Дома мы не нужны. Книга шестая: В мире Болотного Ужаса

Василий Лягоскин

Злая прихоть развоплощенного Спящего бога послала полковника Кудрявцева и его товарищей в край гиблых болот. Первые мгновения этого «путешествия» во времени и пространстве не пережили сразу несколько десятков землян. Оставшиеся в живых не сдаются; здесь, в краю, практически лишенном живительных лучей солнца, они только теснее сплачиваются вокруг командира. А ведь надо еще и аборигенам помочь в их вечной борьбе с Болотным Ужасом!

Глава 3. Консул Лентулл Батиат, он же Спартак. Битва, которая не состоялась

Они снова стояли на стене, и снова разглядывали болотников, толпившихся внизу. Только вместо товаров болотники принесли с собой оружие. Самое разное — от корявых дубин до вполне приемлемых мечей и луков. Последними, как предполагал Лентулл, болотники вполне успешно били грозных зверей, мясом которых кормились, а шкуры приносили сюда, на торг. Но что это оружие могло противопоставить силе и организованности легиона, который сейчас выстроился против толпы дикарей?

В этом едином военном механизме была дюжина дюжин живых деталей, каждая из которых знала свой маневр. А вместе они могли сразить все и всех; не только жалких дикарей. Пусть даже последних было впятеро больше. Еще — знал Спартак — из ближних и дальних кустов за местом предполагаемой битвы внимательно наблюдали дюжины его разведчиков. Этим опытным следопытам и непревзойденным бойцам, каждый их которых был сам себе легионом, консул Лентулл Батиат лично ставил задачу. Как только кто-то из грязных болотников пустит стрелу в сторону крепости (пусть не прицельно; пусть она упадет в дюжине стандартных шагов от стрелявшего!), эти грозные воины должны были ответить ударом на удар. В первую очередь по вождям. И проклятие Заветов — нерушимых правил, издревле почитаемых всеми племенами, и римлянами в том числе — тогда не падет на головы разведчиков.

— В крайнем случае, — Лентулл на инструктаже сурово оглядел строй бойцов, — всю ответственность я беру на себя. А дикарей, особенно их вождей, не жалейте. Потому что они уже нарушили Заветы.

Об этом ему сообщил один из разведчиков — Холодов — который тоже стоял в строю. О жуткой церемонии казни целого племени высокородные решили никому не рассказывать. Об этой тайне знали только они, и Холодов. А расскажи об этом всем… неизвестно, горели бы сейчас решимостью глаза защитников крепости — и легионеров, преграждавших сталью и своими телами единственную дорогу, ведущую к закрытым воротам, и всех других римлян, которые готовы были вступить в схватку на высоких стенах. Но в своих разведчиках консул не сомневался.

Его вниманием легким прикосновением руки к плечу завладела самая прекрасная женщина во всем мире — его Теренция, которую дома, наедине, Спартак ласково называл Иришкой.

— Чего они тянут, муж мой? И зачем вообще собрались тут, под стенами крепости? Разве мы дали какой-то повод для вражды?

— Мы дали повод для зависти, — ответил за консула друг, легат Марк Туллий, — а эта штука жжет душу гораздо сильнее, чем самая горячая ненависть.

— Но разве так не было заведено изначально? Разве наши предки отобрали все это у предков болотников? — вступившая в разговор жена легата Ливия обвела широким жестом руки и крепость, и поля с перелесками, которые прятались от болот этой каменной громадиной, — и разве не сама судьба распорядилась вот так… нам жить, храня традиции в единственном сухом клочке мироздания, а им (точеная рука протянулась вниз, вызвав какое-то шевеление в нестройных рядах дикарей) жить в болотах. Из круга в круг.

— Это так, — кивнул рядом легат, — но объясни это им!

Его рука тоже протянулась вперед и вниз, и, словно повинуясь этому жесту, впереди толпы болотников оказался их предводитель.

— Ах! — вскликнула Ливия, вызвав мимолетную гримасу неудовольствия у Марка Туллия.

Консул друга понял. Слишком часто в последнее время выражала вот так свое отчаяние высокородная римлянка. А ведь за каждым словом, за каждым движением двух пар, наделенных в провинции всей полнотой власти, следили сейчас дюжины дюжин внимательных глаз — и римских, и чужих. Марк Туллий загородил своей широкой спиной жену, и крикнул — в полной уверенности, что ветер донесет его слова до Вождя, убивающего взглядом. Именно этот дикарь противостоял сейчас всей римской провинции. Спартак тоже был уверен в мощи голоса друга. А еще — в удивительной акустике этого места. Не раз, и не два — бесчисленное количество развелись такие вот переговоры с дикарями.

— Но никогда, — с горечью вдруг подумал Лентулл, чье огромное, накачанное мускулами тело было наполнено боевым духом, — это не были переговоры о войне и мире. Об условиях капитуляции… Что?!!

— Что?!! — взревел рядом с ним в полный голос легат, на вопрос которого: «Что нужно здесь тебе, и твоему племени, Вождь?», — последний ответил, коротко и страшно:

— Капитуляции. Ты открываешь ворота, римлянин, и сдаешься на милость победителя.

Вождь не добавил положенного «высокорожденный»; да этого и не требовалось — учитывая нелепость и гнусность высказанных внизу слов. Легион грозно зарокотал в своих стальных одеждах. Со стены крепости раздался пронзительный свист — это кто-то из мальчишек не выдержал, и вмешался в переговоры. А остроглазый Лентулл разглядел, как в нескольких местах шевельнулись кусты — это его разведчики словно вопрошали: «Начинать?».

Совсем скоро консул пожалел, что не махнул рукой, не позволил своим бойцам начать кровавую бойню. А пока же он, как и все вокруг, задрали головы к небу — там зародился, и начал раскручиваться сплошной круг гнуса. В этот круг вливались и вливались новые твари; он рос, набухал с угрожающей скоростью. В какой-то момент консулу показалось, что эта туча не удержит собственного веса, рухнет вниз — прежде всего на город, и погребет римлян не собственной кровожадностью, но лишь огромной массой. Ливия, да и Теренция рядом, прикрыли ладошками рты — чтобы еще одно «Ах» не смутило души защитников крепости.

Только два человека в мире сейчас были абсолютно невозмутимыми (по крайней мере, внешне) — Вождь дикарей, и легат Марк Туллий.

— Чего вы еще хотите? — вполне равнодушно спросил легат.

— Камень! Ваш Камень, — дикарь сунул руку в глубины своего мехового одеяния, и вытащил оттуда один за другим шесть Камней.

Это было невероятно! Вожди, и римский в том числе, скорее дали бы отрубить себе руку, или даже голову, чем отдали бы реликвию предков. Но вот он, Вождь, стоял и играл Камнями, как обычными булыжниками. И еще пояснял — тоже вполне буднично:

— Камни нужны не мне. Они нужны всем. Ибо только с их помощью я могу остановить ярость гнуса. Вот этого, — он ткнул пальцем в небо, умудрившись при этом не уронить ни одной реликвии, — но силы мои не беспредельны, а гнус все прибывает, и прибывает. И если ярость этой тучи (он опять ткнул в небо, и опять ни один Камень не упал на мокрую траву) пересилит чары шести Камней, то… что ж (теперь он пожал плечами) — смерть людей будет на твоей совести, римлянин.

Ни один мускул не дрогнул в лице Марка Туллий; его рука не дернулась к груди, где, как знал Лентулл, в потайном кармашке хранилась реликвия. Хотя в душе легата что-то дрогнуло. Это мог распознать разве что самый близкий друг; или самая близкая женщина. Консул шагнул вперед, соединив свое крепкое плечо с плечом друга. С другой стороны к телу мужа прильнула Ливия. А позади так же решительно засопела Терентия. Так, вчетвером, они решительно покачали головой, выдохнув слитное: «Нет!».

— Ну, как хотите.

Вождь, казалось, сейчас говорил сам с собой — так негромко он вещал себе под нос. Но римляне на стене слышали каждое его слово; и высокородные, и все остальные.

— Силы мои не беспредельны, — казалось, печально покачал головой Вождь, — смотрите!

Туча распалась на куски, и обрушилась вниз. Распалась ровно на две дюжины смертоносных обломков — это на стене знал только консул. Ведь именно столько разведчиков ждали его команды в кустах, и именно на них упали живые груды гнуса. Сердце Лентулла замерло — даже со знанием того, что в жилах его людей течет сок болот; что им не страшны укусы тварей. И тут же он схватился за уши — как и многие вокруг. Чтобы не слышать пронзительного писка тварей, и еще более страшных воплей разведчиков. Он верил; он знал, что это не его бойцы вопят в страшных муках, что человеческая плоть реагирует так на немыслимые страдания помимо воли. Подтверждением тому стала невероятная картинка — из катающихся по траве бесформенных тел, облепленных гнусом в несколько слоев, вылетело несколько арбалетных болтов. И они нашли свои жертвы в плотной толпе дикарей. Теперь крики боли раздавались и в рядах врага.

— Очень мало криков, и очень мало крови! — кровожадно, и с великой печалью подумал Лентулл, который только что лишился своего войска — лучших из лучших, кого только можно было представить…

Его запястье сжала ладошка Теренции, Ирины. Супруга молча переживала с ним; скорее всего, оплакивала сейчас в душе сородичей самой печальной песнью, какую только смогла извлечь из своей богатой памяти. Спартак нашел в себе силы подумать и об этом — об удивительных словах, которыми часто делилась с ним Ирина. Смысл этих слов большей частью был непонятен ни Спартаку, ни самой певице (это он так предполагал). Но это было не главным. Их силу передавала мелодия — печальная, какая сейчас наверняка звучала в душе любимой женщины; озорная — в мгновения общей радости; торжественная, зовущая в бой. Последняя, как уверился сейчас консул, этим кругом еще прозвучит. Он ухватился душе за эту мысль, загоняя в самые глубины и печаль, и ярость. Последняя вернется позже — в момент прямой схватки с врагом; теперь же нужен был холодный разум, который сразу же отмел прочь робкое предложение супруги:

— Марк… а может, отдать им Камень… Что это изменит в нашей судьбе. Зато туча, быть может, не вернется.

— Ты серьезно?! — круто повернулся к ней легат; в его голосе не было злости, за что Лентулл был глубоко благодарен другу — лишь глубокое изумление, — ты серьезно веришь этому нелюдю? Разве непонятно, что он управляет этими тварями — иначе почему туча обрушилась только на наших разведчиков? Нет — ему нужно все. Крепость, наши богатства… ты, Теренция, и ты Ливия!

Теперь Спартак ухватил ладонями сразу за две руки жены, успокаивая, пытаясь загородить ее собственным телом от ужасной действительности. Увы — весь мир загородить было невозможно. Как и знакомую до мелочей перспективу под стенами крепости, где сейчас хозяйничали непрошенные гости. Теперь легион, ощетинившийся в сторону дикарей длинными копьями, не выглядел внушительным и грозным. Потому что над ним, и над всей крепостью зарождалась новая туча кровососов.

Дикари тем временем решили сделать паузу. Откуда-то из болота, подступавшего ближе других к крепости, двое болотников шустро катили толстенную короткую колоду. Пятеро других тащили, низко клонясь от тяжести, чурбаки поменьше. Большая, как понял консул, представляла собой походный стол командования объединенного войска дикарей («Грязной шайки, а не войска», — поправил себя Спартак); на пять других тут же уселись вожди — по правую руку от главного женщина и практически обнаженный дикарь; по левую — два зверовидных мужика в грязных шкурах. Взгляд консула лишь скользнул по огромной фигуре Дену; остановился на втором лице — на дикаре, которого подданные называли Бароном. Невероятно, но сейчас Спартаку показалось, что не только звуки, но и взгляды, и даже мысли — все соединяло напрямую эти два пятачка, которые занимали непримиримые враги. И в глазах Барона, сидевшего не ближе десятка дюжин стандартных шагов, он прочел вожделение, похоть и обещание грубых наслаждений, направленных на его жену, на Теренцию Квинтиллу! Словно она была обещана грязному дикарю в качестве приза.

— Это так, — понял консул, заполняясь гневом и отвращением; он словно присутствовал раньше на торге, где дикари делили добычу, — «шкуру неубитого болотного медведя».

Он прошептал эту общеизвестную фразу и шагнул вперед женщин — обеих сразу — прикрывая их от алчных взглядов, и присоединяясь к легату в его твердой уверенности.

— Лучше умереть, чем попасть им в руки, — заявил он со всей возможной твердостью в голосе.

— А лучше, чтобы умерли они, — Марк Туллий показал рукой на пятерку внизу.

Сзади, за спиной — к великому удивлению Спартака, и, наверное, легата, вздохнула Ливия; которая — как было известно всем — была самым миролюбивым существом во вселенной:

— Хорошо бы…

И это словно послужило командой для легата; а через него, посредством хорошо известного Спартаку жеста, и легиону. Живые стальные шеренги шагнули вперед, направив копья прямо в сторону сидевших на чурбаках вождей. Четверо из них побледнели; они явно были готовы вскочить и броситься назад, в родные болота. Потому что знали, что набравший шаг легион не сможет остановить никто и ничто. И только спокойный, даже самоуверенный вид их предводителя, который до сего момента играл на столе-колоде реликвиями племен, как обычными камешками, удерживал их от панического бегства. Вождь, убивающий взглядом, иронично улыбался и шевелил губами — он явно считал шаги легиона. И от этого спокойствия всем на стене (включая консула) стало не по себе.

Вот Вождь перестал считать, бросил камушек к остальным, и щелкнул пальцами. Вокруг стало темнее — это туча в небесах сгустилась, стало практически черной. Еще один громкий щелчок, звук которого легко преодолел дюжины стандартных шагов, заставил кровососов вытянуть к низу, к мерно шагавшей стальной коробке, один громадный, общий на всех хобот.

— Или лезвие меча, — представил себе более привычное оружие консул, — которое сейчас обрушится…

Третий щелчок, и туча взвыла от ярости и предвкушения чудовищной боли — своей и чужой — и действительно…

За мгновенье до этого рокового удара по не снизившему темпа (два стандартных шага за удар сердца) легиона ласковая, но неодолимая сила отодвинула Лентулла влево, а легата, соответственно, вправо. Две царственные женщины; всегда такие хрупкие, во всем полагавшиеся на силу и мудрость своих мужей, встали между ними. Ладони соединили четверку в единую цепь, и великая певица обрушила на мир первую ноту. Именно обрушила — тяжело и торжественно. Словно добавила в поступь легиона каменной тяжести. Консул знал эту песню. Не слова неизвестного языка, а ее внутренний смысл; силу, что несло каждое слово. И он вплел свой голов в общий хор, и каждое слово становилось понятным — словно в череде прежних жизней он когда-то говорил и на этом языке.

— А может, и говорил, — с радостью понял он, выталкивая из груди, — «Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой!…».

Он пел; пели все римляне, граждане страны, больше которой в мире не было. И этот гимн заставил тучу остановиться, словно в нерешительности и общем раздумьи; а вождей, вместе с их грязными подданными, броситься в болота. Но не исчезнуть, а выстроиться неровной шеренгой за первыми же кустами, что росли уже на топкой почве. Там — знал Спартак — легион не сможет держать слитный строй; там у дикарей появится весомый шанс разодрать его на куски. И в песню каким-то чудом вплелась команда легата: «Легион! Стой!». Шеренги остановились — прямо перед столом, на котором уже не было Камней. Но не перестали петь вместе с остальными римлянами. А консул, до сего момента пребывавший в радостной эйфории, вдруг задал себе вопрос:

— И что теперь? Не можем же мы петь вечно? А туча ждет!

Гимн на языке, который уже был почти знакомым, родным, звучал уже в третий раз. В пересохшем горле першило, как, наверное, у многих вокруг. Первой — нет, не сдалась, а выразила свою боль и нежелание сдаваться выразила Ливия. Она вытолкнула из себя хриплое, и такое привычное в последние круги: «Ах!», — и осела на руки супруга. И уже не видела, что ее горестный возглас словно взорвал мир — в сознании Лентулла Батиата. Внешнее изменение было пока одно, но какое! Живая туча словно исторгла из себя победный клич, направленный совсем не на римлян. Она ужалась до размеров, не превышавшей площади перед крепостью, и рванула. Куда?!

Консул едва не выдернул руки из ладошки супруги, чтобы протереть глаза от другой невероятной, поистине волшебной картинки. Чахлые заросли болот разрезала ровная просека, ведущая вдаль. Эта полоса, начинавшаяся прямо от края площади и шириной не превышавшая дюжины стандартных шагов, не имела никакого отношения к жидким топям болот. Она была идеально ровной; даже на расстоянии теплой и чистой. К ней хотелось приникнуть рукой, или всем телом. А еще — не отрывать взгляда от ослепительно яркой зеленой звездочки, которая зажглась далеко-далеко, и не собиралась гаснуть.

— Не гасни! — попросил консул ее, — дай отпор туче… мы так долго тебя ждали.

— Ждали! — выдохнул рядом Марк Туллий, — ждали, Товарищ Полковник… дождались!

А по толпе римлян, прекратившей петь, как только туча гнуса унеслась прочь, прокатилось до края стены и обратно: «Избавитель!».

Но больше всех были потрясены, конечно же, дикари. В их болотных сказах и легендах фигура Избавителя тоже занимала главенствующее место. Но ждали ли они его так истово, как римляне? Теперь же они бросились врассыпную от дорожки, рассекшей их болота, словно гигантский клинок, не знавший преград. Только Вождь, лишившийся летучего войска, задержался, чтобы бросить взгляд, полный ненависти, на крепость. Его губы зашевелились, и Спартак, не порвавший до сих пор невидимых нитей, что позволяли ему ощущать и гнев Вождя, и его растерянность, и даже слова, услышал, как тот буквально выплюнул в болота фразу, заполненную страхом:

— Пришли! Пришли проклятые русские…