Млава Красная

Вера Камша, 2011

Осень 1849 года. Громом среди ясного неба раздается манифест василевса, отправляющего войска Державы к границе с Ливонией. Напрасно пытаются убедить государя, что такой жест чреват новой общеевропейской войной, к которой русская армия не готова. Напрасно напоминают о балканской кампании, которую ливонская авантюра грозит сорвать, твердят об амбициях кайзера Пруссии и его отборных наемниках. Арсений Кронидович не из тех, кто отступает, и не из тех, кто бросает единоверцев без помощи. Приказ отдан, и со сказанным теперь предстоит жить… а тем, кто выйдет к берегам пограничной реки Млавы, – возможно, и умирать. Другая история, другая Россия, другой XIX век, в котором еще слишком свежа память о славных походах Буонапарте и Суворова. Новый роман – итог сенсационного соавторства двух блестящих писателей, ложащийся в фарватер отечественной исторической и военной прозы, но это не «Князь Серебряный», не «Россия молодая», не «Живые и мертвые» и не «Битва железных канцлеров», это – «Млава Красная», и в этой книге возможны любые чудеса.

Глава 3

Хотчина под Анассеополем

17 сентября 1849 года

Огромный лебедь забил крыльями, зашипел и вперевалку погнался за серенькой кряквой, имевшей несчастье приблизиться к его светлости. Уточка торопливо и испуганно заковыляла к воде, но лебедь не успокоился. Испуская сварливые крики, он двинулся следом, нелепо шлёпая по стриженной на аглицкий манер траве перепончатыми чёрными лапами.

— Ну и свинья же вы, Милорд! — с чувством произнесла великая княжна Зинаида Авксентьевна и оглянулась, не подкралась ли madame. К счастью, рядом не случилось никого, кроме белоснежного владыки сонных вод. Одержав блистательную победу, Милорд успокоился и уселся на всё ещё зелёную сентябрьскую траву. Утка уплыла, стало тихо. Зинаида Авксентьевна вздохнула, расправила ленты шляпки и вернулась к присланному престарелой родственницей роману.

Читать о несчастной и скучной любви бедного благородного шляхтича к добродетельной золотоволосой анассеопольской княжне не хотелось. Увы, грозная Варвара Виссарионовна, окружив себя на старости лет литераторами, не только рассылала родне творения своих любимцев, но и учиняла допросы с пристрастием. Уличённые в невнимании бывали нещадно изруганы, а злополучные книги неумолимо возвращались к «легкомысленным бездельникам». Проще было прочесть сразу, обращая особое внимание на клички собак и имена лакеев. Варвара Виссарионовна полагала, что сии мелочи несовместны с пересказом с чужих слов. И ошибалась. Читающий первым заносил мосек и горничных в книжечку, которая и шла по кругу, но у бедного молодого человека из сочинения господина Чудинова не имелось ни лошади, ни лакея, ни хотя бы мопса, а лишь возвышенные чувства и скорбь о бедах угнетённого отечества.

Унаследовавшая простодушную отцовскую жизнерадостность, Зинаида разделить сии и им подобные скорби не могла, что же до возвышенных чувств, то они у великой княжны имелись в избытке. Девушка ещё двенадцатилетней отроковицей отдала сердце командиру старшего брата. Кавалергардский майор был светло-рус, сероглаз, спокоен и одет строго по форме, но черно — и златокудрым романным страдальцам он не оставил ни малейшего шанса. Как и самой Зинаиде Авксентьевне — майор был счастливо женат, а двоюродную племянницу василевса ждал брак с одним из немецких принцев, с каким именно — Арсений Кронидович пока не решил.

— Причащаешься? — Весёлый голос оторвал Зинаиду от трёхстраничного рассуждения о добродетели и пороке. Вернее, от привычных, как осенние хотчинские красоты, и столь же щемяще светлых мыслей.

— Нет, очищаюсь, — девушка с радостью отложила постылый том и улыбнулась высокому кавалергарду, — через страдание! И что б Варваре не завести левреток?

— Я был бы счастлив и мартышкам! — Великий князь Геннадий Авксентьевич, он же братик Геда, раскрыл книгу на первой попавшейся странице и, завывая, как самый маститый литератор, прочёл: —

«Варвара Васильевна! Любезная моя Басенька, первый и последний раз я обращаюсь к Вам столь вольно…

— Отчего же, пан Тадеуш? — тихо переспросила Варвара Васильевна, перебирая пальцами своими кисти вишнёвой шали.

— От того, — горло Хабровича перехватила спазма, и он замолк, страдальчески глядя на предмет чувств своих, — от того, ненаглядная Варвара Васильевна, что Вы рождены в дикой стране, растоптавшей и поработившей мой бедный край. Чувства мои к Вам сильнее смерти, что неизбежно ожидает меня в конце пути моего, но долг велит мне быть с теми, кто гибнет за свободу моей Польши.

Увы, нас слишком мало, чтобы победить, но смерть наша не будет напрасной. Те, кто из страха либо же корысти мирятся с чудовищем у своего порога, услышат его рёв и поймут, что рано или поздно будут пожраны сами, как пожрано моё несчастное Отечество. Пусть страх за собственную жизнь принудит их сделать то, что они не сделали во имя сострадания к ближним своим!..»

Чёрт бы его побрал!.. Скотина! — Геннадий размахнулся и зашвырнул книгу далеко в пруд. Полетели брызги. — Сожалею, что не могу запороть этого субчика на конюшне, как пристало обитателю варварской страны!..

— Зверь! — Княжна, подобрав сиреневое платье, подбежала к берегу. Вода была на диво прозрачной, но привыкший бросать мяч кавалергард отправил чудиновское творение слишком далеко.

— Брось, Зюка. — Геннадий зло рассмеялся. — Не всплывёт, уж больно переплёт знатен! Пусть карпы читают, авось духом возвысятся… А Варвара точно из ума выжила, такое привечать!

— Просто ты не знаешь, — Зинаида бросила тоскливый взгляд на ставшую вновь зеркальной озёрную гладь и вернулась к брату, — наша Варвара в девичестве любила одного шляхтича…

— Вот тебе и чай с конфектами! — присвистнул великий князь. — Николай свет-Леопольдович, поди, рассказал?

— Он же мой крёстный, — улыбнулась Зюка. — А шляхтич тот служил в гвардии, был весьма недурён, только связался с Радживоллом.

— Надеюсь, его расстреляли? — Лицо брата вновь стало злым.

— Разве что во Франции… Он бежал в Париж, прислал Варваре посвящённый ей полонез, а потом бог его знает. Может, и погиб, там как раз смута началась.

— Занятно было бы, если б субчик сей по аристократизму шляхетскому своему фонарь парижский украсил, только, боюсь, выкрутился и к Буонапарте пристал, благо тот сволочь со всей Эуропы присобрал. Ладно, будем надеяться, наш любовник замёрз в страшных русских лесах… Лехам, им не привыкать.

— Варвару жалко. — Замёрзший ли, нет ли субчик княжну не занимал. В отличие от замужества без любви.

— О да, — хмыкнул Геннадий Авксентьевич, — безутешную девицу выдали за остзейского мерзавца, в придачу до мозга костей верного присяге. Право, жаль, что Софья встряла в делёжку лешского пирога. Отдала бы панов, раз уж по-хорошему не понимают, австриякам с пруссаками, и дело с концом!

«Может, и в самом деле «жаль», — подумала княжна. — Тиранили б их, а мы бы сочувствовали, как сейчас вернославным ливонцам да сербам с болгарами».

— А как же твой Росский? — внезапно нашлась Зинаида, постаравшись улыбнуться. Улыбка получилась, но сердце предательски затрепыхалось. — Его что, тоже австриякам?

— Вот ведь, — Геннадий покаянно вздохнул, — с Фёдором вечно забываешь, что не свой… И он забывает, иначе мы б уже раз двадцать стрелялись. А признайся-ка, Зюка, что Фёдор Сигизмундович хорош? Ведь хорош, а?

— Хорош, только не блондин! — выпятила губку княжна, внезапно заинтересовавшись исчезавшими вдали журавлями. — Какая осень тёплая… В прошлом году по утрам морозно было, а сейчас у маменьки розы цветут. Как в июле…

— Повезло. — Геннадий нахмурился, тоже думая о чём-то своём.

С ним это случалось. Вот смеётся, шутит, корчит рожи, а вот и нет его, улетел в дальние дали. И лучше не трогать — цапнет и не заметит. Сестрицы, будучи укушенными, дулись, маменька нюхала соль и жаловалась папеньке, тот обещал выругать и сбега́л к Бичурину или Борелли, а Зинаида к Гединым вывертам привыкла. Пусть думает о чём хочет — не жалко. Она и сама не прочь забиться в уголок и помечтать. И чтоб никто не трогал!

— Зюка, — вернувшийся с небес брат был хмур, чтобы не сказать зол, — ты понимаешь, куда мы, прости Господи дядюшку Арсения, вляпались по доброте его душевной? Нашли кого спасать! Лехов нам мало было, «единоверцы ливонские» занадобились… Единоверцы, как же! До первого сребреника, а дальше как придётся! Чует моё сердце, увязнем здесь по уши, а османы ждать не станут. Мы в Ливонию, они — на Балканы, болгар давить, а из тех вояки, как из собачьего хвоста сито… Разве что Кириаковичи вмешаются, да сколько их, раз, два и обчёлся.

— Папенька говорит, герцог ливонский струсит, а нет, так Шаховской с ним управится шутя, — зачем-то сказала Зюка. — Думаешь, нет?

— «Папенька говорит…» — передразнил Геннадий. — Папенька наш — как та птица заморская, попугаем именуемая. Что слышит, то и повторяет, хоть за умником, хоть за дураком, а Ломинадзев — дурак набитый.

— Дурак, — с удовольствием согласилась Зинаида, вспомнив холёного князя с ласковыми до сальности глазами. — Хорошо, он к нам больше ездить не станет.

— Плохо, — Геннадий ловко подобрал жёлудь и с силой запустил в ближайший ствол, — очень плохо, Зюка. Если б он привозил папеньку от Борелли, сидел бы тут, а не в Ливонии…

* * *

Мадера была чудеснейшей, в отличие от беседы. Нет, великий князь Авксентий Маркович не имел ничего против кузена Джорджа, но только если родичу не требовалось чего-то добиться. Конечно, помощь в той истории с Полин пришлась кстати, но восемь тысяч серебром — это всего лишь восемь тысяч серебром, ссора с Арсением всяко обойдётся дороже.

— Нет, Георгий Кронидович! — Князь с тоской посмотрел на настырного гостя. — Тут я помочь ничем не могу. Не могу, и не проси даже. Всё понимаю, любезный кузен, что прав ты, нечего нам лезть в дела ливонские, то суть глупость и варварство, но что с того? Если государь не внемлет родному брату, разве ж он прислушается ко двоюродному? Нет, нет и ещё раз нет!

— Увы, — развёл руками Джордж, — его не остановит никто, сие верно, однако ж друзьям нашим надобно знать — лучшие умы Державы не разделяют заблуждений государя, сколь пагубных, столь и трагических. А от тебя, дорогой мой, потребно немногое. Всего лишь отобедать с несколькими очень достойными господами и поделиться с ними своим мнением. И всё.

— И всё? — с сомнением переспросил Авксентий Маркович, памятуя о привычке кузена начинать с ногтя, а заканчивать рукой. — Душа моя, я, конечно, не против, а повар у тебя выше всяческих похвал, но меня опять неправильно поймут… Тауберт, оглянуться не успеешь, так всё развернёт…

— Николай Леопольдович имеет большое влияние на государя. — Джордж сплёл и расплёл пальцы. — Слишком большое. Признаюсь, мне трудно объяснить эту склонность брата.

— Удивительная приязнь, — с удовольствием подлил масла в огонь Авксентий Маркович. — Одно слово этой колбасы немецкой для государя дороже сотни моих. В прошлый раз — по твоей просьбе, кстати! — вступился я за молодого Шигорина, и что же? Тауберт выложил какие-то написанные паршивцем стишки, Шигорина сплавили на Капказ, а я имел пренеприятнейший разговор.

— Пренеприятнейший, не спорю, но, доберись мадемуазель Полин до государя… — улыбнулся Джордж, — боюсь, вышло б куда хуже. Твои привычки, любезный кузен, обходятся тебе дорого, а великокняжеские уделы, как я слышал, будут урезаны. Армия, армия, ненасытная утроба, орда в золотых эполетах! — Гость самую малость сощурился, что у аглицких «гентельменов» должно было означать высшую степень презрения. — Брат холит их и лелеет, а нужно тратить совсем на иное. Сердце моё обливается кровью, потому что Арсений стремится к большой войне, а застоявшиеся вояки его усердно подстрекают. Всё, всё, что скоплено и что следует употребить во благо Державы, генералы пустят на ветер, а войны нам с нашей отсталостью не выиграть. Мы должны вежливо стучать в дверь цивилизованного мира и просить его помощи в приобщении к прогрессу, а не пытаться высадить эту дверь ногой.

— Ну, ты всё же не преувеличивай. — Авксентий Маркович задумчиво почесал породистый нос, прикидывая, с какой карты лучше зайти. — Свеям шею намылили, османов окоротили, Буонапарте жару дважды задали, по Парижу промаршировали, а ты — «снисхождение»… Кто мятежников всяческих по слёзным просьбам концерта твоего Брюссельского к ногтю брал? Уж не Аннушка ли твоя аглицкая?

— Мой дорогой, — Джордж отодвинул пустой бокал и достал плоский золотой портсигар, — ты отменно разбираешься в балете, французском театре и винах, но не берись судить о предметах, от них далёких. Что теперь в прошлых победах? И как их одержали? Бессмысленное стадо, рабы, в солдаты отданные за проступки, воровство да бродяжничество. Общины с помещиками в рекруты самых худших посылали, лишь бы отделаться. Александр Васильевич наш драгоценный командовал тупым и безграмотным быдлом, кое, как и положено быдлу, не боялось смерти, отсюда и все пресловутые чудеса.

Ты давеча вспоминал Буонапарте, — кузен с видимым удовольствием закинул ногу на ногу и в упор воззрился на затосковавшего родича, — что ж, поговорим и об этом. То, что на Дворцовой торчит нелепейший и безвкуснейший столп, не может являться доказательством нашего триумфа. Буонапарте, что тебе вряд ли известно, не преследовал цели уничтожения или даже унижения Державы. Ему лишь требовалась целостность континентальной блокады против Англии — дело, конечно, скверное, не спорю. России же и Пруссии император желал преподать урок — не более того. И ещё надобно знать, каждое из прямых столкновений неизменно заканчивалось тем, что нам от души пороли задницу. — Джордж выпустил элегантное колечко дыма. — Да, мой дорогой, да.

Авксентий Маркович поёрзал — как-то это уж совсем не лезло ни в какие ворота. «Пороли задницу»!.. Что-то тут выходило неправильно.

— Да, пороли задницу, мой дорогой. — Кузен перегнулся через стол, пристально взглянув в глаза. — Если ты изучишь непредвзятые источники, а не отечественных подхалимов, норовящих выслужиться перед Арсением, поймёшь многое. Балабановка? Горстка французов остановила целый корпус нашего героя Осташинского. Угрень? Армию спасла случайность, а город был потерян. Битва на Нарче…

— Это ещё что за битва? — набычился Авксентий Маркович. Кузен Джордж уж слишком любил показать образованность. — Я такой не знаю.

— Ах, дорогой. — Георгий Кронидович сделал небрежно-досадливый жест рукою с зажатой меж пальцами пахитоской. — Я предпочитаю источники объективные, сиречь европейские, а там… ну, скажу, чтобы тебе стало понятно, — Калужинская битва. Каковую Буонапарте выиграл вчистую. Мы потеряли вдвое больше, чем французы, и принуждены были к оставлению позиций…

— Но в войне-то мы победили или кто? — искренне возмутился Авксентий Маркович. — А у тебя, Егорий, как-то совсем уж странно получается. Выходит, что…

— Что за нас всю работу сделал генерал, нет, фельдмаршал Мороз и огромные наши расстояния, — не моргнув глазом, объяснил Джордж. — Целей похода, особенно политических, Буонапарте не достиг. Оставаться в России смысла не имело, а потом Великую Армию добили холода. Заслуг наших в том нет. Но и тогда, как и при Софье с её фаворитами, можно было бросить тупое быдло под картечь и проложить дорогу себе штыками. Теперь же всё решают телеграф, фабрики и паровые машины… Ты вот, к примеру, слышал про совокупный доход?

— Сразу и не припомнишь…

— Не слышал, — с удовлетворением заявил Джордж. — И я очень удивлюсь, если слышали брат Арсений с его жандармами, а без понятия сего, без научного подхода нам с Европой не тягаться. Не сомневаюсь, твой разлюбезный Шаховской завязнет в ливонских снегах до весны, а на март назначен Конгресс. Ливония потребует защиты и получит её. Или ты думаешь, мы с нашими ваньками и федьками выстоим против всех, с кем Арсений умудрится рассориться?

— А куда нам деваться? — тоскливо поинтересовался Авксентий Маркович. Лезть к государю с подобными разговорами не хотелось, но урезанный удел, когда и теперь-то концы с концами не сводятся…

— Мы должны выйти из Ливонской войны, не начавши её, — быстро сказал Джордж, — или, по крайней мере, дать понять Европе, что даже семья государя не разделяет воинственных его устремлений и осознаёт всю безнадёжность сей политики. А Тауберта не опасайся, он не столь вездесущ, как может показаться.

От необходимости отвечать, равно как и от утомительной необходимости думать, чем сможет помочь Державе тот факт, что в Эуропах узнают о разногласиях в августейшей российской фамилии, Авксентия Марковича избавили пробившие пять раз часы и лакей, возвестивший о том, что на террасе накрыт чайный стол.

* * *

— Зинни, маленькая моя, какая же ты большая! — воскликнул дядюшка, и Зюка обречённо подставила для поцелуя лоб. Авксентий Маркович одарил гренадерским ростом не только обоих сыновей, но и младшую дочь. Георгий Кронидович находил это забавным уже года три, папенька находил забавным вообще всё, а маменька, в свою очередь, порицала всё, выходившее за пределы приличий. В частности, девицу, имевшую неосторожность глядеть сверху вниз на добрую половину молодых людей.

— В нашем роду недомерков не водится. — Благоухающий мадерой великий князь заключил угрюмую дщерь в объятия и подмигнул супруге. — Сколько ты, душа моя, породу ни портила, а трое из пяти удались на славу! Борзые, не левретки!

Маменька не ответила — разливала чай. Поджатые губы обещали затяжное ненастье — не сейчас, после отъезда родичей.

— Дорогая Зинни, — кузен Джеймс, по своему обыкновению, постарался загладить неловкость, — ты сегодня удивительно хороша. Это сиреневое… Оно напоминает о весне и пармских фиалках.

— Яшенька, сиреневое напоминает о сирени. — Геда поцеловал маменьке руку, и уголки вечно опущенных губ слегка приподнялись. — Удивительно тепло для сентября, не правда ли, Егорий Кронидович?

— Да, осень в этом году прямо-таки парижская. — Дядюшка с сомнением поглядел на двоюродного племянника. Геда терпеть не мог как «аглицкого» дядюшку с его стеками и портсигарами, так и кузена с кузиной, и Зюка не сомневалась, что чувство это взаимно.

— У меня под окнами до сих пор цветут розы, — заметила маменька, водружая на малый чайник барыню-грелку, — Георгий Кронидович, душа моя, возьмите сливок.

— Спасибо, Долли. — Дядюшка благосклонно принял чашку и пригубил. — О, узнаю «Чёрный бархат». Прекрасный сорт, и как заварен. Класть в такой чай сахар — преступление, а сливки — тем более.

— В таком случае Держава населена преступниками. — Геда от души плеснул себе сливок, которых, к слову сказать, обычно в рот не брал.

— Не преступниками, но людьми невежественными, — потупилась кузина Мэри. — В Европе до сих пор вспоминают, что дедушка Кронид пил чай, как солдат. С блюдца. Дул и шумно прихлёбывал, словно купец в трактире. Да представимо ль вообще такое?!

— А не вспоминают ли в оной Эуропе, как и зачем дедушка Кронид там оказался? — Геда смотрел не на кузину, а на дядюшку.

— К счастию для нынешнего положения нашего, нет. — Серые глаза Егория Кронидовича сузились. — Мы как раз говорили с твоим отцом о том, что времена бессмысленной храбрости миновали. Нынешние войны выигрывают или проигрывают до их начала, успех ныне зависит от дипломатов и коммерсантов, а не от генералов. Увы, мой брат Арсений этого не понимает и говорит с иностранными кабинетами недопустимо дерзостно. Сие весьма недальновидно. Этот его манифест… — Кузен Джордж проделал слабое движение кистью, долженствующее изображать разочарование. — Европа возмущена и обеспокоена. Опрометчивость государя, чтобы не сказать более, встанет Державе дорого. Не правда ли, кузен?

— Пожалуй… — Авксентий Маркович пожал богатырскими плечами. — Арсений бывает… неосторожен… Эти, как их… ливонские чухонцы свеч не стоят. То есть я хотел сказать, надо бы дождаться Конгресса…

— Именно, душа моя, — просиял дядюшка, — дождаться Конгресса и обратиться к просвещённым государствам с просьбой об арбитраже. А что сделал мой брат?

— Вы и впрямь не знаете? — удивился Геннадий. — Государь заговорил с просвещёнными государствами на единственном языке, коий те способны понять. Зачесть вам манифест? В нём имеются ответы на все ваши вопросы, хотя мне хватило одной-единственной фразы: «Того требует честь и достоинство России и всего народа русского». России и народа русского, дядюшка!

— Уволь, дорогой мой, — Егорий Кронидович добродушно рассмеялся, — я сие уже слышал и более не хочу. Ужасный слог и ужасный смысл, вернее, отсутствие оного. Холопы тамошние, судьбой коих ты озабочен, кому угодно молиться станут, хоть и ханьской Ши-Цзе, лишь бы податей не платить, да и кто их утесняет? У них там свобод да прав поболее, чем в нашей державе. Просто чухонские вернославные от природы глупы, неразвиты и ленивы. В этом они и впрямь родные братья нашему хамью. Ну и зачем нам из-за них лезть на рожон? А земли ливонские, если брат мой их в уме держит, нам впрок не пойдут… Нет, не пойдут…

— Дядюшка Егорий, — Геда был сама кротость, но Зинаида успела заметить, как у братца полыхнули глаза, — а балканские земли кому впрок пойдут? Турку или же Эуропе?

— Если бы ты, Геннадий, в самом деле пёкся о благе балканских племён, ты бы желал им привлечь внимание цивилизованных стран, способных извлечь их из варварского первобытного состояния. Нам сие не по силам: утопающий не может спасти утопающего.

— Вы полагаете, мы тонем в варварстве?

— Не я, — дядя с печалью, можно даже сказать со скорбью, коснулся губами чашки, — так полагает весь просвещённый мир, все мыслящие люди…

— Георгий Кронидович, — брат округлил глаза, — я-то числил вас англоманом, а вы если не санкюлот, то буонапартист! Иль не знаете, кем сия идея порождена? Директорией французской, вот кем! Они начали, а Консульство с Империей на щит подняли. «Храбрые австрийцы, вестфальцы, баварцы, лехи, черти болотные… Неужели вы будете сражаться вместе с северными варварами, идущими поработить вас?» Узнаёте стиль и слог? Нет, я понимаю Буонапарте, ему Коалицию расколоть требовалось, а вы-то чего добиваетесь, дядюшка?

— Я не буонапартист, — поспешил отречься от Потрясателя Эуроп сын его победителя, — но кто бы ни говорил, что вода мокра, а снег — бел, истина остаётся истиной. Говоря о русских, Буонапарте был прав.

— Что ж, дядюшка, будь по-вашему. — Так Геда смотрел в детстве, когда целился из подаренного министром Двора «татарского» лука. — Я готов признать Буонапартову правоту по нашей части — после того как вы подпишетесь под его же мнением об англичанах. Помнится, их тоже вычёркивали из Эуроп. Не как варваров, как безродных торгашей, лишённых корней, почвы и культуры. Итак, вы согласны, что подданные Аннушки Тюдор и иже с ними подлы, коварны и искони враждебны благородным жителям континента?

— Э-м-м… — Георгий Кронидович замялся, — не уверен, что ты правильно понял…

— Желаете глянуть парижские журналы? Они у меня все здесь. 1801 год, 1807-й, 1811-й… Надеюсь, вы достаточно хорошо понимаете французский?

— Геннадий! — нахмурился папенька. — Не забывайся. Егорий, так ты говоришь, тётушка Варвара пребывает в добром здравии?

— Хотел бы я в её годы сохранить столь ясный ум, — принял помощь Джордж. — Это великая женщина и делает великое дело.

— Стало быть, вы, Егорий Кронидович, — медовым голосом осведомился Геда, — затеяли проведать всё наше семейство и начали с праматери Варвары?

— Не вижу в том ничего дурного, — насупился папенька, — хотя я, признаться, к ней не ездок. Уж больно разговоры там умственные разговаривают. На сон клонит.

— А мне отрадно там, — не согласился дядюшка, — отрадно потому, что есть и в нашем отечестве литераторы, преизрядно пишущие. И не зазорно им брать за пример лучшее, что создано в просвещённом мире.

Геннадий шумно вдохнул воздух, и Зюка замерла в новом предвкушении.

— Уж не господина ли Чудинова вы изволите нахваливать? — Геда поднёс ко рту чашку. — Занятный курилка. Держал его опус в руках не далее как сегодня.

— Чудинов и впрямь хорош, — оживился дядюшка. — Но я заезжал похвалить северные элегии Кнурова. Упоительно и дерзко, очень советую. Касательно же Чудинова, я, признаюсь, приятно удивлён, что ты читаешь этакого вольнодумца.

— О, сие слишком громко сказано. — Геда лукаво улыбнулся. Не дяде — сестре. — Я прочёл всего страницу, после чего отправил книгу в пруд, о чём и прошу вас донести Варваре Виссарионовне. Однако того, что я прочёл, довольно, чтобы с вами не согласиться. Бери господин Чудинов за образец аглицких литераторов, он бы писал о победах отечества своего и о том, что россияне всегда правы лишь потому, что они россияне, а с теми же горцами капказскими надлежит обходиться как с мятежными индусами да индейцами. Однако, сдаётся мне, я могу назвать, у кого господин Чудинов позаимствовал свои вольнодумные идеи.

— У кого же? — пискнула Зюка, ещё не зная, что скажет брат, но не сомневаясь, что дядюшкина физиогномия вытянется, придав ему известное сходство со столь любимыми им англичанами или же лошадьми.

— У кого? — Геннадий поставил чашечку на блюдце. — Разумеется, у того животного, что имеет обыкновение гадить там же, где ест. Оно весьма популярно в Англии. Правда, не в палате лордов, а на обеденных столах.

— Геннадий, — подала голос маменька, — ты сегодня невозможен…

— А дядюшка Егорий возможен? — Брат всё больше походил на оскалившегося мастифа. — Будь в этой стране хоть четверть тех зверств, кои расписывают господа чудиновы, сидеть бы Егорию Кронидовичу не здесь, а в равелине, а то и на колу. Ибо варварство и дикость…

— Ох, молодость, молодость… — Дядюшка, хоть и слегка порозовевший, продолжал улыбаться. — Только бы поспорить да подраться… Все мы в юности таковы.

— Ой ли? — Геннадий медленно свернул салфетку. — Что-то не припомню я, дядюшка, за вами отличий воинских. Это государь в бытность свою великим князем на капказской линии «Егория» за храбрость получил, а князь Орлов да Николай Леопольдович и вовсе чуть ли не все ордена собрали. Вы же, дядюшка, всё больше по Эуропам…

— А ты бы помолчал! — перебил папенька, то ли защищая Егория, то ли не желая вспоминать о собственных подвигах, точнее, об их отсутствии. — Тоже, чай, не на Капказе… Гвардионец анассеопольский.

— Авксентий Маркович! — Глаза матери нехорошо сверкнули. — Думай, что говоришь…

— Отчего же, — усмехнулся Геннадий, — батюшка прав. Не знал, как сказать, а тут такая оказия… Третьего дня подал я прошение государю. О переводе к Росскому. Хоть поручиком. Потому что гвардейским гренадерам отдан приказ выступить к ливонской границе.

Смысл сказанного братом ударил так, что ногти впились в подушечки ладоней, и мысль проскользнула чужая, отстранённая. Сейчас что-нибудь разобьётся, подумала Зинаида, глядя на пёстрый от посуды стол, — просто потому, что так всегда случается в романах. И потому, что маменька то и дело роняет вещи, а папенька в минуту жизни трудную швыряет их об пол и топает ногами.

Чашка и впрямь вырвалась у княгини из рук, но не разбилась… Почему?

— Геннадий! — страшным и трагическим шёпотом провозгласила Дарья Кирилловна. — Ты не сделаешь этого, Геннадий! А если и сделаешь, я, я… не допущу того! Я брошусь в ноги государю, я буду умолять его пощадить мои седины, мою бессильную старость…

Зюка прикусила губу — роскошные маменькины волосы, кои, несмотря на возраст, не пробило и единой белой нитью, служили предметом давней зависти всего старшего поколения августейшей фамилии. И младшего тоже.

— Маменька, — Геда встал, вновь взял её за трепещущую руку, прижал к груди, — не могу допустить, чтоб считали бы вы своего сына презренным трусом, бегающим от опасности. Лакедемонянские матери говорили…

— Не хочу! — пронзительно-зверино вскрикнула княгиня — так, что Зинаиду продрало настоящим ужасом. — Не допущу!.. Не позво-олю!

Поднялась ужасная суматоха. Бежали маменькины горничные с нюхательными солями, растерянно топтался папенька, Геда с пылающими щеками отступил к окну, закусив губу, но не опуская взгляда. Дядюшка Егорий и кузен с кузиной торопливо откланивались.

— Постыдился бы, племянник, — бросил на прощание Георгий Кронидович. — Мать твоя — святая женщина…

— Так не удивляйтесь, что я хочу быть её достойным. — Геннадий не отвёл глаз.

Зюка осторожно, бочком, подобралась к брату, коснулась кончиками пальцев судорожно сжатого кулака.

Геда коротко взглянул на сестру, кивнул едва заметно, но так благодарно, что Зюке немедля захотелось совсем не по-великокняжески расплакаться.