Лучшее, конечно, впереди

Василий Мищенко-Боровской

Люди живут как хотят, как умеют и как получается, а мечтая о будущем, не видят своего счастья в настоящем. Ибо каждый прожитый день и есть самое драгоценное, что даровано им свыше. А былое, наполненное не только счастливыми мгновениями, но и разочарованиями, завтра может казаться прекрасным, как сказка. Эта мысль – лейтмотив произведений, вошедших в сборник. Книга для вас, читатели, кто не равнодушен к прошлому исчезнувшей страны. К людям, жившим в то время с их чаяниями, надеждами и судьбами.

Инакомыслящие и другие

В комнате у Романа Жулебы за столом вместе с хозяином сидели аспиранты Лесь Петрович Вивтюк-Солнцедаров, Саня Царёв, латыш Скирманис и студент Лёха Козлов. Они пили портвейн «Агдам». На кровати лежал директор ярославского дома культуры Корягин, а рядом с ним примостилась студентка факультета культпросветработы Катя Мальцева. Она гладила Михал Петровича по буйной шевелюре, и тот, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, говорил:

— Как хорошо, Валюша, как хорошо!

— Я — Катя.

— Ну, всё равно. Катюша, как хорошо-о-о!

Лёха Козлов, стуча кулаком по столу, громко возмущался:

— Не, ну, как тебе это, а? Я ему принес лекарство, а он взял и выбросил таблетки в форточку. Наглый такой, говорит, мол, ничего пить не буду.

Лёха подрабатывал санитаром в местной психбольнице и часто делился разными занятными историями про людей с ущербным рассудком.

— Ну, а ты шо? — заинтересовался Вивтюк.

— Врезал ему. Потом главврач меня вызвал и говорит, мол, ты его Лёша не трогай. Он к Сахарову в Горький ездил. Я говорю — хорошо. Но ни хрена не понял. Кто такой этот Сахаров и на фиг к нему ездить?

— Объясняю. Специально для дибэлов. — Скирманис указал пальцем на Лёху, — Андрей Дмитриевич Сахаров — ученый-физик, создатель водородной бомбы. Сначала создал, а потом понял, к чему это может привести и стал выступать против дальнейших испытаний. Короче, стал диссидентом, ну, то-есть правозащитником. За что и был выслан вместе с женой в закрытый для иностранцев город Горький. Академик, нобелевский лауреат, между прочим, несколько раз объявлял голодовки. Но его кормят насильно. К нему туда ездят сочувствующие граждане, чтобы поддержать учёного и выразить протест властям. Их ловят и сажают в психушки.

Лёха слушал, выпучив глаза и открыв рот с металлической фиксой на переднем зубе. Эта фикса была знаменита тем, что при распитии где-нибудь на природе «из горла», Козлов, как бы нечаянно, ронял её в бутылку. Если кто-то начинал возмущаться, Лёха извинялся, допивал дозу возмущавшегося, а затем вытряхивал коронку из бутылки и прикреплял её на зуб. Жулеба, выслушав монолог латыша, вскочил из-за стола, распахнул дверь и закричал в коридор:

— Политику партии и советского правительства, внешнюю и внутреннюю, одобряю и поддерживаю.

После этого он вернулся к столу, налил полстакана «бормотухи» и выпил стоя. Пару дней назад в «Шайбе» доцент Кутин с кафедры истории, стуча воблой по столу, рассказал свежий анекдот:

«На заседании горкома член парткомиссии задаёт вопрос кандидату в члены КПСС:

— А как вы, товарищ, относитесь к внутренней политике Коммунистической партии и Советского правительства?

— Я, — не раздумывая отвечает кандидат, прижав руку к груди, — внутреннюю политику нашей партии и правительства горячо одобряю и всецело поддерживаю.

— А как вы относитесь к внешней политике Коммунистической партии и Советского правительства, не унимается въедливый дедок из партийной комиссии.

— Я, — чётко отвечает соискатель, — внешнюю политику нашей партии и советского правительства горячо одобряю и полностью поддерживаю.

— А своё, личное мнение у вас имеется? — вдруг спрашивает секретарь горкома.

— Да, — мгновенно отвечает кандидат, прижав обе руки к груди, — Имеется. Но я его категорически не одобряю и ни в коем случае не поддерживаю!»

Было ясно, Ромка пытается хохмить. Но Царев понимал, что за этим стоит не то чтобы протест, издёвка над существующим положением вещей, но что-то вроде фиги в кармане. Фигу держат многие. На партсобраниях, первомайских демонстрациях, при изучении работ классиков марксизма-ленинизма, материалов партсъездов и бесконечном их цитировании. Она подразумевается при чтении «самиздата», прослушивании «вражеских голосов». Казалось, все всё понимают, но… У кого хватит духа выйти, например, на отчетно-выборном партсобрании к трибуне и сказать дремлющим в президиуме и в зале людям: «Хватит словоблудить, неужели вы не видите: в „консерватории“ давно уже что-то не так и пора это для всеобщей пользы подправить»? Ну, неправильно вбухивать миллионы рублей в сельское хозяйство, дотируя его, и посылать при этом студентов убирать картошку. И это лишь для того, чтобы эта самая картошка стоила 15 копеек. А сколько тянут затраты на неё? Совершенно никуда не годится покупать у спекулянтов джинсы по 200 рублей, которые там, за «бугром», стоят копейки. А также кормить задарма коммунистов по всему миру, гнобить строптивых академиков, а других, менее знаменитых, закрывать в психушках. Отвратительно дурачить людей моральным кодексом строителя коммунизма и взращивать лживое, зубастое и развращенное племя — комсомольских функционеров. Опоры партии, между прочим. Как, слабо? То-то. Кому захочется ломать годами выстраиваемую карьеру, ползти, карабкаться наверх, чтобы в один момент быть сброшенным на грешную землю и затоптанным? Систему своей дурацкой выходкой не изменишь. Лучше уж как-нибудь в одной упряжке, в одной колее со всеми.

Недавно случился занятный казус, который остряки назвали «Вторым залпом Авроры». В декабре 1981 г. весь советский народ праздновал юбилей генсека Л.И.Брежнева, которому исполнилось 75 лет. А он, ведь являлся не только верным ленинцем и выдающимся борцом за мир во всём мире, но также и гениальным писателем. За свою «Малую землю» получил Ленинскую премию и был принят в Союз писателей. Как раз в это самое время в 12-м номере журнала «Аврора» именно на 75-й странице появился рассказ писателя В. Галявкина «Юбилейная речь». Он произвёл эффект разорвавшейся бомбы. Речь в нем шла о некоем известном писателе, который давно засиделся на этой земле и все ждут с нетерпением его кончины. Вполне может быть, что писатель имел ввиду вовсе не Леонида Ильича, но выглядело это, как насмешка над дряхлым Генеральным Секретарём.

Слух о крамольном рассказе моментально разнесся по институту. Царев прочитал его одним из первых. И, надо сказать, вовремя. Спустя пару часов злополучный журнал перестали выдавать в библиотеках и продавать в киосках. Потом поговаривали, что редактора «Авроры» «загнали за Можай» за политическую близорукость, а имя горе-писателя Галявкина надолго было вычеркнуто из литературной жизни.

Однажды Царёв попытался, не то чтобы усомнится в общей стратегической линии, а подвергнуть незначительной критике отдельные, хотя и важные, средства и методы Системы. По завершении курса философии, перед кандидатским экзаменом требовалось подготовить и обсудить реферат на одну из заданных тем. Саня выбрал зачем-то щекотливую проблему «Идеология и социальная психология». В общем, проанализировав собранный материал, он пришел к неутешительному выводу: советская идеология носит оборонительный характер, а это может привести, в конце концов, к плачевным результатам. Вот зачем, спрашивается, нужен тотальный контроль, цензура и всяческие запреты, зачем «глушить» западные радиостанции? Это расходы и немалые, а запретный плод, как известно, сладок. Это нагрузка на бюджет, а в магазинах полки пустеют, возникает дефицит того или иного товара, бегают туда-сюда «колбасные» электрички. И препод по политэкономии считает, что эти электрички и есть причина нехватки продуктов в столице. А министр на вопрос, почему нет гречки, отвечает, что, мол, раньше, при царе гречку ели попы и дворяне, а теперь её хотят все потреблять, потому и не хватает. Царёв вспомнил, как в прошлом году его подружка Юлька, студентка второго курса, притащила в общагу сломанный радиоприемник. Пожаловалась, что папа сильно захандрил, потому что лишился возможности слушать «вражьи голоса». Саня приемник починил и поинтересовался, кем работает ее отец. Оказалось, каким-то там по счету секретарем горкома партии.

— А как же он слушает, ведь «глушилки» вокруг?

— Папа влезает на стремянку и слушает под потолком, там чище работает, — простодушно ответила Юлька.

Еще он вспомнил, как армейский замполит на занятиях убеждал солдат, мол, вся эта вражеская пропаганда нацелена, прежде всего, на простых и недалёких Ванек, а не на Иван Иванычей. А выходит, что и Иван Иванычи интересуются. Но если интересуются, значит, хотят что-то уяснить для себя в этой нашей такой запутанной жизни. Вот вы, идеологи, и разъясните всё людям честно-откровенно. А люди поймут и станут доверять больше вам, нежели западным пропагандистам.

Примерно, такими мыслями Царев и поделился с аудиторией во время обсуждения его реферата. Первыми проснулись слушатели, а затем и профессор Иван Леонтьевич Колядин. Ему уже перевалило далеко за восемьдесят, и знаменит он был тем, что видел В.И.Ленина на 10 съезде РКПб. Аспиранты разглядывали Царева, кто с интересом, кто настороженно и с недоверием, а некоторые и с откровенным злорадством. Профессор Колядин, совершенно не ожидавший услышать на семинаре крамольные речи, вдруг начал зачем-то говорить про Всесоюзного старосту дедушку Калинина и других старых большевиков, об их кристальной честности, аскетизме и неподкупности, а затем и вовсе отпустил слушателей на целых десять минут раньше.

А на следующий день Саню вызвали в отдел кадров. Встретил его человек лет сорока, интеллигентной внешности с седоватым ёжиком. Белозубо улыбаясь, он протянул руку:

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Царёв. Давно хотел с вами познакомиться. Меня зовут Сергей Иванович. Да Вы присаживайтесь, в ногах, как говорится, правды нет.

Саню так и подмывало ответить фразой из знаменитой поэмы в прозе Вени Ерофеева «Москва — Петушки»: «А её нет и выше», но он решил, что это было бы слишком опрометчиво. Совсем недавно машинописный вариант книжки дали ему почитать всего на одну ночь. На столе лежал реферат Царева. Ага, ну вот теперь всё понятно. Только кто же стуканул, профессор или кто-то из аспирантов?

— С большим удовольствием прочел ваш труд. Занятно. Можно даже сказать, талантливо и виртуозно. Только выводы ваши, мягко говоря, неверные, а если откровенно, то и вредные.

— И в чем же заключается их вредность?

— Да во всём, — Сергей Иванович спрятал зубы, перестал улыбаться и заледенел глазами, — Вы что, на самом деле не понимаете? Вы учились и продолжаете свое обучение в идеологическом вузе. Государство потратило немалые средства на ваше образование. Пора отдавать. А вы вместо благодарности пытаетесь очернить государство, партию и ее идеологию.

— Я вовсе не пытаюсь очернить партию и идеологию. Я совершенно искренне хотел разобраться сам и обсудить в нашем коллективе некоторые проблемы. В чем тут криминал?

— Нет, дорогой товарищ, так не пойдет. Партия давно уже во всём разобралась. Без вас. А вы, как член этой самой партии должны следовать ее курсом. И не искать истину в «самиздате» и в лживых проповедях западных идеологов и их подпевал, которыми вы, между прочим, давно уже интересуетесь.

Царёву стало не по себе. Ему показалось, что улыбчивый Сергей Иванович знает о нём всё. По крайней мере, гораздо больше, чем он предполагал. О зачитанных до дыр машинописных самиздатовских листах «запрещенки», о ночных разговорах с друзьями-приятелями, о прослушиваемых тайком передачах западных радиостанций «Би-би-си», «Немецкая волна», «Голос Америки», радио «Свобода» и других. Саня, как заядлый радиолюбитель, перестроил свой «Океан», добавив диапазоны 19, 13 и 11 метров на коротких волнах. На этих частотах глушение не велось, поскольку наша промышленность не производила радиоприемники с такими частотами. А иных приемных устройств, понятное дело, у граждан в то время еще не было. Значит, в общаге есть «глаза» и «уши» КГБ и это, пожалуй, самое отвратительное в данной ситуации. Продолжать жить, заниматься наукой, пить пиво и водку с сокурсниками, спать с женщинами и подозревать, опасаться за лишнее сказанное слово, видеть в них возможных «сексотов».

Между тем, Сергей Иванович раскрыл папку, перелистал какие-то бумаги, бегло читая их. Лицо его опять озарилось улыбкой.

— Вы поймите, Царёв, у нас нет ни намерения, ни желания коверкать вашу карьеру и жизнь. Ну, вот же, какая биография! На заводе с 15 лет, армия, причем, не какой-то там стройбат. Авиация! — он воздел указательный палец кверху, — потом комсомольские стройки в Сибири, завод им. Ленинского комсомола, рабфак, институт и, наконец, аспирантура! Член КПСС, член профкома, член комитета комсомола. Перед вами, Царёв, такие перспективы, а вы в диссидентство ударились. Что у вас общего с этими отщепенцами, оно вам надо, а? Вы только представьте, чем всё это может закончиться. — Сергей Иванович как бы даже опечалился, представив дальнейшую Санину судьбу.

Царёв молчал. «Сейчас, наверно, начнет вербовать в стукачи», мелькнула у него догадка, которая тут же и подтвердилась.

— Я вижу, что вы человек очень глубокий, вдумчивый и искренний. Ну, ошиблись немного, но эти заблуждения легко исправить, нужно лишь взглянуть на нашу действительность несколько иначе, поменять точку зрения и определиться, с кем вам по пути. Мне вот кажется, что мы с вами могли бы прекрасно поладить. Вы поможете нам, а мы всегда будем рядом и найдем возможность поддержать вас. Уж вы поверьте.

Царёв молчал.

— Вы не подумайте, ради бога, что я вас вербую в секретные сотрудники. Ни в коем случае, — Сергей Иванович оживился, расценив Санино молчание как согласие, ерошил свой короткий ежик, отчего стал, как бы, несколько выше.

— Сейчас время непростое. Идет холодная война. Мы должны сплотиться вокруг партии. Долг каждого советского человека, а тем более, коммуниста всячески содействовать, а не противостоять тем, кто находится на переднем крае. Нам нужно знать настроения в разных слоях: среди студентов, аспирантов, да и среди преподавателей, между прочим, — боец невидимого фронта перешел, наконец, к главному.

Вот оно. Дежавю. Как всё знакомо! В памяти всплыла картинка десятилетней давности. Молодого солдата Саню Царева, отслужившего целых две недели, у входа в казарму остановил офицер. Саня разглядел на погонах три маленьких звездочки.

— Товарищ рядовой, вы из какой роты?

— Из третьей роты, первый взвод. — вытянулся в струнку Царев.

— Вольно, вольно. Курите, — старлей протянул Сане раскрытую пачку сигарет «Родопи».

— Я не курю, товарищ старший лейтенант.

— Молодец! Это правильно. А я вот травлюсь. Ну, как служба, справляетесь?

— Так точно!

Офицер еще некоторое время задавал незначительные вопросы об учебе, о распорядке дня, не было ли случаев кражи в казарме, проявления дедовщины со стороны сержантов. Саня благоразумно промолчал, что их, «зеленых» грабанули в первую же ночь, забрав все деньги. Затем старлей неожиданно спросил:

— А рядовой Линдскаускас в вашем взводе?

— Так точно.

— Ну, и как он, вообще? — старший лейтенант сделал неопределенное движение рукой. Саня недоуменно смотрел на офицера.

— Как он ведет себя, что рассказывает, не было каких-либо антисоветских высказываний? — уточнил свой вопрос старший лейтенант, понизив голос.

— Д-да, нет, не б-было, — опешил Саня и даже стал слегка заикаться.

— Ну, вот и хорошо. А если что, заходите ко мне в штаб. Комната №217.

Царёв долго не мог прийти в себя после этого разговора. Ходил и присматривался к длинному, как жердь, энергичному литовцу. И надо же было такому случиться, после школы авиационных механиков, где Саня служил первые полгода, его распределили в один авиаполк именно вместе с пресловутым Линдскаускасом и ефрейтором Лычкиным из Калининграда.

В полку история повторилась один в один. Только вместо старлея был капитан. Саня, недели две мучился от непонимания, за что ему выпала такая «честь» — второе предложение за полгода с хвостиком службы быть стукачом у местных чекистов. Потом он подошел к Лычкину и рассказал ему о настырном внимании товарищей из органов к литовцу. Тот, вытаращив глаза, признался, что к нему тоже «обращались». И в учебке и здесь, в полку. Решили спросить об этом у самого Линдскаускаса. Тот поведал довольно туманную историю о том, что, якобы, у них в городке какие-то злодеи ночью раскурочили памятник советским солдатам и расписали стены школы антисоветскими лозунгами. Подозревали и его, но доказано ничего не было. С тех пор, мол, шлейф за ним и тащится.

— Что скажете, товарищ Царёв? — Сергей Иванович нетерпеливо барабанил пальцами по реферату.

Саня понял, что дальше отмалчиваться нельзя. И что ему отвечать? С негодованием и презрением отказаться? Но чекист может здорово нагадить. Согласиться? Значит, наплевать себе в душу. А с другой стороны, кто может заставить его «стучать», если даже он и примет это предложение. Как любил говорить Санин самый первый институтский наставник А.М.Райзенберг, с которым он бессменно в течение 6 лет ездил на «картошку»: «Сегодня пообещал — завтра забыл».

— Ну, что тут скажешь, — Саня сцепил пальцы в замок, — мне не хотелось бы портить с вами отношения.

— Вот и чудненько, — Сергей Иванович воспрянул и выглядел, будто Наполеон, вовсе не проигравший, а выигравший битву при Ватерлоо.

С тех пор Царёв с ним не встречался. Лишь однажды, весной, мельком увидел чекиста, выходящего из приемной ректора. Тот кивнул и многозначительно посмотрел на Саню, который в ответ раскланялся и прошел мимо.

Размышления Царёва прервал голос Лёхи:

— Андрис, ты вот скажи, за что вы нас так ненавидите?

— Кого — вас? — Скирманис непонимающе уставился на студента.

— Ну, нас, русских.

— А с чего это ты решил, что мы вас ненавидим?

— Да я кожей чую. Вот на втором курсе ездили мы с группой на экскурсию в Ригу, так еще на вокзале шли, как будто, под прицелом «Калашникова».

— Та шо ты придумал? — Лесь удивленно воззрился на Козлова, — никогда такого не бачив. Мы с театром на гастроли в Прибалтику не раз выезжали.

— А я вот в армии с латышами и эстонцами служил, — продолжал гнуть свое Лёха, — вроде бы, нормальные мужики, но — не наши.

— Ты бы еще «латышских стрелков» вспомнил, — Жулеба разлил «бормотуху» по стаканам.

— Ну, а сами вы своих сильно любите? — Скирманис взял стакан, посмотрел его на свет и сморщился, — Чтобы тебя кто-то любил и уважал, надо научиться сначала любить и уважать других, да и самих себя тоже Я так думаю.

— Да ладно, мужики, кончайте вы эти разговоры, — Роман даже встал, — Ну, вот сидим мы вместе: три хохла, двое русских, латыш. Катя, ты откуда? — обратился он к студентке.

— Из Кишинева. Я наполовину молдаванка.

— О цэ ж гарно, — с жаром продолжил Жулеба, — мы сидим, пьем хорошее дешевое вино, и мы все, не смотря ни на что, любим и уважаем друг друга. Ну, ведь так, Андрис?

— Так.

— Давайте, хлопцы, выпьем за это. И пусть так будет всегда!

— Как же хорошо, Машутка! — раздался голос директора Корягина.

— Я — Катя.

— Ну, всё равно, Катюша, как хорошо, — Михал Петрович продолжал лежать на кровати и блаженно улыбаться.

До декабря 1991 года ещё оставалось целых восемь лет. А потом страна рухнула и все оказались под её обломками. Геополитическая палитра изменилась до неузнаваемости. Куски огромной империи стали отваливаться и лихорадочно искать национальную самоидентичность. Одни предпочли просто дистанцироваться от русских, другие, обнаружив вдруг неспособность России конкурировать с сильными мира сего, поспешили стать их сателлитами, третьи, кроме всего прочего, объявили москалей врагами. Позже кто-то скажет, что мы проиграли «холодную» войну. Кто-то возразит, что мы проиграли не войну, а только лишь сражение. Как бы там ни было, но всё-таки проиграли и проигравшими оказались все, кто проживал от Калининграда до Владивостока. Русские Михал Петрович Корягин и Лёшка Козлов, украинцы Жулеба, Заводяник и Царёв, латыш Скирманис и наполовину молдаванка Катя Мальцева. Инакомыслящие, просто мыслящие и другие, мало мыслящие и скудоумные. Независимо от национальности и границ внутри Советского Союза и за его пределами. Впрочем, не исключено, что кто-то и выиграл.