Брюсова жила

Василий Павлович Щепетнев, 1922

Маги, они не только в Грейт Британии есть. Они везде есть. И в России тоже. Особенно в России. Потому, что нам здесь без магии – никак. Не выжить. Ученики магических академий на каникулах не баклуши бьют, а, как пионеры давних годов, сражаются за счастье всех добрых людей.

6

Они совершили целое путешествие, да не куда-нибудь, в другой мир, но когда вернулись — солнце едва дошло до полудня. Вот тебе и математика, точнейшая из наук. Вышли в шесть утра, Шли туда три часа, оттуда столько же. Получаем тоже шесть. Шесть и шесть — двенадцать. Полдень. Когда они подходили к Лисьей Норушке, то услышали (из дома Куняевых, несомненно) сигналы точного времени. Дед Куняев любил включать свой приемник, старый, советский «ВЭФ», пока возился на огородике возле дома. К чести его, включал негромко — и батареек надолго хватало, и со слухом у деда было в порядке. Получается, пребывание в охотничьем домике и на Поле Стрельцов заняло ноль часов ноль минут? Ладно, насчет минут возможна поправка. Мол, шли они не три часа ровно, а два пятьдесят, даже два сорок пять (правда, Санька напрочь отвергал подобную поправку, особенно на обратном пути — внутренние часы, ставшие точнейшим хронометром, утверждали, что дорога заняла три часа и четыре с половиной минуты). Все равно не хватало.

А что — не хватало? Другой мир, другое время.

Но и в родной Норушке привычные часы и минуты стали какими-то… послушными, что ли. Он точно знал, сколько займет путь от фонаря до дома, сколько потребуется времени помыть посуду, начистить кастрюлю старой, дряблой прошлогодней картошки. Не только глазомер развился. Стрелец, он ведь и время должен чувствовать. Упреждение взять при выстреле, например. Или вовремя выйти на тропу войны, а ещё, что важнее, вовремя с нее уйти.

Пообедав, они полежали полчасика под навесом, говорят, полезно и даже в армии по уставу положено. И в школе магов тоже. Сытная дрема накатила, подержала немного в коконе лени — и отпустила. Вернулись бодрость и желание что-то делать.

Мать сразу уловила это желание.

— Жуков обирать пойдешь? — спросила она. Но без настойчивости в голосе.

Обычно на жуков отводилось два дня в неделю. Первый был вчера. А нынче полагалось пойти вдругорядь, добрать шустрых да смекалистых, тех, кто вчера попрятался.

— Непременно пойду. Поди, соскучились, бедные, плачут в тоске, — энергия просто распирала его, не колорадских жуков — буйволов ловить готов.

— Точно, — сказал и Корнейка. — Мы в ответе за тех, кого обираем. Интересные у вас жуки. Нам по биологии задание о них узнать побольше

— Вот и хорошо, — с облегчением сказала мать. Гостя все ж неловко на огород гонять, а если сам хочет, да ещё от школы задание — совсем, совсем другое дело. Труд, если не изнурительный, только на пользу растущему организму, учили прежде. Для матери это и сейчас непререкаемая истина. Труд на земле развивает настойчивость, упорство, волю, терпение. Послушать ее, то работа в поле — вроде Шаолиньского монастыря, где простых крестьянских детей превращали в непобедимых бойцов и пытливых мудрецов одновременно. Главное — что одновременно.

Впрочем, об этом она больше в прошлом году толковала. В этом нужды нет — Санька вырос и понимает: картошки на всех просто не хватит. Либо нам, либо жукам, выбирай сам.

Джой вскочил, едва они подошли к калитке. Неутомимый. Пастушеская собака. Ей и положено весь день на ногах проводить, на лапах то есть. Защищать стадо от волков. От драконов.

Привыкает он к псу. А ведь Джой у них только на время.

Стало грустно.

Оно бы неплохо совсем его себе оставить. Да только нечестно. Да и не получится никак. Это сейчас Корнейка мясо, брошенное в спецугодьях, для собаки берет. А уедет Корнейка…

Мысль о том, что и Корнейка покинет его, навеяла уже не грусть — тоску.

А от тоски наивернейшее средство — работа.

Путь на огород — сорок минут бодрым, энергичным шагом, ни на что не отвлекаясь и никуда не сворачивая.

Но Корнейка свернул — к Равилю.

Какая же я все-таки свинья! Сам и не додумался б дойти. То есть зайти бы зашел, но после, вечером. Сейчас у самих дело есть нужное. И у Равиля с Наташкой, поди, тоже. Зайти и не помочь — нехорошо как-то. А помогать, когда своя работа стоит — глупо. Вот сделать ее, свою работу, тогда другой оборот. Ты ее сделай сперва, свою-то.

Но Корнейка, видно, думал иначе. Или знал нечто, ведь волшебник, хоть и на каникулах.

По пути заглянули к Малкову. Тот, несмотря на послеполуденный зной, строгал что-то на верстачке под навесом. Под навесом прохладно, но и мухам, похоже, прохлада нравилась — налетели, устроили митинг, всяк норовит в суматохе чем-нибудь поживиться, урвать. Азиатская революция, право — так отец говорит, глядючи новости в телевизоре. Тут не телевизор, и мухи кружили вокруг Малкова беспрестанно и упорно, выключателем не щелкнешь, не уберешь. Хорошо, июнь, в июне они хоть и назойливые, но ещё не злые, не кусают.

— Здравствуйте, Федор Евгеньевич, — громко сказал Корнейка.

— И тебе не болеть, — выпрямился Малков. — Как дела?

— Как у всех, Федор Евгеньевич.

— Собака как, не утомила?

— Нет, все нормально, верно, Джой?

Джой гавкнул, будто согласился.

— Это хорошо, а то я подумал, измотал он тебя.

— Нет, не измотал, чего… Мы к собакам привычны, да и они к нам тож, — сейчас Корнейка говорил иначе, чем обычно. Слова те же, ну, два-три новых, да зато расставлены по-другому, и промежутки меж ними другие, да и самый выговор менялся — и получался совсем другой Корнейка, взрослее, что ли.

— Привычны, оно так… Он ест-то как?

— Как полагается. То, другое… По науке. Да вы поглядите.

А поглядеть было на что: Джой стал не больше, он уже был большим, но крепче, наполнился живой, несокрушимой силой. Ещё бы. Не тюрю ест, парную оленину. Но главное, думал Санька, не еда, главное другое. Джой стал — свободным. А у свободного существа все иное — и мысли, и движения, и даже шерсть стала блестеть.

— Да, похорошел, похорошел, вижу. Ты не жалей, — Малков полез в карман, вытащил кошелек, а из кошелька деньги. — Вот. Возьми. Это не за работу, тогда я ещё дам. На еду. Витаминов собачьих, корму — хрюппи или что ему нужно… — все это время Малков поглядывал на Джоя немного смущенно, но с надеждой. Пес в ответ смотрел ровно, но раз или два улыбнулся — то ли собственным мыслям, то ли рад был хозяину — кто, их, собак, разберет. И опять Саньку стало грустно.

Ерунда, ерунда. Что он, редко у Равиля бывает, что ли? А пойдет к Равилю — заглянет и к Джою. Если тот не забудет и не станет облаивать, верный старому хозяину.

Но и Малков, похоже, тоже изменился, пусть немного, чуть-чуть. Например, сам, без просьб и намеков — он ведь не знает, что Джой вроде как со скатерти-самобранки ест — дал денег на прокорм.

А Корнейка — взял. Санька думал, откажется.

— Мало ли, вдруг и пригодятся, — сказал Корнейка. — Постоянно прибегать к волшебству…

— Нехорошо?

— Непрактично. Гораздо проще зажечь спичку, нежели тревожить элементаль Огня. Да и не всякий час ее потревожишь.

— Не всякий?

— Зависит от взаиморасположения небесных светил. Но я больше ради Малкова их взял, деньги.

— Ради Малкова?

— Да. Он ведь хоть как-то показать Джою свою привязанность. Вот и показывает, как умеет.

— Деньгами-то? Откупается.

— Ты, друг Александр, не спеши осуждать. Представь себе, что ты кому-нибудь можешь неделю жизни подарить. Отдать. Раз и навсегда — то есть сам проживешь неделей меньше. Или месяц. Или год. Отдашь?

— Ну… Смотря кому… и зачем. На пустяки, конечно, не отдам, а вот спасти если. И то, наверное, только ради близких людей… — он задумался: а возьмут ли самые близкие его недели, месяцы или годы, зная, что это — невозвратно?

— Видишь, как сложно. А для многих деньги — та же жизнь.

— Сравнил. Жизнь, она… а деньги — они… — выверенных определений у Саньки не было, но он был уверен, что Корнейка поймет.

— Ты учти: многие, очень и очень многие деньги трудом зарабатывают. А труд, пусть отчасти, есть сама жизнь. На тракторе пахать, канаву копать, в конторе бумажки писать — на все уходит время, силы, нервы. И вот для человека труда жизнь и деньги становятся понятиями близкими — я повторяю, деньги заработанные своим потом. А если жизнь на пустяки отдавать негоже, то и деньги — тоже. И если Малков дает деньги на Джоя, то, по его ощущению, он дает кусочек собственной жизни.

Санька задумался. В доме у них относились к деньгам как-то двойственно, неясно. С одной стороны деньги совсем, совсем не главное в жизни, а с другой — тратили их с величайшим бережением. Как жизнь? Ну, это вряд ли. Хотя… Ботинки, например, стоят столько-то, а чтобы это «столько-то» заработать, матери нужно трудиться, например, сорок часов. Выходят, за них заплатили сорок часов жизни? Выходит. Видно, Санька и прежде это подозревал, потому носил обувь и одежду аккуратно, да что проку — он-то растет, а одежда нет, потому каждый год и приходится справлять обнову. Старые вещи не пропадали совсем, их отдавали двоюродной сестре отца, что жила в соседнем районе, у них подрастал Колька, на три года младше Санька, совсем пузырь.

— Дело в том, что деньги — это своего рода магия, — заключил коротенькую лекцию Корнейка.

— Добрая?

— Что?

— Добрая магия?

— Не бывает доброй или злой магии. Бывают добрые и злые маги.

— Получается, каждый из нас немножечко маг?

— Это почему?

— Ну, деньги… С ними же каждый имеет дело.

— Велика важность… Да и, правду сказать, чаще наоборот, не человек имеет дело с деньгами, а деньги — с человеком. Магия и состоит в умении повелевать деньгами, а не подчиняться им. Впрочем, ладно, ТБД у нас подробно проходят в старших классах, я знаю лишь азы.

— ТБД?

— Теорию Больших Денег, — произнес Корнейка, и стало ясно, что дальше продолжать разговор не стоит.

Зато думать — стоит.

Похоже, деньги — это прижившаяся на земля магия. Только ее мы и знаем, только ее нам и следует знать. Если, как он читал в легендах, существуют четыре стихии — огня, воды, ветра и земли, то есть и пятая стихия, стихия денег. И она подчинила себе все остальные. Или делает вид, что подчинила. Или мы по своей ограниченности думает, что подчинила.

Они подошли к дому Равиля, и размышления о природе денег пришлось отставить.

Санька толкнул калитку; на веранде звякнул колокольчик. Это Равиль придумал: малая сигнализация. Калитка открывается, контакт замыкается, ток устремляется в старый, даже старинный, 19 века, электрический звонок, работавший от батарейки. Звонок этот срабатывал и от нажатия обыкновенной кнопки, что была на столбе, но некоторые не утруждались подобными церемониями. Чужие. Или, напротив, свои, знавшие о свойствах звонка.

— А, это вы! Заходите, мы сейчас… — Равиль вышел на крыльцо веранды.

— Что делаешь? — спросил Санька.

— Ничего срочного.

— А все же?

— Ерунда, о чем говорить, — и правда, говорить Равилю явно не хотелось. Санька понял и расспросы прекратил, но тут вслед за Равилем показалась Наташа.

— Крупу перебираем, — сказала она.

— В смысле?

— В самом прямом. Гуманитарную помощь прислали, три мешка гречневой муки с мясом. С жучками то есть. Ну, а те, известное дело, не просто в крупе сидели. Кушали ее. Вот мы и сидим, сортируем — зернышко нам, зернышко курам.

— Да будет тебе, — Равиль стеснялся. Конечно, признавать, что получаешь гуманитарную помощь, да ещё гнильем, не очень приятно. Но Наташа считала их друзьями, настоящими, а от друзей чего скрывать…

— А, задачка для Золушки, знаем, проходили. Я в свое время наловчился, давайте, помогу.

— Да ну, зачем. Мы сами…

— Мне полезно. Повторение — мать учение, — и он решительно пошел на веранду. За ним и Санька. Назвался другом — то и дружи.

На веранде, устланной старыми, пожелтевшими газетами, стояли на полу три таза. Один, большой, эмалированный (эмаль пооббилась, ну, это случается), и два поменьше — медный и алюминиевый. Большой полнехонек, крупа доверху, а другие — пустые, по горстке-другой на донышке. У стены — три мешка. Два полных, один початый.

— Ага. Классический вариант. И тазы все разные, как нарочно, — Корнейка подсел на корточки. — Медный для хорошей крупы, алюминиевый — для траченной, верно?

— Верно, — буркнул Равиль.

— А вот и неверно. Нужно наоборот, — Корнейка ссыпал крупу из обоих тазов в эмалированный. Равиль открыл было рот, да потом закрыл. Жаль работы, но гость в доме — барин.

— Заряжаем медный таз на траченную крупу, а алюминиевый — на хорошую, — Корнейка полуприкрыл глаза, сосредотачиваясь, потом обеими руками провел несколько раз по каждому из тазов. — Вот и все. А поначалу, помнится, часами бился, изнемогал, казалось, действительно, проще так, руками. И сил было маловато, а больше умения не хватало, — он поставил тазы рядышком, однако оставил меж ними промежуток с ладонь.

— Это… Это ты к чему? — спросил Санька.

— Домашняя магия в действии, — с этими словами Корнейка выпрямился, держа на руках большой эмалированный таз. — Тяжелый он, однако. Ну, глядите — и он наклонил таз над полом. Крупа посыпалась вниз.

Конец ознакомительного фрагмента.