Млава Красная

Вера Камша, 2011

Осень 1849 года. Громом среди ясного неба раздается манифест василевса, отправляющего войска Державы к границе с Ливонией. Напрасно пытаются убедить государя, что такой жест чреват новой общеевропейской войной, к которой русская армия не готова. Напрасно напоминают о балканской кампании, которую ливонская авантюра грозит сорвать, твердят об амбициях кайзера Пруссии и его отборных наемниках. Арсений Кронидович не из тех, кто отступает, и не из тех, кто бросает единоверцев без помощи. Приказ отдан, и со сказанным теперь предстоит жить… а тем, кто выйдет к берегам пограничной реки Млавы, – возможно, и умирать. Другая история, другая Россия, другой XIX век, в котором еще слишком свежа память о славных походах Буонапарте и Суворова. Новый роман – итог сенсационного соавторства двух блестящих писателей, ложащийся в фарватер отечественной исторической и военной прозы, но это не «Князь Серебряный», не «Россия молодая», не «Живые и мертвые» и не «Битва железных канцлеров», это – «Млава Красная», и в этой книге возможны любые чудеса.

Глава 4

Анассеополь

18 сентября 1849 года

1. Особая его василеосского величества. Собственная Канцелярия по благонадзорным делам

Выписанные с похвальной дотошностью кавалергарды в кирасах и касках замерли в конном строю на нарисованном плацу. Можно было встать, подойти к окну, отдёрнуть портьеру и увидеть этот самый плац воочию. Пустой, мокнущий под зарядившим ночью холодным дождём. Осень вломилась в город, как опоздавший на дежурство корнет. Вот его и духу нет, а вот стоит, точно век тут был…

— Ваше высокопревосходительство, — негромко доложил адъютант, — экипаж у крыльца.

— Спасибо, голубчик, — кивнул Николай Леопольдович, — сейчас спущусь.

Адъютант тенью скользнул за дверь. Щёлканья каблуками и боданья головой Тауберт не поощрял даже в бытность свою командиром Конного лейб-гвардии полка.

Господи, неужто это и впрямь было когда-то? И нынешнего шефа Жандармской стражи большей частью заботили лишь выучка да выходки конногвардейцев, вечно норовящих во всём превзойти кавалергардов, не исключая, увы, и кутежи? А уж случай с ростовщиком Гусиковским, из-за чего, собственно говоря, он, полковник граф Тауберт, нежданно-негаданно оказался именно в этом кабинете и от кажущегося теперь безоблачным прошлого остались лишь дарёная вездесущим Янгалычевым картина да плац за сдвинутыми портьерами…

Николай Леопольдович невольно улыбнулся. Какие же мелочи вводили нынешнего сатрапа в недоумение и неистовство! А ведь когда ростовщик вздумал вдруг определить своего отпрыска в полк его василеосского высочества Севастиана Арсеньевича, для чего скупил векселя конногвардейцев на изрядную сумму — как сейчас помнится, восемьдесят три тысячи рублей серебром — и пригрозил в случае отказа их все опротестовать, Тауберт едва не дал волю рукам. Наглеца вывели вон, а векселя — векселя пришлось оплатить из собственного кармана. Благо было чем.

Смешно, но Гусиковский-младший, годом позже произведённый в офицеры лейб-гусар, никакого отношения к отцовской затее, как выяснилось, не имел и вообще оказался человеком достойным, что показало потом шигоринское дело. А вот для Николая Леопольдовича визит ростовщика обернулся письмом государя, прознавшего о случившемся, государем же возвращёнными деньгами и строгим предписанием сдать полк князю Иванчикову. Приняв в то же самое время у стареющего Карачаева Собственную его величества Канцелярию с корпусом Жандармской стражи.

Почему выбор пал на него, Николай Леопольдович так и не понял, но в роду Таубертов не уклонялись от долга, сколь бы неприятным тот ни казался. И потом, должен же кто-то нести сей крест, и почему не он?

При этом к доносчикам граф относился с непозволительным для его должности кавалергардским презрением. «Доносчики нам не надобны, — часто говаривал он, собирая верхушку Канцелярии. — Что там корнет Ряженский в пьяном виде об их василеосских высочествах наговорил — меня не волнует. Не пьяные болтуны опасны, а трезвые молчуны. Кто громче всех кричит, тот скорее всего ничего и не сделает. А потому, господа, ищите тех, кто настоящую измену чуять будет. Если всем ябедам ход дадим — скорее Державу взорвём, чем вся Европа, вместе взятая, вздумай она напасть».

Кто умел чуять настоящую крамолу, сыскивались. Пусть в малом числе, но сыскивались, другое дело, что Николай Леопольдович всё больше склонялся к выводу, что крамолу, настоящую крамолу, извести при желании и известном уме можно, а вот глупость, подлость и мздоимство вряд ли. Хуже того, они эту самую крамолу и питают, когда вольно, когда и невольно: так и не отрёкшийся до конца от своей вольнодумной юности Орлуша тому живой пример. Не носился бы князь так со своими конституциями, не мешай ему воры, лизоблюды да бестолочи или имей военный министр хотя бы возможность спровадить голубчиков в отставку по закону… Но Сергий тянет свой воз молча, о его недовольстве, как и о нелюбви к государю, знают только самые близкие, а сколько таких орлуш по России? Когда человек годами бьётся как рыба об лёд, пытаясь либо сделать что-то полезное, либо добиться справедливости, и раз за разом нарывается или на тупость, или на алчность, или на равнодушие, и одеты эти тупость, алчность и равнодушие в вицмундиры. Вот так и уверяются как в собственной вечной правоте, так и в том, что с противником все средства хороши и противник этот не дурак-чиновник, но… Держава.

Однако хватит философствовать, пора ехать, да, пора. Николай Леопольдович собрал со стола бумаги, аккуратно разложил по ящикам бюро и тщательно запер. Несколько особо важных папок убрал в сейф. Лишний раз осмотрел кабинет, конторку рядом с пирамидой каталожных ящиков, узкую козетку возле окна, круглый стол с парой венских кресел подле — за ним шеф Жандармской стражи беседовал с посетителями. Неважно, сколь надёжна охрана, сколь прочны решётки на окнах второго этажа и сколь хорош замок в дверях самого кабинета, — документов бывший кавалергард на виду не оставлял никогда. «Что, Никола, шпионов аглицких пасёшься?» — подшучивал порой Кусака Янгалычев, но граф Тауберт на насмешки внимания не обращал. За содержимое его сейфа европейские кабинеты заплатили бы золотом по весу, десяти-, а может, и стократно.

Здесь хранилось всё. Тщательно и осторожно выстраиваемая агентура разведки внешняя и внутренняя, доклады из лешских земель, рапорты осведомителей из гущи студентов, гвардейских офицеров, донесения с мест, тайные ревизии в глубинных губерниях, отчёты жандармских управлений из провинции — всё то, из чего складывалась подлинная жизнь государства Российского.

Нет, порядок должен оставаться порядком, подумал Николай Леопольдович, заперев вторую пару дверей. Остзейская душа его не терпела разбросанных документов, тупых перьев и нечищеных сапог, но врагов Державы она не терпела ещё больше. Потому и малевали графа Тауберта то с топором, то с верёвкой, то с оскаленной пёсьей головой у кавалергардского форменного седла. Одну такую парсуну сатрап велел повесить в своём кабинете. Государь-василевс долго смеялся…

Палач всея Руси улыбнулся воспоминаниям и вышел в приёмную. Полковник Феоктистов, верный помощник ещё с капказских времён, поднялся из-за стола. Феоктистова тоже называли псом. Пёс, сторожащий пса… Такая картинка тоже существовала. В салоне графини Варвары Виссарионовны Левенвольде собирались известные остроумцы, они и породили сию аллегорию, и если бы только её! Бедный троюродный дядюшка Иван Карлович, знай он, кого привечает его вдова, восстал бы из гроба, дабы оказать отечеству последнюю услугу и увлечь неразумную вместе с нахлебниками в тартарары…

— Как раны, Фома Порфирьевич? — осведомился Тауберт, кивая вскочившему с шинелью наготове денщику Смирнову, тоже капказцу. — Не беспокоят? Погоды-то переменились.

— Да леший с ними, с ранами, Никола Леопольдович, — откликнулся полковник. — Поноют да перестанут, а вот каково Шаховскому на марше? Ежели уж у нас сейчас дожди да ветер, то у Млавы месячишко спустя вовсе форменное светопреставление учинится.

— Осень не в нашей власти, — Тауберт привычно повернулся спиной, и Смирнов ловко подал шинель, — а вот насчёт амуниции да припасов проверить не помешает. Подбери-ка, друг любезный, ревизоров потолковей, чтобы с утреца вдогон выехали, вот прямо сейчас и подбери, а я подожду. Сытому солдату да в добрых сапогах никакие дожди не страшны…

Пугнуть интендантов и князя Ломинадзева, хлебосольнейшего начальника штаба Второго корпуса, всяко полезно, а большего ни шефу Жандармской стражи, ни самому военному министру не сделать — Млавскую демонстрацию государь числит едва ли не по ведомству канцлера, коему положено вести переговоры с иноземными державами. Боёв и сражений, равных даже не Зульбургу — Капказу, василевс не ожидает, потому и выбран Шаховской. К князю Арсений Кронидович благоволит ещё с мятежа. «Может, не столь умён, да верен!» — а чтоб пройти до границы или, буде герцог Рейнгольд упрётся, — до Млавенбурга, Арцаков не требуется.

И всё вроде правильно, только не спешат ливонцы бояться, правда, и лаять, в отличие от аглицких да французских газет, не пытаются. Берлин с Веной тоже в рот воды набрали, впрочем, Шаховскому ещё идти и идти. К концу октября Млавенбург, может, и образумится… Янгалычев в это верил свято, Николай Леопольдович надеялся, Орлов отмалчивался, отгоняя настырного Васеньку рассказами о введении контуазского способа в ствольном производстве. Утром во время конной прогулки Тауберт спросил Сергия прямо, и тот припомнил старую Иоганнову затею с наёмниками.

Покойный кайзер был достаточно упрям, чтобы не подписать мир с разгромившим его Буонапарте, и достаточно благоразумен, чтобы укрыться со всем семейством в России. При Морице-Иосифе пруссаки лишь поговаривали об объединении всех немецких земель под берлинской крышей, Иоганн же начал действовать и не встретил понимания. Рейнский союз заявил протест, Брюссельский концерт принял его сторону, и новый кайзер вроде бы притих. А через полгода стало известно, что с треском изгнанный с прусской службы генерал фон Пламмет набирает частную дивизию и в средствах отнюдь не стеснён. Само собой, тут же вспомнили, что начинал он в полку чёрных гусар, причём пользовался особым доверием его шефа кронпринца Иоганна, чьи амбиции по большому счёту и стоили генералу карьеры. Оказавшись в Анассеополе в должности военного атташе, фон Пламмет ввязался в интригу, целью которой было обвинить австрийского коллегу в шпионаже. В случае удачи это могло привести к осложнениям между Австрией и поддержавшей её в споре с Пруссией Россией. Удача, однако, обернулась своей противоположностью. Опрохвостившийся атташе, несмотря на зульбургские геройства, был выслан из Анассеополя. Престарелый Мориц-Иосиф отправил голубчика в родовые земли гонять зайцев; с воцарением же Иоганна отставной генерал всплыл в Баварии с большими деньгами. И кто мешал никак не связанному с Пруссией «обиженному» фон Пламмету поддержать какой-нибудь дворцовый переворот? И кто мешал новым властям слиться в родственном германском порыве с Берлином?

Затея была шита даже не белыми нитками — красными. Австрия заявила протест, традиционно имеющая влияние на германскую мелочь Россия её поддержала, но до скандала не дошло. По Европе покатились революции, и свежесобранная дивизия пришлась очень кстати. Потом началась испанская распря, в которой пригодились и французский Иностранный легион, и молодцы фон Пламмета. Предполагается, что, когда нужда уже почти победившей стороны в иностранных штыках отпадёт, оные штыки отбудут в бунтующие испанские колонии в Мавритании, благо от Испании до Африки рукой подать, но на фон Пламмете свет клином не сошёлся. Такие же «приглашённые» Рейнгольдом «новые кондотьеры», оплаченные если не самоустранившимся Берлином, то не желающей балканского передела Веной, могут объявиться в Ливонии. Арсений Кронидович этого, в отличие от Орлова, не допускает, а доказательств обратного ни у военного министра, ни у шефа жандармов нет…

— Полковник Бобырев.

— Что-что, голубчик?

— Полковник Бобырев, — повторил привыкший к таубертовским «мечтаниям» Феоктистов. Он стоял у каталога, держа нужную карточку. — Неглуп, цепок, два воровства в интендантстве раскрыл…

— Благодарю, Фома Порфирьевич. Да, Бобырев… помню его. Когда интендант Петрикович щебень да мостовой камень для дороги закупал, а заместо этого песок поставил?

Феоктистов коротко и хрипло хохотнул.

— Он самый. Никто поверить не мог, сколь нахально мошенничество своё проворачивал…

Николай Леопольдович молча кивнул. Подполковник Бобырев представил потом доклад, из коего следовало, что ниточки тянутся наверх, чуть ли не к великокняжеской фамилии, но твердокаменных доказательств собрать не удалось, дело пришлось закрыть, ограничившись лишь ссылкой ушлого интенданта на Чукотку. Затем пришёл донос на самого Бобырева. Ложный, но неприятности у подполковника были немалые. Ничего, выдержал и, сам проверяемый, распутал ещё одно замысловатое воровство, после чего и стал полковником.

Да, Бобырев сможет. Бульдог — коль вцепится, так уж не отпустит.

— Пишите приказ, Фома Порфирьевич. Чтобы утром уже выехали, — напомнил шеф жандармов.

— Не извольте беспокоиться, Николай Леопольдович. И команду с полковником отправлю, и экипировки не пожалею.

Тауберт кивнул и попрощался.

2. Бережной дворец

Василевс в любимом полковничьем мундире со всё тем же единственным крестом на правой стороне груди высился посреди кабинета, вперив тяжёлый взгляд в гостя и родича. На хмуром тяжёлом лице не было ни радости, ни удивления, только раздражённое нетерпение. Тем не менее заговорил царственный кузен довольно мирно и вовсе не о том, чего опасался Авксентий Маркович.

— Знаю, о чём хлопотать станешь. — Сильный голос, каким только и зачитывать манифесты перед выстроенными прямоугольниками полков, звучал хрипло, казалось, василевс сейчас зайдётся в кашле. — Не трудись, твоя Дарья у меня уже была.

— Эк её! — слегка опешил великий князь. — Я-то думал, она к ранней заутрене наладилась, а она вона куда!

— Мать есть мать, — открыл Америки кузен. — Сии расстройства понятны, но я её утешил: князь Геннадий остаётся.

— То есть… Ну, Дарья, хоть бы словечком… — попытался собраться с мыслями Авксентий Маркович. Хорошо, конечно, что не пришлось объясняться с целью визита, оставалось перекинуть мостик к уделам, а если разговор не заладится — заговорить о военных непотребствах и неминучем поражении? Или, напротив, посетовать на Джорджа с его англичанами? Дескать, несёт не подобающую члену августейшей фамилии чушь, и хорошо, если дальше семьи сии пакости не пойдут, а ну как проговорится при ком-нибудь? Сраму не оберёшься!

— Ты садись, — Арсений Кронидович думал о чём-то своём, — давно мы не говорили. Автандил, любезный, подай-ка нам чаю. Или ты кофию желаешь?

— Если не мадеры, мне без разницы, — усмехнулся великий князь, — что чай, что кофий, много не выпьешь.

— Что ж, — решил василевс, — раз тебе без разницы, будешь чай, а мадеру до обеда пьют только бездельники.

— А я кто? — поднял не тронутую сединой бровь Авксентий Маркович. — Бездельник и есть.

— Ты — коптитель небесный, — государь всё же усмехнулся, — но от тебя хотя бы вреда нет. За Геннадия не опасайся. Пусть и он, и твоя супруга думают, что я слезам её внял, а тебе лучше знать, с чего я молодца еройствовать не отпустил. А не отпустил я его с того, что за ним другие потянулись бы, и как бы я их задержал?

— А чего задерживать? — не понял коптитель небесный. — Душа горит, так пущай повоюют. Кому на балах вальсировать да статс-дамам болонок гладить, сыщем.

— Верно сказано, — задумчиво произнёс государь, — да мало подумано. Те, кто голову за Отечество сложить желают, Рождество встретят на Млаве, а Троицу — на Дунае. И останутся в столице те, кому до славы нашей дела нет, и это ещё в лучшем случае. А ну как опять заговор случится, а верные офицеры — кто на Балканах, кто на Капказе?! Нет, Авксентий, не отпущу я верных. Научен.

— А что? — всполошился Авксентий Маркович. — Опять эгалита с фратернитой? Вот ведь похабство…

— Рано пока говорить, — василевс откинулся на спинку кресла, с одобрением глядя, как камердинер утверждает на столе серебряный самовар, — но о бессмысленных юношеских мечтаниях ныне речь уже не идёт. Против Державы злоумышляют не щенки, но волки, и разговор с ними пойдёт как с волками, в какие бы шкуры сии звери ни рядились.

— Это Тауберт твой дичь поднял? — нарочито хохотнул Авксентий Маркович, загадав, что, если обойдётся, откажется от ложи в Опере. Всё равно в последние годы там сплошные «Жизни за отечество» да Ерусланы с Феврониями.

— Нет. — Государь проводил глазами Автандила и с наслаждением отхлебнул из аляповатой пузатой чашки. Как ни тужились управители Софьинского завода вкупе с послами саксонским да ханьским, Арсений Кронидович хранил верность прадедовской посуде, спасибо, из ковша не пил.

— А кто, если не Тауберт? — Спрашивать было опасно, но Авксентий Маркович был слишком напуган, чтобы играть в кошки-мышки.

— Кто? — переспросил государь. — А вот этого тебе, братец мой двоюродный, знать не обязательно. Не один Никола о Державе печётся, а слухами земля полнится. Вот до тебя ничего такого не доходило?

Авксентий Маркович торопливо отправил в рот кусок испечённого на привезённой из Володимера воде калача и старательно задвигал челюстями. Мысли понеслись, как бочонки под гору. Джордж таскается по родичам, как поп на Пасху, вот и дотаскался. Геда, тот порычит да замолкнет, а кто-то поддакнет да побежит с доносом… Кто-то… Уж точно не Варвара, при её приживалах даже Джордж языка не распустит. Значит, кто-то, к кому кузена занесло к вечеру… А ну как англоман паршивый наплёл, что они в сговоре, и ещё Дарья! Эта, чтоб меньшого при себе удержать, чего только не брякнет…

Великий князь скорбно выпятил губу:

— Уж не знаю, как и сказать, но с Егорием нашим свет-Кронидовичем вовсе худо… Не верит он ни в победу, ни в Шаховского с Ломинадзевым. Я пытался его обнадёжить, какое там! Долдонит, что куда нам с суконными рылами да в просвещённые Эуропы! Я ему про князя Александра Васильевича, а он, дескать, что храбрость нынче ничего не решает, а нужен один пар механический. Я про Буонапарте, дважды битого, а он про морозы. Калужина у него и то нет, а есть какая-то баталия при реке Нарче, кто б такую речонку ещё вспомнил! Словно не русскими словами говорит человек, а в дурных книжках аглицких вычитанное повторяет…

— Тяжко тебе пришлось, я вижу. — Василевс сам наполнил чашку, отпил и не то улыбнулся, не то скривился. — Люблю, когда горячо… Значит, боится Егорий, что побьют нас?

— Кабы боялся! — пожал плечами Авксентий, разламывая соты. — Ждёт того, чтоб потом ловчей за англичан ухватиться.

— То есть? — Глаза Арсения Кронидовича нехорошо блеснули, но отступать великому князю было некуда. — Что за англичане?!

— Да не знаю я, заезжие какие-то… Егорий хотел, чтоб я им сказал, будто не согласен я с высочайшим Манифестом и не верю, что мы Иоганна, ежели тот за герцога ливонского вступится, расколотим.

— А ты, выходит, веришь? — Серые глаза буравили Авксентия Марковича насквозь.

— Ещё бы я не верил! — воскликнул великий князь с той искренностью в голосе, что не раз и не два спасала его от дамского гнева. — Князь Ломинадзев, Ираклий Луарсабович, светлая голова, как раз перед самым отъездом в войска ко мне заезжал и Шаховского привозил. Они от пруссаков мокрое место оставят, и снег лечь не успеет, только б те сунулись… Хотя куда им! Не верит Леонтий Аппианович, что пороху у них хватит, так что стоять нам у Млавы и ждать, когда у ливонцев юшка со страху потечёт, а ведь потечёт… Только что мы с ними потом делать-то станем, с красивыми такими?

— А вот об этом, — государь не отводил пристального взгляда, — мы в Брюссельском концерте и объявим.

* * *

Великий князь Геннадий Авксентьевич восседал в особом, для караульного офицера приспособленном кресле, ровно аршин проглотил.

Как и положено офицеру лейб-гвардии Кавалергардского полка во внутреннем карауле, он был в белом мундире и супервесте красного сукна, с егорьевскими звёздами на спине и груди. Правом снять одну крагу и расстегнуть чешуйку от каски князь не воспользовался — злился.

При виде воинского чина первого класса Геннадий Авксентьевич вскочил и нарочито бессмысленно щёлкнул каблуками. Николай Леопольдович махнул рукой.

— Мерзкая погода, голубчик.

— Так точно, мерзкая, ваше высокопревосходительство! — рявкнул Геннадий. Надо полагать, вечером в Хотчине будет весело. Если только возмущённый отказом кавалергард не рванёт за утешением к цыганам или не затеет ссору.

— Как там крестница моя, — самым домашним образом осведомился шеф Жандармской стражи, — поздорову ли? Давненько я её не видал…

— Моя младшая сестра сейчас в Хотчине и пребывает в добром здравии, — отчеканил Геннадий, но глаза его слегка потеплели. Похоже, Зинаида опять заодно с братом.

— И зря, что в Хотчине, — граф Тауберт укоризненно покачал головой, — Зинаиде Авксентьевне пристало блистать при дворе, а не грустить в осенних парках. Что ж, майор, дежурьте. И передайте сестре, что я буду иметь счастие навестить её при первой возможности.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! — Двоюродный племянник государя вновь зверски щёлкнул каблуками. Геннадий был одно лицо с отцом, только уж больно разное вино налил Господь в одинаковые мехи. Что ж, люди не собаки. Это от гончих родятся гончие, а от мопсов — мопсы, двуногие же вельми разнообразны и снаружи, и внутри, не угадаешь…

Старенький придворный арап услужливо распахнул маленькую дверцу. Николай Леопольдович мог входить в личные покои василевса не только без доклада, но и без приглашения, другое дело, что пользовался этим не так уж и часто. Сегодня же его ждали.

— Что, Автандил, государь занят?

— Двоюродный там. — Царивший в буфетной седой чернобровый камердинер прожил в Анассеополе больше полусотни лет, но от гортанного говора так и не избавился, зато был верен как Крониду Антоновичу, так и сыну его. — Но велели заходить… Ждут…

— Хорошо. — Тауберт мимоходом глянул на часы с золотыми фазанами. Четыре пополудни. Минута в минуту, как и было велено.

Скрипнула скрытая ширмой дверца, два высоких плечистых человека у стола обернулись одновременно. Лицо первого озарилось улыбкой, второй был откровенно раздосадован.

— Входи, Никола, садись, — потребовал государь, — чай остыл, да Автандил сейчас новый принесёт. Слыхал, что Авксентий говорит?

— Нет, ваше величество. — Василевс за пределами парадных покоев в общении предпочитал простоту и требовал в ответ того же, но Тауберт в простоте преуспел лишь наполовину. Граф держался вольно с государем лишь наедине и при тех, кому доверял. Великому князю Авксентию шеф жандармов верил не больше, чем флюгеру в ветреный день. Причём флюгеру пустоголовому. — Добрый день, ваше василеосское высочество.

— Брат Егорий воду мутит, — хмуро бросил Арсений Кронидович, не дав кузену раскрыть слишком уж забитого калачом рта. — Ливонскую кампанию ругает и других на то подбивает. Намедни вот к Авксентию заезжал, хотел, чтобы тот с некими англичанами встретился.

— Видимо, речь идёт о лорде Фэйбиане, что путешествует по Европе инкогнито, под именем сэра Бэгби, — предположил Николай Леопольдович. — Он уже посетил Вену и Берлин, откуда отбыл в наши палестины.

— Похоже на то. — Государь отстранился, позволяя Автандилу пронести окутанный паром самовар. — Трейси Алтон, глава кабинета аглицкого, стар, его уход — дело уже не лет, месяцев. Посол граф Лучников полагает, сменит его либо Фэйбиан, либо Касвэлл, но князю Авксентию сие вряд ли интересно, его более иной театр привлекает…

— Каюсь, грешен, — охотно подтвердил великий князь. — Ну какой из меня политик, сам посуди?

— А раз никакой, так и ступай, — государь занялся самоваром, — Дарье Кирилловне ручку поцелуй.

— Как же иначе? — Авксентий Маркович торопливо, но не теряя достоинства, поднялся. Общество шефа жандармов его никоим образом не радовало. — Милость твоя, Арсений Кронидович, безмерна, век за тебя Бога молить будем…

— Иди уж, — прикрикнул василевс, с юности не терпевший изъявлений благодарности. — Да Зинаиду не прячь. Чтоб к субботе здесь была, а ты, Никола, что чаю не пьёшь? Любишь же…

Чай граф Тауберт любил, но не при чужих и тех своих, кто хуже чужого. Навроде ушедшего бонвивана. Арсений Кронидович об этом время от времени «забывал» и начинал выговаривать. Вот и теперь.

— Всем ты хорош, — попенял василевс, — но слишком уж привержен этикету. Будь ты индюком или, того хуже, церемониймейстером, понятно было б, а так с чего чиниться? На Капказе да на Дунае мы с тобой иначе говорили…

— Здесь не Капказ, — с сожалением признал Николай Леопольдович, бросая в чай сахар. Остановиться на двух кусках не получилось: всесильный сатрап с детства любил сладкое, и эта слабость, которую лишь слегка потеснило пристрастие к табаку, увы, уже отражалась на его фигуре. Пока спасали ладно скроенный мундир и ежедневные конные прогулки, но времени на них оставалось всё меньше.

— По-твоему, дышать только под пулями и можно? — набычился государь. — Вернулся в столицу человек, а стал истукан? Нет, друг мой, этикет того не стоит… Лишь умирающие немецкие династии, коим заняться более нечем и существование иначе не оправдать, подобными пустяками себе голову забивают…

Громко тикали часы, барабанил в окно докучливый дождь, государь рассуждал об этикете, падении нравов, былых и будущих победах и дурном ливонском климате, а Николай Леопольдович слушал и пил свой чай. За годы он привык и к этой своей обязанности. Арсений Кронидович слишком много думал и слишком о многом молчал, чего удивляться, что порой ему требовался не докладчик, но слушатель.

Первый раз кавалергард Тауберт слушал поручика егерского лейб-гвардии полка Алдасьева-Серебряного у костра под огромными южными звёздами. Низложенный Буонапарте писал трактаты в замке Святого Ангела, и василевс Кронид вновь обратил взор за Дунай. Пахло полынью и чабрецом, фыркали кони, перекликались часовые, а будущий василевс рассуждал о балканских единоверцах. Сколько раз списывали сербов со счёта, а они поднимались и брались за оружие, не то что чухонцы, те только скулить горазды. Ныне же из-за скулежа того…

— А теперь вот в собственном доме змеи развелись. — Государь отставил чашку, давая понять, что воспоминания и рассуждения позади. — Егорий-то свет-Кронидович не только спенсеры да панталоны английские натянул, но и совесть. Не то беда, что не любит он Россию, но только себя лишь, а то беда, что спит и видит себя василевсом. Понимает, что, с какой стороны ни глянь, невозможно сие, а душа горит. Ну а фэйбианы и рады! Подбивают на гнусности, того и гляди, под крепость подведут. Жаль дурака, как-никак родная кровь, а всего хуже, что разлад меж нами всем ведом.

— А на Капказ? — посоветовал Тауберт. — В Грозную, статским губернатором? Разок горцы дикие обстреляют, будет в резиденции сидеть безвылазно да реляции сочинять…

— И то дело, — задумчиво произнёс василевс, — только не теперь, а после кампании Балканской. Пусть видят — не из страха брата отсылаю, но из желания видеть в самых диких из земель наших просвещённые порядки. Пока же приглядывать придётся да пугать, чтоб не натворил чего. Я тут Авксентия застращал, уж он-то разнесёт…

— Не похож Авксентий Маркович на испуганного, — невольно усмехнулся Тауберт, — скорей на одарённого.

— От тебя не скроешься. — Василевс тоже улыбнулся. — Обещал я старому греховоднику, что у тех, кто верен, не стану уделы урезать, а после победы на радостях, может, ещё и увеличу. Теперь Авксентий и сам не изменит, и про других донесёт. Вот думаю, может, не только Егория на Капказ спровадить, но и Авксентия — в Суомию? Объявить о конституции по образцу и подобию лешскому, а затем…

Конец ознакомительного фрагмента.