей жертве, она не в силах была освободиться… и в тайне надеялась, что, может, все-таки кто-то ее спасет. Может, это будет чья-то любовь – настоящая и искренняя любовь, которая не гордится, не бесчинствует, не ищет своего и не мыслит зла?..

Часть III

Рогов плеснул в стакан щедрую порцию виски, сделал большой глоток, поморщился. Зря он пьет, наверное. Сердце опять пошаливает. Но зато виски снимает озноб — тот самый, душевно мучительный, черт бы его побрал.

Наверное, он все-таки болен. Да, болен. Сколько ни убеждай себя, что мучительная любовь-озноб — это не болезнь, а обычное состояние рядового грешного индивидуума, но правде надо смотреть в глаза. Вернее, теперь можно глянуть ей в глаза — после десяти лет мучительного озноба. Глянуть без страха.

А вот и она сама спускается вниз по лестнице — его мучительная правда, его душевный озноб. Тая. Таечка. Маленькая девочка, выросшая в прелестную юную женщину.

Полыхнул огонь в камине, осветив сумеречное пространство гостиной и выхватив тонкую фигурку, неловко застывшую на крутой лестнице. Локотки оттопырены — подол длинного платья придерживает, не умеет еще свободно руки держать. И личико серьезное, сосредоточенное, глаза смотрят вниз — как бы не оступиться…

— Фил, я ничего не вижу… Я упаду сейчас…

— Не упадешь. Осторожнее. Не торопись. Ты так прекрасна в своей неловкости, дай мне насладиться зрелищем.

— Платье длинное, я не привыкла.

— Привыкай. Это очень красивое платье. И очень дорогое. Все-таки у меня есть вкус.

— По-моему, мне совсем не идет. Я в этом платье как голая. И цвет у него странный.

— Почему же странный? Это цвет пламени, Таечка. Встань-ка сюда, ближе к камину. Вот так. И возьми в руку бокал с вином. Откинь плечи назад, полуобернись ко мне. Да-да, правильно… Ты отличная фотомодель, кстати! Если хочешь, я куплю для тебя обложку какого-нибудь модного испанского журнала. Так, ради одноразового баловства. Сделаем в доме постер во всю стену — будешь сиять в лучах испанского солнца. Хочешь?

— Я не хочу, Филипп. Я устала так стоять. Можно, я сяду?

— Да, конечно! Прости, я опять увлекся. Ты вольна делать абсолютно все, что захочешь, моя прелесть.

Тая села в большое кресло напротив него, оправила подол платья, поднесла к губам бокал с вином. Движения ее были хоть и замедленны, но напряженны и несколько неуклюжи. Тонкая шейка жадно дернулась, пропуская глоток вина. И еще глоток. И еще…

— А что это шумит? — вдруг спросила Тая, распахнув глаза.

— Это дождь, Таечка. И гроза. Гром гремит.

— А…

— Налить тебе еще вина?

— Да. Я боюсь грозы… Очень боюсь…

— Не бойся. Наоборот, наслаждайся своим победным положением.

— Победным?..

— Ну да. Там, на улице, хлещет дождь, дует злобный ветер, небо гремит и сверкает, а у нас в гостиной тихо, тепло и спокойно, и камин горит, и вино… Всегда надо осознавать свое победное положение над внешними обстоятельствами, Таечка. И получать от этого удовольствие.

— Хм… Это что, метафора такая, да, Фил?

— Ну, пусть будет метафора. Я в душе немного поэт, хотя, боюсь, ты можешь истолковать мою метафору неправильно.

— Да чего толковать?.. И без того все ясно, — сказала Тая.

— Что тебе ясно, милая? Что?

Услышав слегка раздраженную насмешку в голосе собеседника, Тая моргнула, улыбнулась хмельно:

— Ой… Смотри-ка, я уже второй бокал вина выпила! И не заметила…

И подняла глаза — настороженные, испуганные. Так смотрит ребенок, ожидая, как поведет себя взрослый — или пристыдит, или, наоборот, одобрит.

— Хочешь, еще налью? И прошу тебя, не горбись, милая, расправь плечики. Такое платье требует от женщины, пусть и слегка хмельной, горделивой осанки. Я бы даже сказал, надменной. А ты… Ты же такая…

— А я на маму похожа, Филипп?

— Таечка, ты опять… Мы же договорились!

— Извини, я только спрошу… Только один вопрос… Можно?

— Ну давай… — вздохнул Рогов.

— Ты мне говорил, маму кремировали. Значит, у нее даже могилы нет… А где урна с пеплом? Я знаю, такие урны выдают родственникам. И если у мамы ни одного родственника не было… Наверное, тебе должны были отдать?

— Да, милая, так и было. Но стоит ли сейчас о грустном? Хотя ты права, мне давно надо было ответить на все твои вопросы, чтобы они тебя не мучили.

— Значит, урна у тебя?

— Нет-нет, что ты… Я отдал ее домработнице, она сказала, что сделает все, как надо. То есть отнесет урну на могилу Настиной матери и там закопает.

— Татьяне отдал? — переспросила Тая.

— Нет, тогда была другая домработница.

— Да, точно… Я вспомнила. Мама называла ее Марией. Она была добрая, все время меня по голове гладила. Только я лица ее совсем не помню. Я и мамино лицо плохо помню. Филипп, свози меня на кладбище, пожалуйста! На могилу к бабушке! Тем более там мама… Я очень прошу тебя, Филипп!

— Хорошо, хорошо… Я выберу время, обещаю тебе. Правда, я совершенно не понимаю, где искать могилу Настиной матери. Но ничего, найдем. А ты, я смотрю, плакать собралась? Глазки блестят…

— Нет, нет! Тебе показалось.

— И правильно. Не надо плакать, девочка. Надо улыбаться и радоваться жизни. Ты такая нежная, такая трогательная… Когда я на тебя смотрю, у меня сердце болит.

— Сердце? Наверное, надо врачу показаться, Филипп? — чуть подалась вперед Тая. — Сильно болит, да?

— Ох, Таечка, девочка моя, ну как же ты меня не слышишь?.. Или не хочешь слышать? Оно же любовью болит… Плавится от любви, словно кусок воска.

— А… Понятно. Я думала, по-настоящему болит.

— Почему у тебя столько разочарования в голосе? Пошловато выразился, да? Может, и пошловато, зато верно. Да, оно плавится от любви, словно кусок воска, и болит…

Сердце у Рогова и впрямь болело, и давно надо было показаться врачу — Тая оказалась права в своем первом добром порыве. Билось, толкалось, захлебывалось короткими приступами боли, разливалось ощутимо горячим дискомфортом между лопатками. Но как можно сейчас говорить о врачах — с Таечкой? Нет, пусть лучше любовью болит и плавится, словно кусок воска. Тем более одно другого не исключает. Надо просто посидеть молча, подышать, расслабиться. Посмотреть на огонь в камине.

— Ночью гроза пройдет, завтра будет хороший день, — проговорил Рогов тихо, будто сам себя успокаивая. — У меня завтра очень много дел, тебе придется весь день провести одной, Таечка.

— А можно мне в магазин съездить, Фил?

— Зачем? — поднял он вспыхнувшие недовольством глаза — слишком неожиданно Тая задала свой вопрос. Но тут же заговорил быстро, сдобрив улыбку ласковой тональностью: — Да, Таечка, конечно, конечно… Прости меня, милая. Веду себя так, будто ты моя пленница, правда? Ты вовсе не пленница, ты моя повелительница. Опять пошлость сказал, да?

Тая ничего не ответила, глянула на него странно. Молча протянула пустой бокал, он торопливо схватился за бутылку вина. Наливая, проговорил виновато:

— Да, милая, Клим тебя отвезет, куда скажешь… В любой магазин.

— Я не хочу с Климом. Я его боюсь.

— Что ты, детка! Перестань! — рассмеялся Рогов, откидываясь на спинку дивана. — Клим добрейший человек, он и мухи не обидит! Он только с виду такой.

— Нет, я не хочу с Климом. Я лучше вообще никуда не поеду, весь день дома проведу, у бассейна.

— И правильно, детка! Зачем тебе мотаться туда-сюда? Напиши список, что тебе нужно, Татьяна все купит. Или вместе потом съездим. Послезавтра. Хотя нет, послезавтра я тоже не могу. Понимаешь, у меня сейчас такой цейтнот, надо все тут завершить, обрубить концы… Ни минуты свободной нет! А лучше знаешь что? Лучше мы тебе в Испании все купим. Там я буду весь твой, хоть целыми днями можем по магазинам бродить. Там у нас начнется настоящая жизнь.

— Хорошо, Филипп. Я завтра никуда не поеду.

— Вот и умница… Иди сюда, сядь рядом со мной.

Тая поставила бокал на стол, послушно поднялась из кресла, чуть качнувшись на каблуках. Неловко шагнула вперед, ударилась коленкой о низкий столик, поморщилась, прикусила губу. Рогов протянул руки, взял ее ладони, окунул в них свое лицо. Тая стояла, как соляной столб. Лицо было слегка озадаченным, будто она никак не могла сообразить, что с этой головой делать. И ладоням было щекотно от поцелуев.

Вдруг он убрал ее ладони с лица, проговорил тихо, надрывно:

— Как сердце болит — умираю от счастья… Утоли мою боль, девочка… Утоли наконец.

Тая едва заметно повела плечом, будто сделала попытку шагнуть назад, но в следующий момент пересилила себя, спрятав появившееся в глазах страдание под окаменевшими веками. Высвободила из его рук свои ладони, подняла вверх, начала медленно стягивать с плеч бретельки платья.

Рогов остановил ее, схватив за локоть:

— Нет, Таечка, не сейчас, что ты! Не здесь и не сейчас.

— Филипп… Прости, я не понимаю, чего ты от меня хочешь.

— Чего я хочу, Таечка? Но ведь это так просто… Неужели ты меня совсем, совсем не любишь? Разве тебе никогда не приходило в голову меня пожалеть? Посмотри, как я жалок, как я унизительно выпрашиваю хоть каплю любви. Неужели так трудно меня понять? Нет, я даже не любви прошу, просто легкий шажок навстречу. Пусть лживый, пусть коварно стервозный… Неужели это так трудно, Таечка?

В его голосе все нарастала и нарастала угроза, и ладонь все сильнее сжимала предплечье девушки. Наконец она произнесла тихо и вымученно, морщась от боли:

— Я тебя люблю, Фил… Я тебя люблю…

Он тут же схватил ее, усадил к себе на колени, развернул за подбородок лицо:

— Повтори! Повтори еще!

Она повторила послушно, с той же вымученной интонацией:

— Я тебя люблю, Фил. Я тебя люблю.

Он зарычал, отторгая от себя эту вымученность, с силой тряхнул Таю за плечи, грубо провел руками по маленькой груди, сминая платье. Тая обмякла в его руках, как тряпичная кукла, губы послушно приняли его жадный и долгий поцелуй.

— Ты моя девочка, только моя… Ничего, ничего, ты повзрослеешь, ты полюбишь… — говорил он себе под нос, унося ее на руках вверх по лестнице. — Тебе же хорошо со мной, просто ты пока не понимаешь, глупая…

Вдруг он замер, постоял секунду, переживая на вдохе острую сердечную боль. Не метафорическую, а самую настоящую, остро отдающую в левое плечо. Так некстати… Но сейчас отпустит. Должна отпустить. Некстати, некстати!

* * *

Во сне Тая опять видела маму. Всякий раз мама снилась по-разному — бывала и грустной, и веселой, и просто задумчивой. Но вот что странно — во сне мама никогда с ней не разговаривала, просто обозначала свое присутствие выражением лица. Именно таким — грустным, веселым или просто задумчивым.

А сегодня приснилось, что мама плачет. Вернее, мамины глаза во сне плакали, но лицо при этом оставалось безучастным. И ничего странного в этом не было. Просто маме было стыдно за свою дочь. Стыдно и горько.

Тая всхлипнула, окончательно просыпаясь, натянула на голову легкое шелковое одеяло. Как хорошо, что Филипп рано проснулся и ушел. Как хорошо, что она одна. Можно полежать под одеялом, спрятавшись от мира, где живет один стыд, ничего, кроме стыда. Можно спрятаться от своего мерзкого тела, от смятых простыней, от маминого стыда тоже спрятаться.

В дверь осторожно постучали, и Тая вздрогнула, выпростала наружу лохматую голову, прохрипела сонно:

— Да… Кто там?

— Это я, Татьяна… Доброе утро, Таечка, — послышался из-за двери голос домработницы, щедро сдобренный нотками показушного подобострастия.

— Да, доброе утро… А что случилось?

— Ой, да бог с вами, ничего не случилось. Я просто спросить пришла — что вам на завтрак приготовить? Я думала, вы проснулись уже. Извините.

— Спасибо, Татьяна, я ничего не хочу. Я кофе попью и бутерброд какой-нибудь себе сделаю. Сама… Потом, позже…

— А может, вам в спальню кофе принести?

— Нет, что вы, не надо! Я уже встаю, скоро спущусь.

— А может, все-таки покушаете что-нибудь? Творог домашний есть, свеженький, я утром откинула. Филипп Сергеевич любит по утрам кушать домашний творог! Он просил и вас накормить… Пожалуйста, Таечка!

— Хорошо, спасибо.

— Так будете?

— Да, буду… Сейчас в столовую спущусь.

«Уйдет она от двери когда-нибудь или нет, — думала Тая. — Пристала со своим дурацким «кушать»… И слово противное, и голос противный, подобострастный. И нисколько не хочется ее творога, пусть и свеженького, и утром откинутого. И вообще, что значит — откинутый? Куда она его откидывает? От себя, что ли?»

Ничего не поделать, пришлось выползать из постели, тащиться в ванную, принимать душ, причесываться, напяливать шорты с футболкой. А еще выражение лица перед зеркалом тренировать — убирать с него страх, стыд и ощущение собственного ничтожества. Незачем этой Татьяне знать, кто она есть на самом деле. Для нее она молодая хозяйка, пусть так и будет.

А творог оказался и впрямь вкусным — съела в момент все, что было в тарелке. И кофе Татьяна умела варить, надо отдать ей должное. А самое главное — молчала, с вопросами больше не приставала. Принесла-унесла, улыбнулась кротко. Но все-таки — лучше бы ее вовсе не было. Хоть убей, но чувствовалось за этой кротостью злое человеческое любопытство.

— Спасибо, Татьяна… Все было очень вкусно.

— На здоровье, Таечка. В обед что будете кушать?

— Не знаю. Да мне все равно… И вообще… Я хотела вас отпустить на сегодня.

— Отпустить? Как это — отпустить? — застыла Татьяна, держа перед собой поднос с грязной посудой.

— Да обыкновенно как. У вас ведь, наверное, накопились какие-то свои дела?..

— Да нет у меня никаких дел, что вы. И работы по дому много. Надо рубашек Филиппу Сергеичу нагладить, надо наверху убрать… Нет, что вы. Хотя спасибо, конечно…

Тая улыбнулась, пожала плечами. Ничего не ответив, поднялась в спальню, задумчиво встала у окна. И что делать? Надо как-то жить этот день… Очередной день ее никчемной стыдной жизни. Пойти к бассейну, что ли? Нырнуть с головой в прохладную воду… Вспомнить бы еще, где купальник…

Из окна спальни она увидела, как подъехал на черной машине Клим, как сердито крикнул в раскрытое окно кухни:

— Татьяна! Выйди на минуту, разговор есть!

Тая тихо распахнула створки окна, прислушалась. Татьяна вышла на крыльцо, спросила игриво:

— Ну чего, чего тебе, Климушка? Неужели соскучился?

— Если б соскучился, в другое место позвал бы.

— Так позови…

— Некогда мне, забот много.

— Так уж и много? А я думала…

— Отстань, а? Нашла время… Скажи лучше, почему охранника на воротах нет?

— А ты кто, Климушка? Не охранник разве?

— Да ладно придуриваться, я по делу спрашиваю. Стало быть, и ты по делу отвечай.

— Ох, ох… Больно строг ты, батюшка. А парнишку-охранника я домой отпустила, зубы у него заболели. Жалко мне его стало, вот и отпустила.

— А не много на себя берешь, Тань?

— Нет, Климушка, не много. За меня не беспокойся, я все свои права знаю и обязанности соблюдаю. Слишком уж ты суров ко мне, Климушка. Не заслужила я.

— Ладно, ладно, не причитай. Иди кофе мне сделай. Да покрепче, как я люблю. И чтобы со сливками. И сахару не жалей.

— Да знаю я, как ты любишь. Пойдем на кухню.

— Нет, я у бассейна буду, туда мне принесешь.

— Что, прям как хозяину? — насмешливо произнесла Татьяна, поворачиваясь, чтобы уйти. — Не много на себя берешь, Климушка?

— Давай-давай… Рассуждай меньше, здоровее будешь.

— Это ты верно сказал… Меньше знаешь, крепче спишь. Иди, я сейчас принесу.

Тая видела, как медленно идет Клим к бассейну, небрежно сунув ладони в карманы джинсов. Как со вкусом устраивается в шезлонге, блаженно прикрыв глаза и расстегивая пуговицы на белой рубахе. Как блестит на солнце гладко бритая голова…

Вздрогнув от омерзения, девушка отступила от окна, задумалась на секунду. Решение созрело мгновенно, и она даже удивилась, как это ей сразу не пришло в голову.

Кубарем скатившись по лестнице, она влетела на кухню, насмерть перепугав домработницу:

— Татьяна, дайте мне ручку и листок бумаги! Я вам список напишу, что мне надо купить! Филипп сказал, чтобы вы съездили в магазин и купили мне все, что нужно!

— Да… Да, я сейчас… Только кофе отнесу…

— Нет, кофе потом! Сначала ручку и бумагу!

— Хорошо, хорошо… Вот, пожалуйста.

Пока Тая писала, Татьяна стояла в отдалении, косясь на приготовленный для Клима поднос. Потом, вздохнув, тихо и жалобно констатировала:

— Кофе остынет… Клим не любит, когда холодный…

— Вот! — протянула ей Тая исписанный листок. — Это мне надо срочно! Возьмите Клима, пусть он вас отвезет в магазин!

— А позже нельзя? Я бы после обеда.

— Нет, нельзя. Филипп сказал, что вы поедете в магазин тогда, когда я вас об этом попрошу. А я прошу вас поехать сейчас, мне так надо.

Тая сама удивлялась своей наглой требовательности — откуда что взялось, интересно? Наверное, молодые хозяйки так себя и ведут, и ничего странного и наглого в этом не видят… Наверное, Филипп и похвалил бы ее даже, если бы услышал эти спесивые нотки в голосе. Он же не знает, что эти нотки нужны для дела, чтоб исполнить в одну секунду задуманное — там, у окна спальни…

Конец ознакомительного фрагмента.