Привет, Джули!

Венделин ван Драанен, 2001

Джули влюбилась в Брайса с первого взгляда. А он с первого взгляда ее возненавидел. Это было во втором классе, но с тех пор мало что изменилось. Джули думает: «Брайс все еще задолжал мне первый поцелуй». Брайс думает: «За моими плечами почти шесть лет изощренного избегания и социального дискомфорта». Но внезапно все переворачивается с ног на голову. Только Брайс начинает думать, что, возможно, в Джули есть что-то такое, чего он не замечал раньше, как она понимает: похоже, он – не совсем то, что ей нужно. «Привет, Джули!» – классическая романтическая комедия ошибок, повествователями которой являются обычные подростки. Осталось понять, кто же в кого на самом деле влюбился. По мотивам романа снят одноименный фильм. Режиссером выступил Роб Райнер, который также режиссировал такие фильмы, как «Волк с Уолл-стрит» и «Когда Гарри встретил Салли».

Платан

= Джулианна =

Люблю смотреть, как папа рисует. И слушать его, когда он рисует. В моменты, когда он слой за слоем наносит мазки на пейзаж, его речь звучит мягко, но с тяжелыми нотками. Это не грусть — скорее, усталость и умиротворение.

У папы нет студии, а гараж полон вещей, которые лежат без дела, но когда-нибудь обязательно понадобятся. Так что рисует папа на улице. Говорят, творить на природе лучше всего, но с нашим двором это не работает. Папа решает проблему так — всюду берет с собой камеру. Он каменщик и по работе часто куда-нибудь ездит на своем пикапе. Он всегда начеку, когда видит прекрасный рассвет, или закат, или просто красивое поле с пасущимися овцами или коровами. Затем он прикрепляет снимок к мольберту и рисует. Получается классно, но мне всегда было немного жалко папу из-за того, что ему приходится рисовать на нашем заднем дворе. Не самое живописное место. А когда я начала разводить там кур, стало еще хуже. Хотя за работой папа не замечает ни двор, ни кур, ни даже снимки. Он видит что-то большее. У него такой взгляд, словно мыслями он далеко. Он держит в большой мозолистой руке тоненькую кисточку и рисует, и кажется, что им управляют сверхъестественные силы.

В детстве папа разрешал мне садиться рядом и наблюдать, при условии, что я буду вести себя тихо. Мне тяжело давалось долгое молчание, но через пять-десять минут тишины папа сам начинал говорить. Благодаря этим посиделкам я многое о нем узнала. Он рассказывал о разном: о том, что делал в моем возрасте, и как доставлял сено на своей первой работе, и как жалеет, что не окончил колледж.

Когда я стала постарше, он по-прежнему много рассказывал о себе, но начал расспрашивать и меня. Что мы изучали в школе? Что я сейчас читаю? Что я думаю о том или о сем? Один раз он удивил меня: спросил, почему я без ума от Брайса. Я рассказала о его глазах, и волосах, и о том, как у него на щеках появляется румянец, но, кажется, объяснила как-то неправильно: когда я закончила, папа покачал головой и мягко, но убедительно посоветовал рассмотреть всю картину целиком. Не совсем поняла, что он имеет в виду, но мне захотелось поспорить. Да что он знает о Брайсе? Вообще ничего! Но здесь нельзя было ругаться. В доме можно, но не здесь. Мы долго молчали. Потом папа поцеловал меня в лоб и сказал:

— Правильная светотень — самое важное, Джулианна.

Правильная светотень? О чем это он? Мне было очень интересно, но я побоялась, что если спрошу, тем самым покажу, что я не такая уж и взрослая. Он произнес это как что-то очевидное. Как будто я не могу не понять.

После этого он редко говорил о чем-то конкретном. Чем старше я становилась, тем больше он философствовал. Интересно, правда ли он начал мыслить глубже или счел, что я уже могу это воспринимать, раз мой возраст из цифры превратился в число. Обычно его размышления влетали мне в одно ухо и вылетали через другое, но порой что-то цепляло, и я понимала в точности, что папа имел в виду. Он говорил: «Картина — не просто сумма частей», а затем объяснял, что корова сама по себе — просто корова, луг — просто трава и цветы, а солнце, пробивающееся сквозь ветки, — лишь луч света, но соедини их — и получится волшебство. Я поняла его слова, но вот прочувствовать не могла. До дня, когда забралась на платан.

Он рос на пустом, никому не нужном холме целую вечность. Летом развесистая крона спасала от солнца, а весной в листве вили гнезда птицы. С него можно было кататься как с горки — ствол закручивался спиралью. Мама говорила, что ствол деформировался очень давно, но платан выжил. Теперь, едва ли не сто лет спустя, он все еще здесь. Самое большое дерево из тех, что она когда-либо видела. Мама называет его «воплощением жизнестойкости».

Я часто играла рядом с деревом, иногда залезала на него, но так высоко забралась только в пятом классе. Я полезла доставать воздушного змея, застрявшего в ветках. Я заметила, как этот змей сначала парил в воздухе, а потом спикировал где-то в районе холма. Я тоже запускала таких и знала: иногда они безвозвратно пропадают, а иногда преспокойно лежат посреди дороги и ждут хозяина. Воздушные змеи бывают двух видов — везунчики и упрямцы. У меня были и те, и другие, и везунчиков определенно стоит догонять.

Тот змей показался мне везунчиком. Дело не в красоте — обыкновенный старомодный змей в форме ромба, в голубую и желтую полоску. Но он так дружелюбно покачивался, пока летел, что когда он упал, казалось, это от усталости, а не из вредности. Упрямцы падают из вредности. Они никогда не устают, потому что не так много времени проводят в воздухе. На высоте метров десять они словно ухмыляются, а затем пикируют забавы ради.

Мы с Чампом побежали в сторону Кольер-стрит, и когда мы обыскали улицу, Чамп начал лаять на платан. Я подняла голову и тоже увидела яркие голубые и желтые полоски, проглядывающие сквозь ветки. Высоко, но попытка не пытка. Я вскарабкалась по импровизированной «горке» и полезла по стволу. Чамп приглядывал за мной, подбадривал лаем, и вскоре я была так высоко, как никогда еще не забиралась. Но змей все равно казался бесконечно далеко.

Я посмотрела вниз и увидела приближающегося Брайса. Он направлялся в сторону платана. По тому, как он высматривал что-то наверху, я поняла, что это его змей. Какой же этот змей везунчик!

Брайс воскликнул:

— Ты что, умеешь забираться так высоко?

— Конечно! — крикнула я и полезла все выше, выше и выше!

Ветки были крепкие и пересекались так, что лезть по ним было очень легко. Чем выше я забиралась, тем больше поражалась открывавшемуся виду. Невероятно! Я будто летела на самолете, поднявшись над крышами домов и кронами других деревьев. Над целым миром! Я посмотрела вниз. На Брайса. Внезапно у меня закружилась голова и в ногах появилась слабость. Я словно поднялась на много километров от земли! Брайс закричал:

— Ты можешь его достать?

Я задержала дыхание и попыталась успокоиться.

— Да без проблем!

Я заставила себя сосредоточиться на полосках и видеть только их. Выше, выше! Наконец я дотронулась до змея и схватила его! Но веревка запуталась в ветках. Распутать было бы сложновато. Брайс закричал, чтобы я оторвала ее. Это мне удалось.

Змея я освободила, но нужно было перевести дух перед спуском. Я не стала смотреть вниз, а вместо этого устремила взгляд вперед, поверх крыш. Страх отступил, его место заняло удивительное чувство полета. Будто я парю над землей, порхаю среди облаков. А как удивительно пах воздух… солнечным светом! Светом, дикими травами, гранатом и дождем! Я не могла надышаться. Снова и снова наполняла легкие этим воздухом, самым сладким в мире.

К реальности меня вернул Брайс:

— Ты что, застряла?

Я аккуратно спустилась, держа змея в руке. По пути вниз я заметила, что Брайс наблюдает за мной с тревогой. На земле головокружительное чувство от покорения вершины дерева сменилось пьянящим пониманием того, что мы наедине. Наедине!

Когда я протянула ему змея, сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Но прежде чем Брайс успел взять своего везунчика, сзади ко мне подбежал Чамп, подтолкнул меня, и я кожей почувствовала его мокрый холодный нос. Кожей?! Понятно, я разодрала джинсы. На попе. Очень сильно. Брайс нервно засмеялся, и я поняла, что он тоже все видел. Впервые покраснела как помидор я, а не он.

Он взял змея и убежал. Я осталась оценивать ущерб. Смущение быстро прошло, но чувство, испытанное наверху, так и не поблекло. Я вспоминала о нем. Я снова и снова хотела забраться высоко-высоко на этот платан.

Вскоре я окончательно поборола страх высоты и выбрала себе место на одной из веток. Я сидела там, на вершине мира, часами, любуясь закатами — то багровыми, то розовыми, то рыжими, словно бесконечный пожар по всему горизонту. В один из таких дней я и поняла слова папы, что целое — больше, чем сумма частей. Нет, не так — я почувствовала это сердцем. Вид с моего платана — больше, чем просто крыши, облака и палитра цветов. Это живое волшебство. Это когда ты ощущаешь одновременно смирение и величие. Как так? Как в нас могут сосуществовать спокойствие и восхищение? Как простое дерево может разбудить такую гамму эмоций? Там, наверху, я чувствовала, что живу.

Я забиралась на дерево при первой же возможности. В средней школе это удавалось почти каждый день: остановка школьного автобуса была прямо рядом с платаном. Сначала я просто проверяла, как высоко могу забраться, пока не приедет автобус, но вскоре стала выходить из дома раньше, чтобы посидеть на своей ветке и увидеть, как восходит солнце, щебечут птицы или как одноклассники собираются на остановке. Я пыталась позвать наверх и их, предлагала залезть хотя бы невысоко, но ребята боялись испачкаться. И из-за этого они отказывались от волшебства? Не понимаю.

Я никогда не рассказывала маме о дереве. Она рассудительная и точно бы посчитала, что это опасно. Братья есть братья — им все равно. Оставался папа — единственный, кто бы меня понял. Но и с ним я делиться боялась: вдруг он расскажет маме и они мне запретят? Так что я помалкивала, продолжала лазать на дерево и одиноко любоваться бескрайним миром внизу.

Спустя несколько месяцев я осознала, что разговариваю с деревом. Веду полноценный диалог! Я спустилась, чуть не плача. Почему мне не с кем поговорить? Почему у меня нет лучшего друга, как у остальных? Конечно, я общалась с ребятами в школе, но ни с кем так и не сблизилась. Им было бы неинтересно сидеть со мной на дереве и вдыхать запах солнечного света.

Вечером, после ужина, папа ушел во двор рисовать. В прохладных сумерках, устроившись на крыльце в свете фонаря, он наносил финальные штрихи на закатанный пейзаж, над которым в последнее время работал. Я взяла куртку и вышла посидеть с ним. Я вела себя тихо как мышка. Через пару минут он спросил:

— О чем думаешь, солнышко?

Мы сидели так уже много раз, но ничего подобного он никогда не спрашивал. Я посмотрела на него и промолчала. Он смешал два оттенка оранжевого и мягко попросил:

— Поговори со мной.

Я так тяжело вздохнула, что сама удивилась, и пробормотала:

— Я поняла, почему ты сюда выходишь.

— А не могла бы ты теперь объяснить это маме? — пошутил он.

— Серьезно, пап. Я поняла, почему целое — больше, чем сумма частей.

Он перестал смешивать краски:

— Правда? Как ты это поняла? Расскажи!

Я рассказала ему про платан: про виды, звуки, цвета, ветер. Что сидеть так высоко — словно чувствовать, что летишь. Про волшебство. Он не перебивал меня, и, закончив, я посмотрела на него и спросила:

— Заберешься туда со мной?

Он долго размышлял. В конце концов он улыбнулся:

— Староват я уже, но рискнуть стоит. Может, в выходные, когда будет солнечно?

— Здорово!

Я пошла в кровать в таком радостном возбуждении, что за всю ночь спала, кажется, минут пять. До субботы рукой подать. Не могу дождаться!

Утром я побежала к остановке ни свет ни заря и забралась на дерево. Мне удалось поймать рассвет, пробивающийся сквозь облака и обнимающий целый мир, а я была в центре этого мира. Я подмечала то, что обязательно стоит показать папе, как вдруг на дороге раздался шум.

Я посмотрела вниз. Неподалеку припарковались два больших грузовика. У одного был длинный пустой прицеп, у второго — подъемник. Такие обычно используют при работе с линиями электропередач или телефонными столбами.

Рядом с грузовиками стояли четверо мужчин, разговаривали и пили что-то из термосов. Я хотела крикнуть им: «Извините, но здесь нельзя парковаться. Это автобусная остановка!» Но тут один подошел к машине и начал доставать инструменты. Перчатки. Веревки. Цепь. Наушники. И целых три бензопилы.

Я все еще не осознавала. Я оглядывалась в поисках того, что они хотят спилить. Один из одноклассников пришел на остановку и заговорил с ними. Он указал на меня. Кто-то из мужчин крикнул:

— Эй! Ну-ка слезай. Мы должны спилить его.

От дурноты я чуть не упала, покрепче вцепилась в ветку и выдавила:

— Дерево?..

— Да. Слезай давай!

— Кто разрешил вам спилить его?

— Владелец! — крикнул мужчина.

— Но почему?

Даже с такой высоты я увидела, как он нахмурился:

— Он собирается строить здесь дом, а дерево мешает. Так что слезай, девочка, нам нужно работать.

К тому моменту почти все ребята собрались на остановке. Мне они ничего не сказали, только смотрели на меня и переговаривались. Затем пришел Брайс. Значит, автобус скоро приедет. Я посмотрела на дорогу — вон он, в четырех кварталах отсюда.

Я была в панике и не знала, что делать. Я не могла позволить им уничтожить мое дерево. Я закричала:

— Но вы не можете спилить его! Не можете!

Один из мужчин покачал головой:

— Я сейчас вызову полицию. Ты незаконно находишься на этом участке и препятствуешь проведению работ. Или ты слезаешь, или мы повалим дерево вместе с тобой.

Автобус был уже в трех кварталах. Школу без уважительной причины я не пропускала ни разу в жизни, но поняла: сегодня, похоже, придется.

— Значит, спиливайте со мной! — завопила я. У меня появилась идея. Они не посмеют, если мы все сюда залезем. Тогда-то они послушают! Я позвала одноклассников: — Эй, ребята! Залезайте! Они его не спилят вместе со всеми нами! Марсия! Тони! Брайс! Ребята, давайте! Мы им этого не позволим!

Но они так и стояли, уставившись на меня. Автобус уже проезжал соседний квартал.

— Ну же! Ребята! Не обязательно залезать так высоко, можно совсем чуть-чуть. Пожалуйста!

Показался автобус. Он остановился около грузовиков, и когда двери открылись, мои одноклассники один за другим скрылись в нем.

Дальше я все помню смутно. Вроде под деревом собрались соседи и полицейские с громкоговорителями. Приехали пожарные и какой-то мужчина, кричавший, что это его чертово дерево и лучше бы мне, наконец, слезть. Кто-то привел мою маму. Она плакала, умоляла и вообще вела себя нерассудительно, но я не слезала. Ни за что.

Примчался папа. Он выскочил из пикапа, поговорил с мамой, а потом попросил поднять его ко мне на подъемнике. Вскоре все закончилось. Я плакала и пыталась заставить его оглядеть с высоты окрестности, но он отказался. Он твердил, что никакой вид не стоит безопасности его девочки. Он спустил меня и увел домой, но я не могла там оставаться. Ведь даже там я слышала звука вгрызающихся в ствол моего платана бензопил. Тогда папа взял меня на работу, и пока он клал стену, я плакала в его машине.

Я плакала две недели кряду. Я, конечно, ходила в школу и старалась изо всех сил, но на автобусе ездить перестала, пересела на велосипед. Так получалось дольше, но это был путь в объезд Колльер-стрит. Я не хотела видеть кучку щепок, оставшуюся от самого прекрасного в мире платана.

Однажды вечером я сидела в комнате. Вошел папа, пряча что-то под куском ткани. Я догадалась, что это картина — он всегда так перевозит их на выставки. Он сел, поставил ее на пол и вдруг признался:

— Мне тоже нравилось это дерево. Я его заметил еще до того, как ты мне о нем сказала.

— Пап, все хорошо. Я забуду о нем.

— Нет, Джулианна, не забудешь.

На моих глазах выступили слезы, но я прошептала:

— Это просто дерево…

— Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты себя в этом убеждала. Мы с тобой оба знаем, что это неправда.

— Но папа…

— Послушай меня, хорошо? — Он глубоко вдохнул. — Я хочу, чтобы ты сохранила память о нем. Чтобы ты запомнила, как чувствовала себя наверху. — Он немного замешкался, а потом вручил мне картину: — Я нарисовал ее для тебя.

Я сняла ткань и увидела… свое дерево. Мой прекрасный, величественный платан. Папа нарисовал лучи рассветного солнца, пробивающиеся сквозь ветви. Я словно почувствовала, как дует ветерок. Высоко на дереве сидела девочка с покрасневшим от ветра лицом и глядела вдаль. Радостная. Окутанная волшебством.

— Джулианна, не плачь. Я хочу помочь, а не расстроить тебя.

Я вытерла слезы, громко всхлипнула и наконец сказала:

— Спасибо, папочка… Спасибо.

Я повесила картину напротив кровати. Теперь это первое, что я вижу по утрам, и последнее, на что смотрю перед сном. Больше я не плачу. Но я по-прежнему вижу больше, чем просто дерево, — вижу все, что чувствовала на высоте.

И, кажется, именно в тот день мой взгляд на многие вещи стал меняться.