Умягчение злых сердец

Вера Колочкова, 2016

После гибели мамы маленькая Тая осталась круглой сиротой. Опеку над семилетней девочкой сумел оформить мамин сожитель, бизнесмен Филипп Рогов. Долгие годы никто, кроме Таи, самого Рогова и его сестры Руфины, не знал оборотной стороны этого страшного «опекунства»… И даже когда Рогов решил жениться на своей повзрослевшей жертве, она не в силах была освободиться… и в тайне надеялась, что, может, все-таки кто-то ее спасет. Может, это будет чья-то любовь – настоящая и искренняя любовь, которая не гордится, не бесчинствует, не ищет своего и не мыслит зла?..

Часть II

–…Мам, давай я сама, ладно? Мы ж договаривались, что ты не будешь меня опекать! Я понимаю, что первые дни работаю, и все такое… А из-за тебя весь райотдел надо мной смеется!

Кира Стрижак остервенело намазывала масло на хлеб, так же остервенело сверкала на мать глазами. Самой было противно от собственной остервенелости, но что делать, если по-другому никак?

— Да разве я тебя опекаю, с чего ты взяла? Я просто подсказываю… А как ты хотела? Ты ж неумеха еще, слепой кутенок! Вот наберешься опыта, мне подсказывать будешь… А пока…

— Мам, все начинают с нуля, и я начну. Ты же знаешь, я девушка упорная.

— Знаю, знаю… Не все так умеют — биться головой в одну и ту же дверь. Причем четыре года подряд.

— Это ты на мое поступление в юридический намекаешь, что ли? Ну да, поступала четыре года подряд… Но ведь поступила же! И окончила! И практику, между прочим, прошла! И не где-нибудь, а в убойном отделе большого областного города!

— Что ж ты там не осталась, в большом областном городе? Что ж к матери-то приехала?

— Так ты ж сама настояла!..

— Ну да. Так и есть. А что мне оставалось делать? Ты ж моя кровиночка, хоть и вредная.

— Сама себе противоречишь, мам.

— Ага, противоречу. А еще не понимаю — почему мы опять ссоримся? Делать нам нечего, что ли?

— Да потому и ссоримся, что ты все время впереди паровоза бежишь! Не надо меня опекать, пожалуйста! Я уже не маленькая, мне двадцать семь лет!

— Вот именно. Лучше бы о семье задумалась, чем с матерью спорить. Твои одноклассницы, глянь, уже не по одному ребенку успели родить!

— Мама-а-а-а… — закатила к потолку глаза Кира, отодвигая от себя чашку с кофе.

— Ладно, не мамкай. И вообще, нам пора из дому выходить. Сорокин страшно не любит, когда опаздывают. Пыжится изо всех сил, не успел наиграться начальственным положением.

— А по-моему, он очень даже на своем месте… И не такое уж у него положение, подумаешь, начальник отдела дознания!

— Ты сначала дослужись хотя бы до такого, потом рассуждай… Ладно, идем!

— Ты иди, мам, я чуть позже из дома выйду.

— Кира! Ну, это уж совсем крайности! Что, с матерью пять минут по улице пройти нельзя? Думаешь, мне не обидно?

— Да на нас же все смотрят! Может, нам еще ать-два в затылок шагать? Династия Стрижак пошла службу служить? Расступитесь, дайте дорогу подполковнику Валентине Михайловне с дочкой. А еще песню можно запеть, строевую! Наша служба и опасна и трудна! И на первый взгляд, конечно, не видна! Если кто-то кое-где у нас порой…

— Господи, что у тебя в голове, Кирюшка? Как маленькая… — рассмеялась Валентина Михайловна, откинув назад голову, — а поешь хорошо, зараза…

Кира глянула на мать, улыбнулась. Какая она все-таки… Основательная женщина. Крупная, грубоватая, как мужик, ни дать ни взять, Васса Железнова в милицейских погонах. И в то же время до ужаса обаятельная! И смеяться умеет так, что вся обида в один момент куда-то улетучивается.

— Ладно, идем. А то и впрямь опоздаем, — допив кофе, вздохнула Кира миролюбиво. — Но все равно про Сорокина плохо не говори, он хороший дядька.

— Павел Петрович-то? Конечно хороший. А я разве спорю? Он не просто хороший, он отличный дядька. К плохому бы я тебя в подчинение не пристроила.

— Ну вот, опять…

— Лучше бы спасибо сказала, глупая.

— Спасибо, мама! — шутовски поклонилась Кира, вставая из-за стола.

— На здоровье, доченька. Где мой портфель? А, вот он… И очки… Ой, время, время… Черт, все-таки опаздываем.

Они действительно опоздали. Павел Петрович, начальник отдела дознания, выразительно глянул на часы, потом указал глазами Кире на стул — садись, мол. И вдруг улыбнулся, покачав головой:

— До чего ж вы с мамкой похожи, прямо одно лицо, как под копирку… Если еще и мозгами похожи, и вообще, всеми остальными деловыми качествами… Ты хоть знаешь, какие про твою мамку у нас легенды ходят?

— Знаю, Павел Петрович. Но мне бы хотелось, чтобы нас… не сравнивали. Я сама по себе, мама сама по себе.

— Что ж, понимаю… Похвально, похвально. Ну, тогда вперед. Ты ведь, наверное, Рогова знаешь? Фамилия на слуху?

— Это который местный владелец заводов, газет, пароходов?

— Каких еще пароходов? Нет у него никаких пароходов… И газет нет…

— Да это расхожее выражение, Павел Петрович. Цитата из детского стишка про мистера Твистера. Поэт есть такой, Самуил Яковлевич Маршак, слыхали?

— Нет, не слыхал. Я в детдоме вырос, мне там стихов не читали.

— Извините…

— Да ладно, мистер Твистер, говоришь… Ну, значит, этот Рогов и есть мистер Твистер. То есть Филипп Сергеевич Рогов, владелец цементного завода, нашего самого значительного градообразующего предприятия.

— А что с ним случилось?

— Да не с ним… С ним-то как раз все в порядке. Дело в том, что ночью у него в доме женщина молодая скончалась, то ли невеста, то ли сожительница временная. Не знаю. Некая Анастасия Викторовна Ковалева, двадцати семи лет от роду. Проживала в доме с ребенком, с девочкой восьми лет… Этот Рогов — вообще темная лошадка, замкнуто жил, один в большом доме, как сыч, а потом вдруг эта Анастасия откуда ни возьмись появилась. В общем, ты сейчас поезжай туда, посмотри своими глазами, что да как. Может, сам Рогов ее и грохнул.

— Серьезно?

— Да не, это я так… Зачем ему, если жениться на ней собирался? Ну или просто гражданским браком жить.

— А… Что медики говорят, Павел Петрович?

— Медики говорят, что у покойной был перебор со спиртным. Весьма крутой перебор. Столько в себя влила, что бывалому мужику не под силу.

— Да что вы говорите, Павел Петрович! Не может этого быть!

— Это почему же?

— Да потому… То есть я хочу сказать… Понимаете, Настя вообще не пила.

— Что? Какая Настя? Не понял?

— Настя… Анастасия Викторовна Ковалева… Это моя одноклассница, Павел Петрович. Город у нас маленький, что делать… Все друг друга знаем…

— Понятно, понятно. Что ж, прими мои соболезнования, если так. Дружила, поди, с ней в школе-то?

— Нет, не особо… Знаете, ей операцию на сердце в восьмом классе делали, она вообще ни грамма не пила, нельзя ей было. Не может быть, чтобы она…

— Вот иди и проверь, в чем там дело. Действительно, не бывает так, чтобы баба чистая трезвенница была, а потом взяла и до смерти наклюкалась. Опроси там всех, прислугу, охрану, кто что видел, слышал… И в поликлинику сходи, карточку медицинскую изучи. И с Роговым — аккуратнее будь. Тот еще черт рогатый. Что узнаешь — все мне доложишь, я сам решение принимать буду. Давай, действуй… Только смотри, не переусердствуй. Сама ж говоришь — мистер Твистер… А с разного рода мистерами всегда бывают проблемы, еще нам жалобы в область не хватало. Ты меня поняла, надеюсь?

— Да, я поняла, Павел Петрович.

— Вот и отлично. Ты за рулем? А то у нас нынче с транспортом напряженка.

— Нет, Павел Петрович, я не за рулем.

— Значит, вы обе с мамкой безлошадные?.. Сколько я ей говорил — купи машину, научись водить! А она — некогда, некогда… Упертая, как ослица! Ты такая же, поди?

— Не знаю.

— Ладно, поживем — увидим. Я сейчас распоряжусь, будет тебе машина. Но на будущее запомни — удобнее иметь свою. Хоть плохонькую, но свою, поверь моему опыту.

— Спасибо…

— Иди, иди.

Водитель служебной машины Гоша лихо вырулил на проезжую часть, но на повороте затормозил, глянул на Киру озадаченно.

— Что, Гош? В чем дело? Дорогу не знаешь? Нам за город, к дому Рогова.

— Да знаю я дорогу. Я просто хотел попросить… Очень попросить…

— О чем? Да говори, не смотри на меня так жалобно!

— Понимаете, мне к мамке в больницу заскочить надо. Это ненадолго, я у больницы остановлюсь, быстро сбегаю, десять минут туда-обратно! Мамка утром звонила, просила теплую кофту привезти. Ей операцию сделали, теперь мерзнет… На улице жара, а она мерзнет.

— Ладно, заедем в больницу.

— Спасибо, Кира… Ой, как вас по батюшке-то?

— Да ничего, можно без батюшки.

— Ну как же… Знаете, как я вашу маму уважаю? Вы так на нее похожи! Валентина Михайловна — она ж это… Такой человек… Можно сказать, легенда.

— Поехали, Гоша, поехали! Потом про мою маму рассказывать будешь.

Приткнув машину около ворот в больничном дворике, Гоша, подхватив с заднего сиденья пакет, резво поднялся на крыльцо, скрылся за больничными дверьми. Кира открыла дверь, шагнула наружу, вдохнула полной грудью; хорошо-то как, лето в разгаре, жара. Из больничных окон пахнет убежавшим с плиты молоком, к нему примешивается еще какой-то знойный одуряющий дух вроде карболки. А вместе получается адский коктейль, аж в носу щиплет. Но — на то и больница. Здоровому человеку не нравится, больной человек запахов не замечает. Как говорится, каждому свое. Сегодня ты здоров, а завтра болен. Или вообще, как Настя Ковалева…

Но жизнь есть жизнь. Вот она, во всей красе. Лето, жара, запахи. И пух тополиный на ветру вьется. И медсестрички на крыльцо выскочили — покурить. Озираются испуганно, чтоб не застукали. Да, это жизнь… А Настя Ковалева умерла…

— Ой, здравствуйте…

Кира вздрогнула, обернулась на голос. Пожилая женщина стояла сбоку от нее, улыбалась так радостно, что поневоле пришлось улыбнуться ей в ответ.

— Здравствуйте… — сказала Кира.

— Ой, а вы ведь дочка Валентины Михайловны Стрижак? Правильно?

— Да, правильно. А в чем дело?

— Да ни в чем… Я просто так спросила. Я к мужу в больницу иду. Смотрю, вы стоите рядом с милицейской машиной, я и спросила… Значит, вы теперь вместе с мамой в милиции работаете, да?

— Работаю, да…

— Ой, ну надо же! А я вас еще маленькой девочкой помню! А мама у вас… Я так ей благодарна, так благодарна! Она ж моего мужа от тюрьмы спасла! Все кругом говорили: виноват, виноват, а она доказала, что не виноват. Наперекор всем. Привет ей передавайте обязательно! Скажите — от Анны Игнатьевны Колышкиной. Она должна помнить…

— Хорошо, я передам.

— Спасибо… Ой, как вы на маму-то стали похожи! Прямо одно лицо. А чего вы тут, у больницы-то? Не заболели часом? Или мама ваша не дай бог заболела?

— Нет, со мной все в порядке и с мамой тоже. Извините, нам ехать пора.

Кира нетерпеливо махнула рукой Гоше, который остановился на больничном крыльце, чтобы перекинуться парой слов с медсестричками. Кира шагнула к машине, села, раздраженно хлопнув дверью.

Нет, правда достали! Все в один голос — похожа, похожа! Наверное, думают, что ей ужасно приятно это слышать! Никто не спорит, конечно, что это неплохо — быть зеркальным отображением родной матери. Наоборот, вполне нормально. А с другой стороны… На всю жизнь, что ли, оставаться бледной копией? А как быть с индивидуальностью, с неповторимостью отдельно взятой личности?

Тем более если приглядеться, не так сильно и похожа… По крайней мере, все силы были приложены, чтобы уничтожить на корню эту генетическую похожесть. У мамы, к примеру, стрижка короткая и уже седая, а у нее — длинное черное каре. Конечно, это каре ни с какого боку не лепится к ее образу, потому что круглое лицо, как ни крути, само просит короткую стрижку. И возни с этим каре много, каждодневной утренней укладки требует. Но… Пусть будет каре. И линзы в глазах пусть будут. И тоже с этими линзами — сплошное утреннее мучение. Очки проще носить, ясен пень. Но! Но… Мама уже носит очки.

А еще бы похудеть, конечно. Пробовала, не получается. Никакими диетами не уничтожишь крепкую крестьянскую стать, унаследованную по материнской линии. И у мамы такая же стать, и у бабушки покойной такая была… И в школе она из-за этого ужасно комплексовала. Все девчонки худенькие, в чем душа держится, а с нее хоть скульптуру для городского парка лепи, не ошибешься. «Девушка с веслом» называется. Вот Настя Ковалева очень худенькая была…

Не только худенькой она была, но и самой красивой девчонкой в классе. Самой больной и самой красивой. Маленькая, трогательная, с огромными голубыми глазами на бледном лице. Мало двигалась, мало разговаривала, несла в себе покорное страдание больного сердца. Надо сказать, красиво несла — выделялась нежной орхидеей среди здоровых и сочных, но таких обыкновенных стеблей. К тому же Настя была сиротой, ее бабушка воспитывала. Может, потому Севка Марычев в нее и влюбился без памяти, просто с потрохами увяз в этой жалко сиротской болезненной хрупкости.

А потом Насте операцию в восьмом классе сделали, и здоровье немного выправилось, какой-никакой румянец на щеках заиграл. Говорили, не совсем выправилось, но жить можно, если организм от лишних стрессов беречь. Вот Севка и оберегал Настин организм, как умел. Старался до одури. Пылинки сдувал, домой провожал, утром у дома встречал, портфель из рук выхватывал. Да не тут-то было, как выяснилось… Настя вдруг осознала свое новое относительно здоровое положение, вздохнула свободнее и быстро новый роман с десятиклассником закрутила, а Севку — по боку. Он жутко страдал. Ходил за ней по пятам как дурак. Настя с кавалером в кино — и он в кино. Настя на дискотеку — и Севка туда же.

И все это было бы не так грустно, если бы параллельно другая трагедия не разворачивалась. Трагедия по имени Светка Малышева, тоже одноклассница, беззаветно влюбленная в Севку. И совсем не красивая, и вовсе не орхидея, хоть и худая. Видимо, худоба худобе рознь, что ж поделаешь. Настина худоба была нежной, а Светкина — злой, как сучок на дереве. И характер у Светки был нервный, издерганный. Видимо, от неразделенной любви. Севка нес знамя своей любви с гордостью, не замечая насмешек, а Светка страдала от унижения. И злилась, будто кто-то был виноват…

Однажды Кира с подружкой Лизой решили Севке глаза открыть — вроде как из лучших побуждений, чтоб не позорился. На школьной дискотеке это было. Севка сидел один, смотрел, как Настя обнимается с новым парнем в медленном танце. Страдал…

— Севка, ну ты совсем идиот, что ли? — начала Лиза. — Ты хоть в другую сторону смотри.

— Зачем? — поднял Севка на Лизу отчаянный взгляд.

— Ну, ты точно идиот!.. Затем, что у них своя свадьба, а у тебя должна быть своя. Отвернись, не смотри. Не унижайся.

— Так я же… Я боюсь, а вдруг он ей больно сделает? Он так ее сильно руками обхватил.

Лиза вздохнула, подняла брови, медленно качнула головой. Потом, глянув с хулиганским прищуром на Киру, вдруг выпалила:

— Севка, а когда он ее трахать будет, ты что, станешь в окно подглядывать и переживать, чтобы больно не сделал? Учти, он на пятом этаже живет… Если свалишься — костей не соберешь.

Лиза смеялась громко, довольная своей жестокой шуткой. Кира тоже улыбнулась смущенно, хотя ей было до ужаса жалко Севку. И вдруг обернулась, почуяв на спине чей-то колючий взгляд. И Лиза тоже обернулась, потянула Киру за руку:

— Слушай, надо сматываться отсюда, иначе Светка Малышева нас испепелит. Пойдем, освободим ей место. Пусть Севку с поля боя вытаскивает. На войне, говорят, раненые солдаты потом женились на медсестричках, которые их спасли. Может, и Светке перепадет ненароком от Севкиной благодарности. Надо же, какие страсти-мордасти, ага? Бразильский сериал, ни больше ни меньше.

Они и предположить не могли, что бразильский сериал только начинался. Потом еще много всего было, и до драк дело дошло. Севка дрался с Настиным кавалером, сначала с одним, потом с другим, потом с третьим… Потом Светка где-то зацепила Настю, платье на ней порвала. Настина бабушка приходила в школу, просила перевести Настю в параллельный класс… Так и бегали до выпускных экзаменов по заведенному кругу — Севка за Настей, Светка за Севкой, и не могли никуда прибежать. Все кончилось тем, что Настя после экзаменов уехала в Москву, счастье искать, красоту свою белую орхидейную удачно пристраивать. Бабушка ее не пускала, но Настя тайком уехала. Только записку оставила: «Я в Москве отцовых родственников найду». Бабушка потом плакала — каких, мол, родственников, нет у нее никаких родственников… Мать, мол, Настю в подоле принесла и потом бросила, и сама сгинула где-то.

А Светка своего добилась, достался-таки ей Севка, от горя после Настиного бегства едва тепленький. Умудрилась Светка и забеременеть, и свадьбу скороспелую по этому случаю сыграли. Когда сын родился, Севка из горя на белый свет вынырнул, огляделся, жить начал.

Про Настю Кира ничего не знала. Правда, слышала от Лизки, что Настя вернулась, и не одна, а с дочкой. Якобы Лизка видела ее на рынке — довольная была, и вещи на ней дорогие и стильные. Остановились, перекинулись парой фраз… Настя похвасталась, что замуж выходит. А за кого — не сказала. Стало быть, за Рогова Настя замуж собиралась… Владельца заводов, газет, пароходов.

Сейчас поглядим, что это за владелец. И как так Настя могла столько алкоголя хватануть, сколько здоровому мужику не под силу. С ее-то больным сердцем. Почти приехали, вон крыша роговского дома из-за дубовой рощи видна.

А хорошо устроился владелец, ландшафт вокруг дома — просто обалденный. И сам дом тоже. Не дом, а сказочный дворец с башенками. Хотя… Слишком громоздкий для сказочного. Слишком амбициозный. Веет от него холодом и надменностью. И смертью… Бедная, бедная Настя! Как же ее угораздило…

Ворота оказались закрытыми, и Кира долго жала на кнопку звонка, пока не услышала щелчок и последовавший за ним бесстрастный мужской голос:

— Открываю, въезжайте… Прямо по дороге к главному входу. Я вас встречу.

Ворота разъехались, и открылась во всей красе великолепная аллея из голубых елочек, так плотно стоящих друг к другу, что, казалось, машина едет сквозь холодное дождевое облако. Все-таки когда великолепия много, это уже перебор. Похоже, тут со всеми обстоятельствами перебор, и с хозяйскими амбициями тоже.

По ступеням высокого крыльца медленно спускался мужчина, держа руки в карманах брюк. Улыбался вежливо.

Наверное, очень редко можно встретить человека, которому вежливая улыбка в принципе противопоказана. Потому что вежливость, проявленная в такой улыбчиво лживой тональности, рождает обратное впечатление — будто тебя послали далеко и надолго, угрожающе трехэтажно и злостно-вычурно. И ничего ведь не скажешь в ответ, и более того, сам по-дурацки улыбнешься, следуя канонам навязанной вежливости. Хотя вовсе не хочется им следовать…

— Здравствуйте… — вышла из машины Кира, кивнув мужчине. — Вы Рогов Филипп Сергеевич?

— Нет, что вы… — через короткий смешок ответил мужчина, окинув ее нахальным взглядом с головы до ног. — Я всего лишь охранник Рогова Филиппа Сергеевича, а еще водитель по совместительству. Но мне приятно, что вы обознались… А вы разве не местная? Вроде в этом городе Филиппа Сергеевича каждая собака в лицо знает.

— Почему же? Я местная. Но, уж извините, лицо Филиппа Сергеевича до сегодняшнего дня мне было неинтересно. Разрешите представиться — дознаватель Кира Владимировна Стрижак. Вот мое удостоверение.

— Очень приятно. А я Скуратов, Клим Андреевич. Можно просто Клим, отчество мне без надобности. И удостоверение тоже спрячьте, я вам верю.

Кира чуть кивнула, вдруг подумав — как этому чудовищу подходит его короткое односложное имя. Сермяжное, грубое, безжалостное, словно удар ножа. Обманчивое, как давешняя улыбка. И очень удобное, кстати, для бандитского погоняла. Тем более, если следовать теории Ломброзо, вид у него вполне бандитский — бритоголовый, узколобый и востроглазый. Надо будет потом пробить по базе, что это за Клим.

— А Филипп Сергеевич дома, надеюсь? — отвела Кира глаза, не выдержав нахального взгляда Клима. — Могу я с ним побеседовать?

— Нет, хозяин сейчас в городе, у него срочные дела. Но он знал, что вы приедете, и потому поручил мне ответить на все ваши вопросы. Прошу в дом, пожалуйста. Я готов вам все показать, все рассказать.

— А что именно вы хотите мне показать и что рассказать?

— Ну… Вы же по поводу Настиной смерти приехали?.. Разве не так?

— Да, так.

— Вот я и говорю… Идемте.

Он развернулся, начал медленно подниматься по ступенькам, по-прежнему не вынимая рук из карманов. А брюки-то на нем дорогие, кстати. Стрелки идеально отглажены. И рубашка из дорогих, и галстук… Но затылок все равно бандитский, будто на нем клеймо поставлено. Да уж… Хоть и спорная теория Ломброзо, но в данном случае ни убавить ни прибавить.

Кира вслед за Климом вошла в дом, огляделась. Гостиная была огромной, но не сказать, чтобы очень уютной. Все основательно, все дорого, и все само по себе, как в музее или выставочном зале, где вещи конкурируют друг с другом за право быть приобретенными в приличный богатый дом. Клим быстро прошел по гостиной, начал подниматься по широкой витой лестнице, ведущей на второй этаж. Обернулся, сделал рукой приглашающий жест:

— Нам сюда.

Кира поднялась вслед за ним. Клим привел ее в небольшую комнату, щедро освещенную солнцем, и оттого, казалось, более уютную. Все пространство комнаты занимали мягкий диван, кресло, журнальный столик и большой плазменный телевизор.

— Вот, значит… В этой комнате Настасья и померла… — констатировал Клим, присаживаясь на мягкий диван. — Вот в этом самом кресле… Она эту комнату больше всего любила. Часто здесь сидела, когда хозяина дома не было. Я тут, кстати, ничего не трогал. «Скорая» приехала, смерть констатировала, потом тело увезли. А все остальное как было, так и есть.

Под «всем остальным» Клим, вероятно, имел в виду пустые бутылки на столе и стакан толстого стекла, в котором болтались остатки выпивки. Кира наклонилась, чтобы рассмотреть этикетки на бутылках, и Клим начал угодливо перечислять, показывая на каждую бутылку пальцем:

— Это водка финская, это шотландское виски, это вино грузинское, а это шампанское… Я думаю, она с шампанского начала, потом начала вином догоняться. А потом и до виски с водкой дело дошло. Еще в баре коньяк французский был, коллекционный. Бутылки уже нет, не знаю, куда делась. Надо на территории поискать. Настасья вечером гуляла, может, и успела приложиться, а потом здесь продолжила. Не знаю, не могу в точности утверждать, как все было.

— Она что, много пила? — осторожно спросила Кира, выпрямляясь.

— Да не то чтобы… А вообще, я не знаю. Сами понимаете, не мое это дело, за хозяйской жизнью подглядывать. Да и недолго Настя здесь пробыла… Три месяца назад в доме появилась. Вместе с дочкой.

— А дочка сейчас где?

— Так хозяин ее к сестре своей утром отправил, чтобы не травмировать ребенка, сами понимаете.

— Какие отношения были у Насти с Роговым?

— Да нормальные, какие… Он вроде жениться на ней собирался. Но вы лучше у него об этом спросите.

— Вчера вечером Рогов был дома?

— Нет, он поздно приехал, уже ночью. А Настя весь вечер по дому ходила, не в себе была, будто расстроенная чем. А потом сидела тут, в кресле, телевизор смотрела. Я внизу сидел, слышал, как телевизор громко орал, там какой-то концерт показывали. А Настя подпевала — тоже громко. И явно невпопад, простите за подробность. Видать, сильно выпимши была. Ну а потом затихла… Я думал, она заснула. И Филипп Сергеич, когда приехал, тоже ее будить не стал. Пошел к себе спать.

— А дочка?

— Тайка-то? А чего ей? Тайка спала у себя в комнате, в другом конце дома. Там телевизора не слышно, стены толстые.

— А вы, значит, слышали?

— Ну да… Я внизу сидел, в холле, футбол смотрел.

— А кто труп обнаружил?

— Так утром домработница Мария зашла в эту комнату. Хотела убраться, потом заподозрила неладное. Позвала меня, я Филиппа Сергеича разбудил.

— А домработница где сейчас?

— Так здесь, в доме. На кухне, наверное. Позвать?

— Да, позовите.

— А я вам больше не нужен?

— Нет…

— Тогда я отъеду по делам? А если вдруг еще что-то посмотреть захотите, то в будке у ворот еще один охранник есть… Его Павлом зовут.

— А он… Был в доме, когда?..

— Нет, не был. Да он вообще пять минут назад приехал, аккурат перед вами. Три дня отпуска брал, на свадьбу к сестре ездил, поэтому ничего пояснить вам не сможет. Да, кстати, я же хотел сразу вам сказать, да запамятовал! Там ведь записи на камерах есть… Можете глянуть на всякий случай… Если вам интересно, конечно. А если неинтересно, я не настаиваю. От чистого сердца хотел помочь дознанию.

— Спасибо, я гляну.

— Ага. Тогда я пойду, ладно?

— Хорошо, идите.

Клим ушел, Кира осталась одна в комнате. На мгновение ей стало не по себе — никак не складывалась в голове картинка, описанная Климом. Чтобы Настя Ковалева, нежная белая орхидея, сидела со стаканом спиртного в руке и громко подпевала телевизору?.. Нет, не может быть. Не ее стиль поведения. Кого угодно можно представить со стаканом и пением, только не Настю.

— Вы меня звали? — услышала она в дверях робкий голос.

— Да, звала, проходите…

Пожилая женщина робко ступила через порог, вытирая руки фартуком. Руки были давно сухие, но она все елозила по ним тканью фартука, напряженно глядя на Киру.

— Садитесь… Садитесь на диван. Вы не волнуйтесь так, пожалуйста.

— Да как не волноваться, если человек умер?..

— Я вас понимаю. Но все-таки вам нужно будет ответить на мои вопросы. Как вас зовут?

— Мария… Мария Тимофеевна Воскобойникова. Домработница я. Убираю, стираю, готовлю.

— Давно вы здесь работаете?

— Да уж года два, наверное. Я не подсчитывала.

— Скажите, Мария Тимофеевна… Вы первой обнаружили, что Настя мертва?

— Да, я первой… Так уж получилось. Я убраться хотела, я думала, в комнате никого нет, хоть и телевизор орал. Я думала, с вечера забыли выключить. Обычно Настя в спальне ночевала, с хозяином. Ой, что-то я не то говорю, да?

— Все нормально, Мария Тимофеевна. Расскажите, как вы ее обнаружили.

— Так я вошла, она в кресле сидела… Голова набок запрокинулась, а в руке стакан держала, вот этот самый, что на столе. То есть стакан на подлокотнике был, она его вроде как пальцами обхватила. Я думала, она спит… Потом вгляделась и поняла… И Клима позвала…

— Понятно… А скажите, Мария Тимофеевна, Настя часто пила?

— Да нет вроде… Хотя не могу утверждать, не знаю…

— А в тот вечер? Вы видели ее пьяной?

— Я рано из дому ушла… Я ведь не живу здесь, и ухожу рано, как все дела сделаю. У меня внук больной. Днем с нянькой сидит, вот я и тороплюсь, убегаю при первой возможности. Ничего не знаю про хозяйские дела в подробностях, уж извините. Когда ребенок болеет, ни до чего дела нет.

— Хорошо, спасибо. Вы идите, Мария Тимофеевна. Если у меня будут еще вопросы, я вас найду.

— Хорошо, я на кухне.

Женщина ушла, унося с собой горестную нервозность. Кира вслед за ней медленно вышла из комнаты, собираясь спуститься вниз, в гостиную. Собственно, больше здесь делать было нечего… Не мешало бы еще Рогова допросить, конечно. Может, позвонить ему, попросить приехать? Может, он объяснит, почему «нежная белая орхидея» вдруг такое сама с собой сотворила? Ведь знала прекрасно, что перебор со спиртным для нее смерти подобен. Вот и сподобилась, выходит? Сама?

В кармане рубашки аккуратно заворковал мобильник, и Кира ответила механически, не глядя на дисплей:

— Да, слушаю…

— Ну как ты там? Все посмотрела? Рогова опросила?

О господи. Опять мама. Никуда не сбежишь от ее бдительного ока. Нет, надо положить этому конец.

— Мне как тебе докладывать, письменно или устно? Или мне больше некому докладывать, как ты считаешь?

— Кирюш, да не злись, я же просто спросила. И вот еще что… У них там камеры слежения по периметру должны быть, надо бы записи изъять, только протокол не забудь составить.

— Мам… Ну зачем ты мне это говоришь? Думаешь, я сама не знаю, что нужно делать?

— Да знаешь, знаешь. Но я так, перестраховываюсь на всякий случай. Не нравится мне эта история, слишком нескладно все получается. Ну сама подумай… С чего бы молодой женщине, которая собирается замуж, вдруг напиваться до смерти? Тем более если она вообще не пьет?

— Ну да, ну да… Ты умная, мам, а я дура бестолковая. Думаешь, я сама себе подобные вопросы не задаю, что ли? Да я, между прочим…

— А Рогов что говорит? — не дослушав, перебила ее мама.

— Его нет в доме. Он в городе, своими делами занимается.

— Ну да, ну да… Наверное, шикарные похороны организует. А ты его звонком к себе в кабинет вызови. А если не придет, пригрози, что конвой за ним пошлешь. Так, для острастки, чтобы много о себе не думал. И записи изыми обязательно…

— Мам, я сама разберусь, что мне делать.

— Конечно, сама разберешься, кто бы сомневался. Ты же у меня умница, Кирюша. Ну все, пока, некогда мне. Дел много.

Нажимая на кнопку отбоя, Кира усмехнулась — вот так, значит, ага, дел у нее много. Получилось, будто она к матери с вопросами пристает. А бедной матери остается лишь отмахиваться — некогда мне, дел много… Неужели так всегда и будет? И что с этим делать, как быть? Пойти исполнять мамины указания? Ага, сейчас… Фу, как раздражает этот контроль, даже испарина нервная прошибла… Все кругом указывают, что надо делать! То охранник дает указания от чистого сердца, то мама родная.

Но в будку к охраннику Павлу она все-таки пошла и записи с камер слежения изъяла. И так быстро и ловко это сделала, что парень и опомниться не успел. Был он полной противоположностью Клима, что само по себе Киру чуть позабавило — может, Рогову нравятся такие контрасты? Может, он так развлекается? Один охранник явный бандит, другой — юный одуванчик, нежное прыщавое создание. Моргает белесыми ресницами, елозит руками по карманам в поисках телефона. Наверное, у хозяина хотел испросить разрешения насчет записей с камер, но так и не нашел телефона, бедолага, видать, дома забыл.

Записи она отсмотрела уже в отделении. Потом долго сидела за своим столом, пытаясь уяснить для себя, что там увидела. Вернее, кого увидела. В ту ночь, когда Настя умерла, к дому Рогова приезжал Севка Марычев…

Он мало изменился после школы. Такой же худой, неловкий. Но через роговский забор перебрался довольно шустро — камера все его действия довольно четко отследила. Но что делал Севка там, за забором, надо было еще выяснить.

Севку ей доставили еще тепленьким — в буквальном смысле слова. У него был выходной, из постели вытащили. Хотя и не заметно, что он спал — глаза были невыспавшиеся, трагически воспаленные. И сам весь такой… Будто побитый. Или больной.

— Кирка… Стрижак… Ты, что ли?

— Я, Севка. Здравствуй. Плохо выглядишь.

— Это меня к тебе привезли, значит? На допрос?

— Мы пока просто беседуем, какой допрос.

— Так позвонила бы, я бы сам пришел.

— Извини, но так быстрее.

— А, понятно… Ну, давай, спрашивай.

— Сев… А что ты делал предыдущей ночью в усадьбе у Рогова? Только не говори, что там не был. Тебя камеры зафиксировали, когда через забор шастал. Как ты вообще туда попал, ночью?

— Обыкновенно, как… На машине приехал. Машину на дороге оставил, а сам через забор перелез.

— Зачем?!

— Я Насте помочь хотел… Вернее, спросить… Вернее, она хотела у меня что-то спросить.

— Так помочь или спросить? Она что, просила тебя о помощи? Говори яснее, Севка!

— Да я сам не знаю… Понимаешь, она была у меня накануне. Домой ко мне приходила.

— И что? Чего замолчал, рассказывай! Приходила домой, и что?

— Да ничего. Ничего она мне не сказала. То есть не успела сказать. Светка раньше с работы пришла, ну и сама понимаешь… Ор подняла, начала скандалить… Ты же помнишь Светку, какая она бывает, если в ревность ударится.

— А Настя что?

— А что ей оставалось делать? Ушла… Светка ж ее выгнала, получается.

— Дура она, твоя Светка.

— Да она не дура, просто патологически ревнивая. Больная на всю голову… Она про Настю и вспоминать не может, сразу психоз начинается, а тут… Как говорится, воочию… Да что я тебе объясняю? Ты ж сама знаешь.

— Знаю, знаю. Ладно, не будем отвлекаться. Дальше-то что было? Настя ушла, а потом?

— Да что дальше?.. Я ночью сам к роговскому дому поехал, не спалось мне. Перелез через забор, глянул в окно… Настя в кресле сидела, стакан в руке держала. Пила… Видно, что сильно пьяная была. И телевизор орал… И на столе бутылки стояли.

— Много бутылок?

— Нет. Я не помню точно. Две или три… А может, четыре…

— Севка, она же не пьет. Ты же прекрасно знаешь, что ей нельзя.

— Так я тоже удивился… И тем не менее… Так оно и было… Господи, как тяжело-то! Слышь, Кирка? Не мучь меня, а? Тяжело мне все это вспоминать… Меня и без того Светка измучила своей ревностью. И себя измучила, и меня. Она ведь знает, что я до сих пор Настю люблю. Вернее, любил… А Настя меня — нет, не любила. Никогда не любила… Отпусти меня, Кирка, а? Не могу…

Он всхлипнул некрасиво, по-бабьи, неловко прикрыл дрожащей ладонью лицо, и Кира, перегнувшись к нему через стол, заговорила торопливо, испуганно:

— Севка, Севка, ты что… Не надо, Севка, соберись, пожалуйста. Воды налить?

— Нет, не хочу, — вяло махнул он рукой, отворачиваясь.

— Сев, но мне все равно надо для протокола. Чем быстрее ты ответишь на все вопросы, тем быстрее уйдешь. Так надо, Севка.

— Ладно, задавай свои вопросы, Стрижак. Надо так надо. Мне уж теперь все равно, если по большому счету. Настю вопросами-ответами не вернешь.

— Да, Настю не вернешь. И вот что… Давай-ка мы все сначала начнем, Севка. Вот пришла к тебе Настя, хотела что-то рассказать, но не успела, Светка ее выгнала. Так?

— Да, так.

— А дальше?

— Так я ж говорю… Ночью Светка уснула, а я не мог уснуть, все думал, думал… Потом встал, оделся, завел машину и поехал к роговскому дому, чтобы поговорить с ней. Машину в лесочке оставил, перелез через забор… В доме все окна уже темные были, а в одном окне, на втором этаже, свет горел. Там выступ в стене есть, ну, вроде украшение архитектурное такое, я влез на него, подтянулся… И увидел Настю…

— Ты позвал ее?

— Нет…

— А почему? Ты ж сам сказал — поехал, чтобы поговорить.

— Да я стучал в окно, а она не слышала, наверное. Телевизор громко орал. И сама она сильно пьяная была. То есть вообще в хлам. Ну, я и подумал: может, потом?.. Все равно разговора не получится. Спрыгнул на землю, ушел.

— На камере не видно, как ты обратно уходил.

— Так я с другой стороны, там забор ниже. Наверное, там камеры не было.

— Как-то странно все это выглядит, Севка… Ехал ночью, чтобы поговорить, через забор перелезал, а сам так и не достучался.

— Ну да, выходит, не достучался… Да если б я знал…

— А как ты думаешь, о чем она хотела с тобой поговорить? Ведь она за этим к тебе приходила?

— Да теперь-то какое это имеет значение, Кирка? Настю все равно не вернешь.

— Ладно… Значит, я в протоколе напишу, что ты видел ее в окно, она пила коньяк.

— Почему коньяк? Я не знаю, что у нее в стакане было! Может, виски, а не коньяк!

— Ладно. Я напишу — в стакане было спиртное. И три бутылки со спиртным стояли на столе. И Настя была пьяной, потому не услышала, как ты стучал в окно.

— Да пиши что хочешь. Я все подпишу.

Севка снова махнул рукой и, пока она писала протокол, молча смотрел в окно. Потом лицо его напряглось и сделалось совсем бледным, болезненно виноватым. Кивнув на дверь, он проговорил тихо:

— Светка там скандалит… Слышишь?

— Где? — подняла на него глаза Кира.

— В коридоре… Не слышишь, что ли?

— Да мало ли, кто там шумит, — недоверчиво произнесла Кира.

— Это точно Светка. Ей, наверное, соседи позвонили, что за мной милицейская машина приехала.

Встав из-за стола, Кира подошла к двери, выглянула в коридор. И столкнулась нос к носу со Светкой.

— По какому праву меня не пускают, а? Почему мне не объяснили, по какой причине увезли моего мужа? Я прокурору жаловаться пойду!

— Свет, успокойся… — тихо проговорила Кира. — Кто тебе чего может объяснить? Дежурный, что ли? Поверь, ничего страшного с мужем твоим не происходит. И вообще, ты нам мешаешь. Если хочешь, подожди в коридоре, мы скоро закончим.

— А ты, Стрижак, не указывай мне, что делать надо, поняла? Деловая стала, ага? При исполнении? Да видели мы таких.

— Свет, прекрати истерику. Я действительно при исполнении, как ты изволила выразиться. Так что придется тебе в коридоре посидеть, пока я с мужем твоим беседую.

— Ну что ты к нему привязалась, что? И вообще, какого лешего вам от него надо, а? Вчера Ковалева приперлась, уставилась на него своими глазищами… Теперь ты…

— Света, замолчи! — тоскливо, но весьма решительно проговорил Сева, виновато глянув на Киру. — Настя умерла сегодня ночью… Не надо, не говори ничего больше, ладно?

— Как… Как умерла? — в замешательстве проговорила Светка, нервно сжимая ремешок сумочки на плече.

— Да, она умерла, Свет… — грустно подтвердила Кира, вздохнув. — И мне поручили провести дознание.

— Погоди… Но Севка тут при чем? Я не понимаю…

— Я думаю, он сам тебе все расскажет потом.

— Почему — потом? Почему не сейчас?

— А почему я должна быть свидетелем ваших семейных разборок? Нет уж, не хочу. Я на службе вообще-то. Сейчас я протокол составлю, твой Сева распишется где надо, и можете идти на все четыре стороны и разбираться с любовью и ревностью сколько хотите. Ты можешь подождать его в коридоре десять минут?

Светка стояла набычившись, съедала ее злыми глазами. Хотя, как отметила про себя Кира, отчаяния в ее глазах было больше, чем злобы. Казалось, всей худосочной и нервной Светкиной природой руководило отчаяние. Да и то — трудно, поди, нести в себе неразделенную любовь? И никто не оценит по достоинству такой сомнительный подвиг, и награды не даст… Осудят — да. Посмеются — да. Но что делать, если сама себе выбрала флаг поруганной гордыни? Вот и неси, если выбрала.

— Ладно, я подожду, — с тихим вызовом проговорила Светка, — только не в коридоре, а здесь. Позволишь мне по блату посидеть вот на этом стульчике, а, Стрижак?

— Ой, да делай что хочешь, господи, — махнула рукой Кира, садясь за свой стол. — Только не мешай мне.

Когда через десять минут она закончила свою писанину и протянула через стол бумагу Севке, Светка вдруг задумчиво произнесла:

— Слушай, Стрижак… А у Насти ведь дочка осталась… Выходит, круглая сирота…

Не было в ее задумчивости никакого сожаления, скорее констатация факта. Наверное, в Светке вообще сожаления как такового не осталось. Ни к кому. Все забрала ревность.

Одноклассники ушли, и Кира сидела еще пару минут, глядя на дверь. Потом вздохнула, принялась нервно перебирать бумаги на столе. Все-таки выбила ее из равновесия парочка бывших одноклассников. И это, кстати, очень и очень плохо. Потому что надо себя в руках держать. Нельзя позволять себе выпадать из равновесия. Вот маму, например, никто не может вывести из равновесия. Мама в этом смысле кремень.

Ее размышления прервал аккуратный стук в дверь, которая тут же и открылась, и через порог по-хозяйски ступил мужчина с несколько брезгливым выражением лица. Был он невысок, полноват и даже слегка грузноват, но держался с ленивой грацией. «Наверное, это Рогов», — догадалась вдруг Кира и улыбнулась осторожно вежливо, ожидая, когда посетитель сам представится.

— Стало быть, вы Стрижак? Я правильно понял? — оперся ладонью о спинку стула посетитель.

— Да, вы правильно поняли, я Стрижак.

— А я, стало быть, Рогов Филипп Сергеевич. Вы были утром у меня в доме, проводили дознание. Простите, я не мог присутствовать, очень дел много. Да и похоронами надо заниматься, сами понимаете.

— Да, я понимаю. Садитесь, Филипп Сергеевич. Спасибо, что пришли. И примите мои соболезнования по поводу…

— Давайте без траурных реверансов, пожалуйста. Тем более в этом кабинете они к месту.

— Настя Ковалева была моей одноклассницей.

— Да? Ну что ж… В таком случае придется принять ваши соболезнования. Надеюсь, они искренние. Но у меня очень мало времени, и потому давайте по существу. Какие вопросы вы мне хотите задать? Только я заранее предупреждаю — о прошлом Насти ничего не знаю. Вы, как одноклассница, наверняка обладаете большей информацией о ее прошлом.

— Хорошо… А давно вы с Настей знакомы, Филипп Сергеевич?

— Нет. Мы познакомились всего два с половиной месяца назад, и Настя с дочкой жила в моем доме на правах гражданской жены. Но я сделал ей предложение, мы собирались зарегистрировать брак… Я любил Настю… И не понимаю, как это произошло.

— А вы знали, что ей нельзя пить? Что у нее сердце больное?

— Нет. Не знал. Она никогда об этом не говорила. Но накануне мы поссорились… Я и предположить не мог, что она так болезненно восприняла эту ссору.

— А из-за чего вы поссорились?

— Да из-за пустяка, по моему мужскому разумению.

— И все-таки?

— Я ей купил кольцо. С изумрудом. Обручальное. Но, как выяснилось, Настя терпеть не может изумруды. И она мне говорила об этом. А я забыл…

— И Настя на это так болезненно отреагировала?

— Ну да… Мне тоже это показалось странным. И тем не менее. Знаете, Настя была из тех женщин, которые от мужчин хотят всего и сразу. И внимания к их желаниям и капризам в том числе. А я, грешен, часто ей повторял — все у тебя, мол, будет, не надо торопить события. И уверяю вас — все бы у нее было. Не зря говорят, что женщин портят сбывшиеся желания. Когда старые благополучно сбылись, а новые еще не созрели, наступает вакуум, психологический срыв.

— Это какие же — старые и новые желания? Уточните, пожалуйста.

— Насколько я успел узнать Настю, она всегда хотела выйти замуж за человека обеспеченного. Назовем это старым желанием, и все шло к тому, что оно вполне благополучно сбудется. Но еще не созрели новые желания: а что же мне такого захотеть, как жене благополучного человека?.. Я хочу бриллианты, а мне почему-то дарят изумруды. По-моему, в данной ситуации со всеми женщинами что-то подобное происходит. Без исключения. Или вы не согласны?

— Не знаю. Я не была в такой ситуации. Но мне кажется, вы не правы в обобщениях, Филипп Сергеевич, — тихо проговорила Кира, почему-то отводя глаза в сторону.

— Не буду с вами спорить. Я, собственно, не для этого пришел. Как человек законопослушный, я понимаю, что вам надо провести дознание. Вы удовлетворены моими ответами?

— Да. Я удовлетворена. Вы поссорились, у Насти был психологический срыв… А вы поговорили с ней? Пытались ее как-то, ну… Успокоить? Объяснить?

— Нет. Я не успел. Я приехал в тот вечер поздно, она спала… Вернее, я думал, что она спала. Хотел утром поговорить… Но мне не нравится тональность ваших последних вопросов, извините.

— А какая у них тональность?

— Обвиняющая. В чем вы хотите меня обвинить? Что я купил кольцо с изумрудом, а не с бриллиантом?

— Да полно, Филипп Сергеевич. Никакой обвиняющей тональности в моих вопросах нет. Я дознаватель, а не психоаналитик.

— Что ж, и на том спасибо. Так я могу идти?

— Сейчас я оформлю ваши объяснения, вам надо будет их подписать.

— Да, только быстрее, пожалуйста. У меня очень мало времени.

— Да, вот еще что, Филипп Сергеевич. Мне надо побеседовать с девочкой, с Настиной дочкой. В присутствии педагога и детского психолога, конечно.

— Я уверяю вас, это лишнее. Давайте опустим эту формальность, прошу вас, пожалуйста. У девочки очень тонкая, неустойчивая психика, она и без того болезненно переживает случившееся. Не надо, прошу вас. Пожалейте ребенка. Тем более ее нет в городе.

— А где же она?

— Я отвез ее к своей сестре в Отрадное. Не надо ей присутствовать на похоронах, мне кажется.

— Но как же… Она ведь должна проститься с матерью!

— Нет. Для нее это будет настоящим шоком, повторяю, у девочки очень тонкая и хрупкая психика. Пусть она остается там, в Отрадном.

— Но ведь все равно надо будет что-то решать… Она сирота, у нее нет никаких родственников, насколько я знаю.

— Да что решать? Уже все решено. О ребенке я сам позабочусь, оформлю опеку на себя.

— А вам разрешат? Ваш брак с Настей не был зарегистрирован, девочка проживала в вашем доме всего два месяца.

— Разрешат. И даже не сомневайтесь. Не отдам я ее в детдом. Я знаю, что такое детдом, сам в детстве хлебнул этой прелести. Оформлю на себя опеку, а жить она будет у моей сестры в Отрадном. Там условия хорошие, дом большой, уютный, и хорошая школа недалеко. Сестра — одинокая женщина, ребенок ей в радость будет. И материальную сторону, само собой, обеспечу на должном уровне.

— Да я все понимаю, конечно. Но вряд ли опека…

— Нет, это вовсе не проблема, зря вы так думаете. Вы поймите, я не могу иначе, это мой долг перед Настей… И я все сделаю для ее дочери. Все, что могу… Извините, мне тяжело говорить. Не могли бы мы поскорее покончить с формальностями?

— Да, да, конечно… Я быстро, — засуетилась Кира, отыскивая ручку под ворохом бумаг. — Еще десять минут, и я вас отпущу.

В конце рабочего дня она сидела в кабинете Павла Петровича, докладывала о результатах дознания. Тот слушал, откинувшись на спинку стула, тер ладонью затылок, болезненно прикрыв глаза. Потом перебил нетерпеливо:

— Да все понятно, можешь не продолжать… Нет никаких оснований для возбуждения уголовного дела, это сразу ясно было. Завтра оформишь все бумаги… Слушай, отчего у меня к вечеру всегда голова болит, а? Вроде я еще не старый.

— Завтра дождь с грозой обещали. Циклон идет.

— А, понятно. А у тебя голова не болит?

— Нет.

— А у меня болит, зараза… Коньячку со мной тяпнешь? Для расширения сосудов.

— Я не пью, Павел Петрович.

— Ну и зря. Из принципа, что ли?

— Просто не хочу, и все.

— А… Ну, это дело поправимое. Поработаешь, покопаешься в людском дерьме, глядишь, и научишься коньяк в сейфе держать. Иди… Мамка заждалась, поди, с ужином.

Да, это он в яблочко попал. Мама действительно ждала ее, с порога ударил в нос плотный запах жареной картошки с луком. А в лоб сейчас ударят нетерпеливые мамины вопросы — куда от них денешься. Тут уж выбора нет — картошка или вопросы, тут все в одном флаконе полагается. Можно, конечно, и не отвечать на вопросы… Но тогда и от картошки надо отказываться. А кушать-то, как в том анекдоте, очень хоцца…

Но есть еще один вариант, более спокойный. Не дожидаясь вопросов, самой все рассказать. Быстро, четко и по пунктам. Чтобы некуда было вставить лишний вопрос.

–…Да что ты говоришь, да неужели? У Рогова проклюнулось чувство долга по отношению к несчастному ребенку? — На секунду повернулась от плиты мама, все-таки оборвав ее рассказ. — Ой, не смеши, Кирюшка… Знаю я этого Рогова. Таких слов, как «долг» и «совесть», в его лексиконе отродясь не было. Ну, разве что на публику, для красного словца… А что, девочка в одном доме с ним будет жить?

— Нет, она будет жить у его сестры в другом городе.

— Ага, ага… А он, стало быть, будет ее содержать до совершеннолетия…

— Может, опека еще не разрешит, мам!

— Да разрешит, куда денется. Рогов умеет чиновников покупать. А там одни бабы работают, страсть как до денег жадные.

— Мам, нехорошо так думать о людях. Какой ему смысл чиновников покупать? И вообще… Ты не обижайся, конечно, но у тебя с годами привычка выработалась — всех кругом виноватыми заранее делать. Профессиональная подозрительность. Надо с этим как-то бороться, честное слово. И не говори мне, что яйца курицу учат, потому что со стороны виднее, у меня глаз незамыленный!

Мама будто не слышала. Поставила перед ней тарелку с картошкой, медленно опустилась на кухонный стул. Сидела, глядя прямо перед собой, барабанила пальцами по столу. Потом вдруг произнесла тихо:

— Чует мое сердце, накосячила ты с этим дознанием, Кирюшка… Все как-то не так, все неправильно. Нет, сама-то подумай, раскинь мозгами! Если у бабы все хорошо, если она замуж собирается, не станет она…

— Мам! Я ж тебе говорю — они с Роговым поссорились!

— Нет, это как же поссориться надо, чтобы саму себя порешить? Нет, не нравится мне все это. Завтра пойду поговорю с Павлом Петровичем… Тут много чего выяснить надо…

— Мам, да ты что! Не смей этого делать! Я это дознание веду, а не ты! Если ты это сделаешь, я рапорт на увольнение напишу, поняла? И уеду! Я ни за что не буду работать рядом с тобой, если ты это сделаешь, поняла?

— Да куда ты уедешь, господи… Кто и куда тебя на работу возьмет, без протекции, без прописки? Что ты меня пугаешь все время?

— А я тебя не пугаю. Я правда уеду. Пожалуйста, прекрати давить на меня своим авторитетом! Иначе из меня точно ничего не получится! Ну как ты этого не понимаешь, а?

— Да понимаю я, понимаю…

— Значит, так и решим. Если ты завтра пойдешь к Павлу Петровичу, я тут же кладу ему рапорт на стол. Я серьезно говорю, мам.

— Это шантаж, Кирюшка. Нельзя так.

— А что еще остается делать, если ты меня не слышишь?

— Ладно, черт с тобой… Пусть будет по-твоему. И в кого ты у меня такая самолюбивая, а? Такая исключительная вредина?

— Так в тебя, мам… Больше не в кого. Спасибо за понимание. И за вкусный ужин… Так не пойдешь?

— Говорю же — черт с тобой… Возьму грех на душу…