Дома мы не нужны. последняя битва спящего бога

Василий Иванович Лягоскин

Это четвертая, последняя книга о приключениях полковника Кудрявцева и его друзей в далеком прошлом. Может, эти герои еще вернутся на страницы рукописи… но это будет совсем другая история. А пока впереди встреча с таинственным существом, которое племена неандертальцев тысячи лет считали богом – великим и ужасным…

Глава 5. Борис Левин. Трижды рожденный

Целый район Хайфы был погружен в темноту. Конечно, кое-где мелькали яркие лучи фонарей; негодующих человеческих голосов практически не было слышно — в три часа горожане предпочитали спать. А утром их ждал обычный комфорт и уют, которые без электричества невозможно было представить. Вот этим благом Барух и готов был одарить земляков.

— Да будет свет! — его рука решительно перевела толстый рычаг, увенчанный диэлектрической рукоятью в положение «Включено», и… ничего не произошло.

То есть, произошло много чего — удивительного, даже фантастического, но к электричеству это не имело никакого отношения. Барух Левин вдруг ощутил себя полулежащим на мягком диване перед столиком, чья уставленная яствами столешница располагалась на такой высоте от пола, что было чрезвычайно удобно брать эти самые яства рукой. А она сама протянулась вперед, ухватившись (без всяких вилок и ножей, кстати) за ножку какой-то экзотической птицы. И только когда пальцы ощутили теплую мякоть птичьего мяса, Левин понял, куда он попал, наверное пораженный насмерть током — в райские кущи, которые ждали каждого правоверного мусульманина. По ошибке, конечно — никаким мусульманином сам Барух не был, он и Тору-то признавал постольку-поскольку. Веру надо впитывать с молоком матери, да первыми наставлениями отца, а Барух — тогда еще Борис Левин — родился и вырос в Советском Союзе; служба в Армии — в Афганистане — еще больше отдалила его от Бога, на каком бы языке не произносились имена его пророков.

Он откусил тающее во рту мясо, еще раз подумал, что еврейский рай никак не мог выглядеть подобным образом, и поменял положение тела, освобождая вторую руку, на которую опирался до сих пор. Эта рука тоже нацелилась сама — на кувшин, в котором явно было что-то, способное смочить пересохшее горло. Барух едва не подпрыгнул, когда из за спины вдруг протянулась другая рука — чужая (у него самого третья не выросла, хотя сейчас Левин ничему не удивился бы); эта рука перехватила кувшин, и вот уже тонкая струя темно красной тягучей жидкости заполнила бокал, который недавно уже кто-то опорожнил.

— Целлариус, — вдруг возникло в голове слово, которое словно взрывом гранаты разнесло по полумраку этой богато украшенной комнаты его притязания на райские кущи, — целлариус, собачий потрох, разносчик вин и напитков, который посмел налить вино в использованный бокал.

В груди стал зарождаться гнев, который должен был тут же опрокинуться на голову проштрафившегося раба наказанием; перед глазами мелькнула картинка длинной плети, рвущей нежную кожу со спины паренька, и тут же он очнулся от чужих жестоких грез. Это не он, бывший сержант, а ныне простой электрик небольшого израильского городка, думал так! Это хозяин апартаментов, в которых был для него одного накрыт стол, достойный Лукулла, рассуждал так жестокосердно, и… привычно.

А еще привычно шевельнулась тень у двери — высокой и широкой, покрытой затейливой резьбой — и прокуратор (как там зовут этого распорядителя — Клеон, кажется) выступил вперед на шаг, и махнул рукой. Лицо его было богато мимикой; безо всяких слов он и распорядился и сменой посуды, и обещанием скорой расправы над провинившимся рабом и…

Бесшумной тенью мелькнул апалекта, убирающий со стола. А рядом уже застыл с чистой посудой структор, готовый придать пиршественному столу первозданный вид.

Борис между тем перестал удивляться, хотя за пятьдесят два года прожитой жизни такого фортеля судьба ему еще не выкидывала.

— Если это сон, или кома в госпитале Хайфы, надо насладиться по полной. Кстати, — оглянулся он, отпив глоток подогретого вина, сдобренного пряностями настолько, что первоначального букета невозможно было различить, — тут ведь накрыто на несколько персон. И кого это мы ждем? Кто вместе со мной будет пить это великолепное, хотя и испорченное немного пряностями вино, есть это жаренного павлина, или этих рябчиков, искусно уложенных на блюдо целой горой. Что интересно — буржуев еще нет, а рябчики — пожалуйста.

Он схватил с самого верха одну маленькую тушку и… сжевал ее целиком, с костями, которых не ощутил. А может там их и не было?

— А это что? Устрицы? Никогда не пробовал… Мда… Все таки мясо лучше. Да! — о гостях! Может это будут гурии, раз уж мы заговорили о рае?

У двери опять шевельнулся Клеон. Барух махнул рукой — этот жест был привычным, а значит не его, не левинский, и означал он: «Говори!»

— Господин мой, Марк Туллий, — густым, хорошо поставленным голосом провозгласил прокуратор, — прибыли гостьи твои, которые согласились разделить трапезу с тобой..

Левин едва не поперхнулся нежнейшим паштетом; Клеон говорил на древней латыни, и Барух его прекрасно понимал. Для пробы он, откашлявшись, произнес совсем коротко: «Кто?»

Раб у двери (высокопоставленный, но все таки раб) если и удивился забывчивости хозяина, виду не подал, и так же торжественно произнес:

— Терентия Квинтилла, дочь Августа, и Ливия Терция, дочь Сципиона.

Девушки — а это, судя по именам и нарядным девичьим столам — были дочери знатных патрицианских родов, словно ждали этих слов; они действительно прозвучали как приглашение. И молодые патрицианки вплыли в залу с гордо поднятыми головами. Осанку эту матери ставили дочерям с самого раннего детства; научиться простолюдинке за день, или даже год было нереально. Это были лучшие дочери своего народа — для этого времени, а Левин в своем сне попал, как он помнил из учебника истории древнего мира за пятый класс, в этот самый Древний мир. Древний им, если точнее. Во времена Цезаря, Суллы, или того самого Лукулла. Или Спартака, который, может быть, громит сейчас римские легионы.

— Нет, — отметил он памятью хозяина дома, вскакивая навстречу гостьям, — никакого восстания еще не было. Хотя имя Спартак достаточно известно.

Впрочем, о знаменитом гладиаторе можно было подумать и позже, а пока он отпустил вожжи, разрешил рассыпаться в приветствиях:

— Божественная Ливия Терция, великолепная Теренция Квинтилла, как мне выразить ты радость, что испытал я, лицезрея ваши лица, пред которыми бледнеют лик и греческих, и римских богинь…

Левин с удивлением отметил, как ловко он спрыгнул с ложа, несмотря на застарелый радикулит, и как непривычно плоско у него под туникой — там где раньше он гордо похлопывал по отчетливо выпирающему пузу.

— Черт возьми, — он, как обычно в минуту волнения, перешел на русский язык, — что вокруг происходит? Куда я попал? И сколько мне теперь лет — не скажешь, барышня?

Барух повернулся к стоящей впереди подруги (а может и наоборот, соперницы — кто их знает?) красавице с вопросом, на который она, естественно ответить не могла. Но ответила!

— Двадцать, не больше, — на чистейшем русском языке произнесла Ливия Терция, изумившаяся как бы не больше его.

— Как?! — воскликнула пораженно Теренция Квинтилла — не менее чисто на языке Пушкина, — вы говорите по-русски?

Левин когда-то давно, в школе, пытался представить себе, что такое немая сцена. И только сегодня не понял, а до дрожи в коленках прочувствовал, что это такое! Секунды тянулись и тянулись; рабы (в их числе и две рабыни, занырнувшие в двери следом за госпожами) кажется даже боялись вздохнуть. Наконец Левин не выдержал первым:

— Давайте знакомиться по-настоящему. Может вместе поймем, что за ерунда тут творится. Я Барух… точнее Борис Николаевич Левин; родился в одна тысяча девятьсот шестьдесят третьем году в Самарканде; русский еврей. В девяносто втором эмигрировал в Израиль, работаю… работал в Хайфе электриком. Сейчас изображаю здесь хозяина дома — патриция Марка Туллия.

— А я Света; Светлана Кузьмина, тоже шестьдесят третьего года рождения. Учительница начальных классов из Вологды. Как попала сюда, не знаю. Ощутила себя в облике этой самой Ливии, после того, как, — девушка помялась, но все таки решилась продолжить, хотя видно было, с каким трудом она выталкивает из себя слова, — после того, как прыгнула с седьмого этажа, в окно собственной квартиры. Сама.

Она с непонятным вызовом посмотрела на Бориса, и тот смутился, пробормотал негромко:

— Были причины?

— Нет, — все с таким же вызовом отрезала Светлана, — не было причин ни умирать, ни жить. Ничего впереди не было — ни любви, ни одного родного человека. Только одиночество и зов бездны. Вот я и поддалась этому зову.

Она уставилась на Бориса своими огромными глазищами, и парня (а как еще его называть, двадцатилетнего?) словно объяло теплым облаком нежности — той самой, которую девушка копила всю жизнь.

— Эй, — достучалась до его сознания откуда-то издалека вторая девушка, — а мне представиться можно?

— Давай, — очнулся Борис, все еще пребывая в необыкновенно приподнятом состоянии духа.

— Я Жадова, Ирина Васильевна, окончила консерваторию по классу фортепиано; работала в музыкальной школе, в Самарской области. Тоже, как бы это сказать…

— Одинокая, и без всяких шансов, — подсказал Борис, и смутился от собственной резкости.

А Ирина не обиделась, кивнула:

— Какие уж шансы в пятьдесят четыре года.

— Ну сейчас тебе я бы больше восемнадцать не дал, — гораздо мягче польстил ей Левин, — наверное от женихов отбоя нет?

— Здесь с этим строго, — не согласилась девушка.

— И как же вы, такие красивые, тут оказались?

— Я, — пожала плечами Светлана, — до земли не долетела. Оказалась прямо перед дверьми этой комнаты. А когда услышала, как меня зовут — по здешнему имени, вошла в открывшуюся дверь. Так что вы первые, кого я здесь увидела.

— Аналогично, — кивнула ее новая подруга.

— Ну тогда, — замер на мгновенье Борис, размышляя, какой из своих двух, даже трех натур отдать сейчас предпочтение; русская пересилила, — не отметить ли нам это событие бокалом подогретого вина, да под мировую закусь. Пробовали когда-нибудь паштет из соловьиных языков; а омара со спаржей?

— А ты? — засмеялась, еще раз обдав парня теплым облаком благожелательного тепла, Света Кузьмина, она же Ливия, дочь Сципиона.

— А как же, — важно кивнул Левин, и тут же, не выдержав, прыснул, — только что.

— Ты еще скажи, что мы тебе помешали, — присоединилась к их веселью Ирина, подхватывая Кузьмину под локоть.

Марк Туллий оглядел критичным взглядом стол; все было как в лучших домах… тьфу ты — Лондон-то, наверное, еще не построен; Рима, конечно. Впрочем его дом в Падуе немногим римским уступит…

Девушки, несмотря на внешнюю хрупкость, аппетитом обладали отменным. Может они тоже опасались, что этот сон кончится, и придется вернуться к блюдам, приготовленным собственными руками из продуктов, закупленных в «Дикси» про запас? Да и Левин не отставал от них, хотя успел нахвататься изысканных яств до прихода гостий. Римские патриции с душами и здоровыми аппетитами русских, казалось перепробовали все на столе; чужая память услужливо подсказывала: эти устрицы из южной Италии, целиковый журавль из Греции, рябчики (есть ли в них все же кости?) из Малой Азии… Лед в новых бокалах с вином из собственных ледников, так же, как из собственных угодий вон та огромная курица с хрусткой корочкой, размерами превышающая крупного гуся.

Блюда все прибывали и прибывали; парень уже не замечал, откуда выныривали ловкие руки структора… может таких подавальщиков было несколько? Или это вроде бы слабенькое вино заставляет кружиться голову; точно — вино, и нежный смех Светы Кузьминой — такой родной, словно Борис всю жизнь слушал его. Какое-то шевеление у двери сдернуло пьяную пелену с глаз — это Клеон явно пытался привлечь внимание.

— Говори, — повелительно махнул рукой Борис — теперь уже он сам, а не призрак Марка Туллия.

— Господин мой, Марк Туллий… Позволь напомнить, что ланиста Лентул Батиат выставляет сегодня пятьдесят гладиаторов в честь назначения твоего отца консулом Великого Рима. Лучшая ложа амфитеатра ждет тебя и твоих гостей.

Борис оглянулся на девушек. Он не без основания предполагал, что русские девчата, в отличие от римских патрицианок, будут не в восторге от кровавой бойни в местном «коллизее». К его удивлению, глаза Светы и Ирины блестели; они задорно кивнули. Может, это не они, а как раз патрицианки жаждали сейчас кровавых сцен; может русские души уснули сейчас, убаюканные коварным алкоголем?

Как бы то ни было, уже через несколько минут они, не переодевшись (физиономии рабов и рабынь выражали железное равнодушие), погрузились в шикарный паланкин и это средство передвижение — очень недурное, если, конечно, не ты сам несешь кого-то — понесло их, покачивая, к толпам римлян, жаждущим развлечений.

Амфитеатр встретил их приглушенным гулом, и гул этот, предвкушающий кровь и смерть, заставил их мгновенно протрезветь. А когда после громкого представления первой четверки противников на арене, покрытой чистым песком, зазвенел металл, а потом этот песок оросила первая струя крови, девушки, побледнев, вцепились в с двух сторон в Бориса. Но требовать от патриция, чтобы он немедленно прекратил это побоище, или хотя бы увел их отсюда, не стали. Посреди неистующей толпы их ложа выглядела островком молчаливой скорби и сочувствия проигравшим, для которых зрители неизменно требовали смерти. И кровь опять лилась на песок, неустанно подсыпаемый рабами, и никому не было дела до бледных лиц русских переселенцев, точнее подселенцев.

Наконец глашатай объявил главный бой вечера:

— Непобедимый Спартак против великолепного Крикса!

В груди Левина что-то дрогнуло, а девчата опять вцепились в него, жарко шепча ему сразу в оба уха:

— Неужели это он? Тот самый Спартак?! А если его убьют? Что будет, если его убьют?

— До не знаю я, — чуть ли не стряхнул их обратно на сидения ложа Борис, — я другое знаю, точнее помню — они ведь друзья, они вместе должны поднять восстание. Как же они будут сражаться сейчас.

А сражение все таки началось. Бойцы, мощные фигуры которых можно было в мельчайших подробностей разглядеть на арене, двинулись по кругу, внимательно наблюдая за движением соперника. Крикс был помассивней, что не делало его менее подвижным; но в Спартаке, каким-то неведомым образом понял сержант Левин, все было наполнено энергией победителя; он на каждый бой выходил за победой, и неизменно побеждал. Спартак был вооружен коротким мечом с широким лезвием и небольшим щитом, способным прикрыть разве что лицо поединщика. У Крикса щита не было, зато меч длиной превосходил длиной раза в два. Он и сделал первый выпад, рубанув крест накрест так, что Спартаку оставалось только отступить назад. Он и сделал это… вроде бы — отступив только от первого замаха. Второй он поймал в самой высокой точке, и шагнул вперед, подставляя под удар щит, а еще быстрее устремляя вперед свое короткое оружие.

Конец ознакомительного фрагмента.