Показания поэтов. Повести, рассказы, эссе, заметки

Василий Кондратьев

Первое масштабное собрание прозаических произведений и писем петербургского поэта Василия Кондратьева (1967–1999) не только заполняет очевидную историческую лакуну, но и представляет автора, чье подспудное влияние на постсоветскую литературу было значительным и продолжается до сих пор. Принципиальный одиночка, в своих произведениях он размывал границы между поэзией и прозой, исповедью и эссе, создав уникальный тип письма, одновременно глубокого и артистичного, который невозможно перепутать ни с чьим другим.

Сабаста

(Избранные главы)

Белле Матвеевой

Когда из-под кромки льда сгорает спирт, видишь пастбища и города, купола и реки, людей или статуи — но картина такая же невнятная, как неподвластные им речи, ни вообще именам.

5

…

Встреча, какой быть, угадана. Что увидишь, то и сбывается

в случай, где я или нет, неизвестно,

ещё слепая до времени. Вид бухты зноя и страстных лиц,

и странных, на склоне солнца, благо-

приятный прогулкам о воскресении, о скрытой гибели в свиданиях со

спутницей трепещущего тела, при свете мнимых отпечатлений памяти

звезда, истлевшая в горизонте

белёсой, как лень, накипи. Катер, рассекающий волны, безвольно

любезный сердцу мотор?

Сначала, я и бледная женщина на постели были одно лицо. Помню, я и <она> по вечерам замирала и брала меня под руку, а потом исчезала за поворотом. Прикосновение, о котором я думаю, ни истома, ни по привычке что-то мешало её рассмотреть, будто моё лицо было труп. Я клялась ей в любви к себе. Но после нахожу её на постели и удивляюсь: как это? значит, я забуду своё тело, только узнав её

возвращенное быть мной (ты помнишь, мы шли по проспекту, разглядывая базар? Я подобрала перчатку, и мне подошла. Ты раскрываешь книжку, я вижу карту в изображении: лицо, скрытое сетью улиц. Я обернулась и вспомнила, что брожу, одна, по блошивнику, всматриваясь в прохожих). Звезда, тлеющая в горизонте.

Так,

Обожаемый Ангел случается символом

при удачной картине домов и парка. Корейская принцесса кофе

играла марш пустыни Гоби, хрусталь по воздуху

медовых чашечек благоухание. Слепой,

идёшь, пока, на побережье среди голоса…

Я прохожу по парку, вглядываясь.

Дети будут смеяться, как я влюбилась в себя.

Однако в памяти я представляю всё, и даже твою слабую жилку в излучине у груди. Ты совсем не похожа, но потому моего слабого тела и не было бы, не вспоминай я о нашей встрече.

6

Где я? твой след вокруг

восковой шёпот окна, ширма шёлка — пара покинутых туфель. Круг комнаты. То, что исчезло в теле, останется. Вместо лица (вороний шорох огня, твои скулы сквозили песком наречия) ты не скажешь меня. Кто я

(скажи меня, повтори, как сказала ему

—

Луна стоит сильно и высоко. Жабы из камня

сурьма в плеске: прелестный лик омута

взгляд луны, летучей по зеркалу озера (это было прикосновение. Природа не больше, чем ты есть. Мы, казалось, в одном теле: найди отражение и соответствие. Мыши, жаворонки на закате воды, в паутине. Часовой луч пруда. Чёрная, когда я ныряю, морока рукам тлеет в холоде

скользкая тишина лангуста. Не рак, женщина чешуёй многих сосцов, узкий зрак совиного глаза. Дерево. Гладкий, белый и бородатый, прыгал с саблей по берегу. Из-за дуба другой с воплем всадил ему редьку в задницу. Тот упал.

Как истошные псы, выли, уставив косматые морды.

Игорный круг стола поднял ладони.

И гаер, размалёванный под тебя, крался в пляс. Зал, до люстры, был разрисован, по-индийски, змеиным орнаментом совокупления: север и юг, части света, аллегории и двенадцать созвездий для порядка системы. Соответственно, публика. Дюжий мужик, негр, и накрашенный юноша, обнявшись, квакали, шагая «лошадкой». Сова сорвалась и летела

в чёрной глади воды узнала её: это

—

я? голос был так отчётлив:

«Я, марка и дыхание Петербурга, карта соответствия судеб, чудесных и неизменных: и самоубийство, и странная, сумеречная любовь. Нет ни меня, ни тебя — не то, что избегает внимания, сгорая пожаром в чаду дивного, нового соединения».

—

Ты вышла, а я, с зеркальцем, жду тебя на диване в папиросном дыму.

9

Кому не спалось от пустующих стен: за ними другие пристрастия; «вчера» ушло дальше того столетия. Любовь стала памятью лучших дней, когда всё было цвет, вкус, запах. Где мы, где они? Жизнь была нужна, чтобы пустое зрение наполнить призраком: так и картина в зале, летучей вчерашней дымкой. Разные панели, цветы и золото: атлас и бархат, светло и ветер. Никого нет, и всё на своих местах; тихо и звонко. Золото волос, танец в теле: хрусталь бьётся, за ней паркет, дальше — ветер и горизонты. Любовь была только воспоминание лучших, неведомых дней. Или минут? Ни стен, ни пейзажа: одна девушка среди криков далёких вещей. Вот и всё

<1990>