Фазовый переход. Том 2. «Миттельшпиль»

Василий Звягинцев, 2016

Операция «Мангуста» по свержению существующего режима в Российской Федерации предотвращена. Подача отбита. Отныне тайные «боевые действия» будут вестись на территории стратегического противника, и фокус внимания «Андреевского братства» сосредотачивается на Соединенных Штатах, где немедленно начинают происходить события, способные изменить двухвековой устоявшийся порядок на континенте и положение во всем мире. Снова Андрею Новикову и Александру Шульгину приходится вступать в большую Игру и вмешиваться в ход истории. Но иначе они уже не могут, потому что сфера их ответственности – Будущее.

Глава четырнадцатая

— Мне кажется, что ситуация созрела до нужной кондиции, — сказал Шульгин после того, как Сарториус, заглядывая в предложенные ему конспекты, переговорил с десятком своих клиентов и контрагентов. — Похоже, как мы с РСФСР и Югороссией тогда вопрос решили. И сейчас есть ощутимый шанс, что без чрезмерных мировых потрясений американцы сами всё у себя сделают. Причём так, что подавляющее большинство из них будет довольно случившимися переменами. «Отнять и поделить» — это мощный лозунг. Мобилизующий. Если до крайности не доводить, конечно. Получив солидную прибавку к доходам и увидев, как правительство о народе заботится, означенный народ непременно в умиление придёт. За исключением законченных паразитов, разумеется. Да и тех к делу пристроить можно будет, опять же, если народ этого захочет… Машинка запущена, пусть работает. Если там найдутся несогласные и с твоими ребятами вендетту затеют — «делу мира и социализма» только на пользу.

— Вы что, на самом деле социализм в мировом масштабе возрождать решили? — очень сильно удивился Сарториус. Пока что из тех разрозненных фрагментов мозаики, которыми являлись только что отданные распоряжения и указания, никак не вырисовывалась для него общая картина. А картина, судя по всему, намечалась монументальная, грандиозная даже. Так выходило, когда своим изощрённым умом пантократора^[30], каковым Магнус Теофил считал себя «на полном серьёзе», он пытался экстраполировать последствия того, что начали реализовывать его теперь уже партнёры.

Применительно к Новикову и Шульгину термин этот казался ему вполне подходящим. Как бы могущественны ни были люди, сумевшие без видимых усилий согнуть его «в бараний рог» и «заставить плясать под свою дудку», Сарториус был уверен — править миром без его солидарного и равноправного участия они не смогут. Слишком много его элементов, находящихся в неустойчивом динамическом равновесии, необходимо постоянно учитывать, слишком много будет постоянно возникать новых коллизий, с которыми человек, не знающий конструкции десятилетиями сплетаемой трёхмерной паутины, не справится. Не справится просто от нехватки турбулентной, многоразрядной информации, сколь бы выдающимися общими способностями он ни обладал.

Так, самый лучший пилот неминуемо разобьётся, если вдруг в ночном полёте отключатся все системы управления и контроля. Какое-то время ещё будет сохраняться состояние «равномерного и прямолинейного движения», но первое же изменение любого из тысяч возможных внешних воздействий неминуемо вызовет катастрофу, более или менее растянутую по времени.

И Сарториус при всём желании или под какими угодно пытками не сможет передать новым хозяевам положения все свои бесчисленные связи со множеством людей, знание их сильных сторон и слабостей, научить способам эффективного воздействия на каждого, а главное — поделиться способностью безукоризненно точной реакции на хаотическое, броуновское движение миллионов пар «причина — следствие», из которых, как и из атомов и молекул, состоит весь реально существующий и воображаемый мир. Воображаемый до тех пор, пока одно из воздействий не переведёт некую возможность в реальность, превратив тем самым сколько-то не менее перспективных реальностей в неосуществившиеся, а значит, как бы и иллюзорные варианты.

Подобными умствованиями Сарториус занимался всегда, сколько себя помнил, и очень рано научился какую-то часть своих эманаций разума переводить в плоскость принятия и осуществления решений, а большую — сохранять в качестве питательного субстрата^[31] для последующих идей и свершений.

Похоже, что хотя бы на данном этапе Новиков и Шульгин априори придерживались такого же мнения. Им собственными средствами, даже с помощью Шаров и Арчибальда, элементарно не хватит времени, чтобы найти и перехватить все системы управления и каналы связи, которыми легко и свободно манипулирует Сарториус.

Так же Новиков не смог бы почти полгода руководить СССР в самые тяжёлые предвоенные и первые военные дни, если бы не имел в распоряжении всю полноту памяти и личных способностей Сталина.

Но признавать их нынешнюю взаимозависимость с пауком-магнатом Сарториусом «братья» отнюдь не собирались. Много чести. Более чем на шаг-другой ему «план боя» раскрывать необязательно.

— Что мы решили, а к чему только присматриваемся — это сейчас вам знать совершенно ни к чему, — ответил Новиков. — Умножая знания — умножаешь скорби. А также свою от них зависимость. «Социализм» же в данном случае всего лишь фигура речи. Был такой международный журнал лет 30 назад — «Проблемы мира и социализма». Да вы, наверное, помните. Довольно интересный. Так мы пока только первой частью этой формулы заняться намерены. По каковой причине вас сейчас покинем. Обещаю, что ненадолго. А если вам вскоре звонить начнут те, у кого доступ есть, с информацией о текущем моменте, кляузами друг на друга, вопросами, предложениями и претензиями — выслушивайте в присутствии Арчибальда, пристойным способом обещайте принять решение и в нужный момент дать необходимые «ценные указания». Не мне вас учить. А «указания» подскажет мистер Боулнойз. В случае затруднения доложит нам, а мы уже определимся и спустим директивы. Доходчиво?

— Вполне. Только… — Сарториус замялся.

— Ты снова о своём здоровье? — усмехнулся Шульгин. — Помирать экстренно расхотелось? Не переживай… — Он снова пристегнул на руку «властелина мира» браслет. Показал на слегка расширившийся за последние часы зелёный сектор. — Видишь? Динамика положительная. Организму дан позитивный толчок, и он, избавившись от патогенных факторов, мобилизует имеющиеся ресурсы. В ближайший месяц точно не умрёшь и даже бодрее себя почувствуешь. Аппетит, предупреждаю, резко повысится. Моментами — до неприличия. Надо же потери массы и энергии возмещать. А через сколько-то времени повторим. В зависимости от результатов текущей деятельности. Публике вроде тебя поводок слишком отпускать нельзя, сразу в голову дурацкие идеи приходить станут. Проверено.

— Чтобы не скучали здесь — получи´те задание на дом, — сменил тему Новиков. — Вместе с Арчибальдом нарисуйте нам несколько динамических карт мировой экономики. У него образование вполне подходящее, и все справочные материалы в голове. Рассчитайте, исходя вот из этих соображений, — протянул Сарториусу лист бумаги. — Каким образом без катастрофических последствий, но быстро и крайне решительно следует начать переход к реальной, согласующейся с Марксом схеме. «Количество бумажных денег в обращении равняется сумме стоимости имеющихся товаров и услуг, делённой на скорость оборота платёжной единицы». Так, кажется? Я политэкономию давно сдавал, но кое-что помню. То есть экономика должна быть в обозримое время приведена к состоянию равновесия. С чётким разделением на наличные и безналичные, «инвестиционные» деньги и последующим переходом на всемирный золотой стандарт… Чтобы, значит, никаких больше долларов, фунтов и прочих деривативов…

Разумеется, при этом полностью исключить, с использованием ваших и наших возможностей, межгосударственные вооружённые конфликты высокой интенсивности. Гражданские беспорядки при этом, — Сарториусу показалось, что Новиков ему слегка подмигнул, возможно, намекая на известные события трёхлетней, кажется, давности^[32], — следует пресекать со всей решительностью. Не останавливаться перед изъятием из обращения единиц ради блага миллионов.

— Ваша идея в принципе не слишком расходится с моими долгосрочными проектами, — кивнул Сарториус, ободрённый диагнозом и прогнозом в части собственного здоровья. — Я тоже предполагал в ближайшее десятилетие перестройку мировой экономики с выходом на уровень практически простого воспроизводства. Вплоть до перехода большинства стран и территорий к почти полностью натуральному хозяйству. При этом управляемость мира повышается до бесконечности. Сугубая монетарность обращения, кредиты только под залог реальных ценностей…

— Или — фунт собственного мяса, — вставил Новиков.

— Что? Ах да, Шекспир, «Венецианский купец»… Там, кстати, Шейлок прогорел на том, что не учёл ограничительного параметра — при изъятии мяса не пролить ни капли крови и взять ровно фунт, не больше и не меньше. Ваши условия похожи…

— Отчего же? Мы таких ограничений не ставим. Если десяток-другой миллионов офисных сидельцев вынуждены будут заняться производительным трудом — это не катастрофа…

— Вы очень недооцениваете грандиозность потрясений, что ждут человечество, — вздохнул Сарториус. — Это будет ненамного легче новой мировой войны…

— Удивительная заботливость. Вы всю жизнь были таким альтруистом или стали им только сейчас? — заинтересованно спросил Новиков. — Не помню, кто сказал: «Мы начинаем раздавать добрые советы, когда теряем способность подавать дурные примеры». Помнится, всего неделю назад вы старательно споспешествовали возникновению третьей мировой войны… Она как способ решения ваших проблем не вызывала столь острой реакции отторжения? Наверное, потому, что расплачиваться сейчас придётся вам и всему вашему классу, в марксовском опять же смысле…

— Вы, оказывается, ничего не поняли, — с осторожным торжеством в голосе ответил Сарториус. — О мировой войне речи не шло. Это могло показаться только со стороны, при беглом взгляде. Идея состояла в том, чтобы с минимальными потерями сменить власть, а потом и государственное устройство как в России, так и в США. В два этапа. А уже потом… Кстати, «Мой класс», как вы выразились, в целом как раз потеряет гораздо меньше прочих, живущих собственным трудом. — Сарториус явно вступил на привычную стезю. — Он, конечно, значительно сократится в размерах, но какое дело коралловому рифу в целом, — он указал рукой на океан, где многокилометровая дуга прибойной пены обозначала границы рифа, — до потери какой угодно своей части… Пятнадцать миль он длиной или две — это всё тот же дезинтегрированный надорганизм. Для уцелевшей части ничего не изменится. Велика ли беда — потерять четыре дворца из семи и девять миллиардов из двенадцати. Сохранив остальное не в сомнительных бумажках и реальной звонкой монете. Это ведь далеко не то же самое, что лишиться возможности обедать каждый день в привычном ресторане или кафе и перейти на благотворительную похлёбку.

— Сравнения у вас чересчур книжные, господин бывший триллиардер. — Андрей постарался вложить в голос максимум язвительности. — И вы просто пока не осознали степень своего падения. Жить на жалованье, пусть и достаточно большое, — совсем не то, что повелевать царствами… Не задумывались, почему во времена Великой депрессии разорившиеся бизнесмены, ещё не успев узнать вкуса той похлёбки, что вы упомянули, тысячами выбрасывались из окон небоскрёбов или кончали с собой иным способом? А вот рабочие, уволенные с заводов Форда, спокойно отправлялись строить автостраду через Долину смерти, на рузвельтовское пособие, ухитряясь при этом радоваться жизни доступными им способами?

Сарториус задумался. И, очевидно, плодотворно, поскольку заметно погрустнел.

— В общем, как поётся в «Интернационале», — добил его Шульгин, — владыкой мира будет труд! Неважно какой, но всё же труд, а не надувание финансовых пузырей. Ох, предвижу я весёлые времена. Так что не скучай, бывший горский князь, а ныне трудящийся Востока. Распишите с Арчибальдом всё, как надо. Чтоб и овцы сыты, и волки целы. Если получится.

Отозвав в сторону Арчибальда и коротко с ним переговорив о чём-то наедине, Шульгин приглашающе махнул рукой Новикову.

— Сейчас без Левашова и Воронцова обойдёмся, — сказал он, с некоторой как бы печалью осматривая вершину острова со всеми строениями и безбрежность океана и неба за парапетом. Как будто бы ему вдруг захотелось задержаться здесь на неопределённый срок, отстранившись от нестихающего потока мировых и личных проблем. — Воспользуемся любезностью Замка, его методики, говорят, стопроцентно надёжны и мировой континуум не сотрясают, поскольку не имеют к нему никакого отношения…

По подсчётам Новикова, предлагаемый Замком в лице Арчибальда вариант пространственно-временных перемещений был вроде бы четвёртый — кроме левашовского СПВ, аггрианского блок-универсала и вылетов в астрал по методике Константина Васильевича Удолина.

То, что изобрёл Маштаков, скорее всего являлось неким вариантом одного из трёх первых способов, но могло оказаться и чем-то совершенно оригинальным. Ни времени, ни образования на то, чтобы вникать в подобные тонкости, у Андрея всегда не хватало. Но то, что по технологии Маштакова удавалось попасть не просто в ближайшую параллель, а именно в «боковое время», наводило на размышления.

— А зачем нам сейчас в Замок? — спросил Новиков. — Вроде бы у нас были несколько другие планы.

— Посоветоваться надо…

Ясно, с кем посоветоваться. Андрей спорить не стал. У Замка с Шульгиным сложились в некотором смысле гораздо более «близкие» отношения, чем с остальными и даже Воронцовым, первооткрывателем. То ли Александр сумел одной из созданных мыслеформ войти в резонанс с какими-то составными частями личности Замка, то ли, наоборот, — во время нескольких реинкарнаций, пережитых Шульгиным, его «молекулярная копия», случайно или запланированно, приобрела некоторые несвойственные человеку, но имманентные^[33] одной из сущностей Замка черты.

— Ну, надо так надо…

Переход в сферу действия Замка, хоть с помощью Антона, хоть «по-удолински», через астрал, происходил без всяких эффектов, театральных или физических. Просто в момент одного из движений век, пресловутый «миг» — реальность вокруг менялась, как кадр на киноэкране. Моргнул — и вокруг уже не островной сад Сарториуса, а один из каменных крепостных двориков, неотличимо похожий на те, где друзьям доводилось бывать не один раз.

Опять здесь, как накануне отплытия «Валгаллы», — щемяще прекрасное «индейское лето». Густо-синее, но одновременно и чуть выцветшее небо. Почти неподвижный, чистый и прозрачный во всех смыслах воздух, с неуловимым холодком, будто принесённым с Севера, где уже выпал снег. Истёртые, словно по ним действительно ходили сотни лет тысячи людей, большие плиты белого камня, выстилающие двор, усыпаны жёлтыми с красной изнанкой листьями канадского клёна.

И тишина — глубокая, почти невозможная во «внешнем мире», но живая, не пугающая, как в затхлом воздухе бетонного бункера, а, наоборот, умиротворяющая. Такая, что в самый раз, усевшись на грубо вытесанную каменную скамейку, отдаться неконтролируемому полёту воображения и эмоций, вдыхать этот воздух и ждать, когда ветерок, пробравшись между зубцов высоких стен, шевельнёт сухие листья и они с шуршанием поползут, опираясь на свои пятипалые кончики. Пока не упрутся в основание сложенной из гранитных блоков стены и замрут там. А к ним будут присоединяться всё новые и новые, и за недолгое время наберётся их целая куча. И тогда её можно будет поджечь, чтобы насладиться непередаваемым запахом осени. Как в далёком-далёком детстве.

— Опять мы одни тут, на миллионы лет и миллионы километров вокруг, — со странной интонацией сказал Шульгин.

— В первый раз, что ли? — пожал плечами Новиков. — Пришли — ушли, когда по своей воле, когда по чужой. Советоваться где собираешься? В твоём баре или…

— Да ты не торопись. Дай в настроение прийти. Воздухом подышать. Хорошо тут, спокойно. Покурим без спешки. Можно на берег океана прогуляться. Здесь поблизости я в тот раз «Виллис» оставил. Интересно, цел ли?

— А куда денется?

В ответ на риторический вопрос Сашка только пожал плечами. Может, стоит, где стоял, с ещё тёплым после поездки мотором. А то — растворился, как исчерпавшая свою функцию иллюзия.

— Теперь у нас времени много, бесконечно много, — продолжил он прошлую фразу. — И, дай Бог, — в нашу пользу. Когда захотим, тогда и вернёмся…

Что-то в интонациях Шульгина показалось Андрею странным. Он будто бы не своей волей говорил, а транслировал чужие слова, спокойно и равнодушно, при том что мимика оставалась прежней, живой. В небо Сашка смотрел с интересом, доступные взгляду закоулки Замка, лестницы, переходы и балкончики осматривал профессионально, будто искал признаки засады или просто чужого здесь пребывания.

Что-то эта метаморфоза наверняка значила, как и достаточно внезапное Сашкино предложение переместиться с острова Сарториуса сюда. Попутно мелькнула мысль, неуместная сейчас, пожалуй: «А есть ли у того острова собственное имя, зафиксированное в лоциях или хотя бы присвоенное нынешним хозяином, или так он и остаётся Островом? Так же как Замок — Замком, без дополнительных обозначений».

— У тебя с головой и нервами всё в порядке? — без околичностей спросил Новиков. Это в книжках и кино любят по каждому пустяковому поводу разводить массу догадок и домыслов, часто выливающихся в полноценную мелодраму, в то время как достаточно было бы просто задать прямой вопрос. Намного бы проще стала жизнь персонажей, но гораздо беднее — кино и литература. Пьеса «Отелло» из трагедии превратилась бы в бытовую драму, а то и фарс, вроде «Двенадцатой ночи».

— Почему вдруг спрашиваешь? — повернулся к Андрею Шульгин. Они настолько давно и хорошо знали друг друга, что обычно понимали настроения и состояния без лишних слов, уточняя лишь некоторые, внезапно возникшие обстоятельства. Или — если существенное значение вдруг приобретали события, случившиеся с одним из них в другое время и в другом месте.

— Выглядишь несколько не от мира сего. Говоришь не с теми интонациями. Или думаешь о чём-то сильно постороннем, или…

— Или я — это вдруг снова не я? Ну, не совсем я. Так подумал?

— В этом роде. Вдруг Замок опять взял управление на себя…

— Это — вряд ли. Хотя ничего утверждать не берусь. На этих уровнях естества может происходить всё что угодно, и мы никогда ничего не заметим, если нам не разрешат специально. Как внутри Ловушки. Превратись мы сейчас в головоногих моллюсков — и без разницы. Так и будем на дне морском сидеть, или плавать, обмениваться информацией доступными нам способами, считая, что всё идёт самым естественным образом…

— Нет, тебя точно в дебри чёрной меланхолии потянуло. Так ведь раньше у вас депрессивная фаза циклотимии называлась? — уточнил Новиков, имея в виду основную (или первую) профессию друга.

— Не в меланхолии дело. Просто вот вернулись сюда, и как-то сразу прежнее настроение нахлынуло, ну, сам помнишь… Перед самым первым уходом отсюда. Когда я тебя в «спецквартиру» повёл…^[34]

— Ну, тогда повод был, — сразу вспомнил те дни Новиков.

— Сейчас, наверное, тоже есть, — пожал плечами Сашка, — только в глаза не бросается. А вот ощущение, что мы — почти Держатели, в Замке сразу пропадает. Очень мы с ним несовместимые величины. Давай наверх поднимемся, — указал он на узкую каменную лестницу без перил, четырьмя маршами идущую вверх вдоль крепостной стены. — Грамотно сделано — если отступать по ней спиной вперёд, правой рукой с мечом удобно рубить, ещё и сверху вниз, а противнику, наоборот, никак не размахнуться. Трупы атакующих будут на идущих позади валиться, вдобавок ступени положены с небольшим наклоном наружу, а тёсаный камень от крови скользкий…

Кто же это, создавая Замок, такими мелочами озаботился? Едва ли просто копировали существующие на Земле образцы — чувствуется чужая архитектурно-фортификационная мысль. Значит, и за неизвестно сколько парсеков отсюда и феодализм имел место, и гуманоиды, штурмовавшие твердыни соседей-баронов…

С высоты стены в одну сторону виден был кусочек океана — остальное заслоняли две ближайшие башни и высящийся посередине центрального шестиугольного двора донжон. Зато материковая часть видна на десятки километров во всех направлениях. Вьётся среди невысоких, заросших вереском холмов мощённая красным кирпичом «дорога в никуда», на которую некогда прямо с балкона своей абхазской дачи переставил Воронцова Антон.

Горная гряда, почти перпендикулярная океанскому берегу. Горы низкие, сильно выветренные, покрытые пятнами дубовых рощиц посередине лугов, похожих на альпийские. Пейзаж, постепенно подёргиваясь синеватой дымкой и теряя отчётливость, у самого края горизонта сливался с ещё одной скалистой грядой, отблескивающей снежными шапками на самых высоких пиках.

— Вон там, — Шульгин указал рукой в сторону ложбинки между холмами километрах в пяти от стены, — мы с Антоном вскоре после моего возвращения с Валгаллы сидели, за жизнь беседовали. Он меня начал вербовать, с Сильвией предложил поработать… Тогда всё и началось…

— Почему тогда? А не с первого выхода на Валгаллу? Или даже с моего знакомства с Ириной?

— То само собой. А это уже нынешняя конкретика пошла. Отказался бы я, подзадержаться решил — и по-другому всё получилось бы…

— Забывать ты начал, братец, — ничего б ты не задержался, — возразил Андрей. — И мы все. Помнишь, как нас отсюда в шею выталкивали? Спасибо, пароход разрешили Диме построить, а то бы — «с вещами на выход»: на Валгаллу снова высадили или прямо в Москву…

— Да, действительно, — каким-то пустым голосом ответил Шульгин. — Сейчас у меня похожее настроение. Или — ощущение, чёрт его знает.

— Тогда зачем ты меня сюда тянул? — Андрея начал раздражать бессмысленный, как верчение педалей на велотренажёре, разговор.

— Почувствовал, что надо. Замку, наверное, хочется пообщаться без свидетелей, — ответил Сашка. — И даже не то что без свидетелей, а без всяких наведённых полей. Вариантов и теней реальностей. Сколько их за эти годы образовалось, прямо слоёный пирог, если считать каждый поворот сюжета и хроносдвиг. От нас ведь, по правде сказать, от тех, прежних, мало что осталось…

Шульгин присел на край парапета между двумя зубцами, вытащил из нагрудного кармана слегка помятую пачку. Тем самым, из молодости, жестом резко встряхнул, захватил губами за край фильтра на две трети выскочившую сигарету.

Андрей пальцами вытащил соседнюю, щёлкнул зажигалкой. Опустился на тёплые камни рядом с Сашкой.

— Мало, кто спорит, — согласился он, выпуская струйку дыма в опять ставший неподвижным воздух. — Я недавно «Дневники» Симонова листал и сейчас вспомнил. Вот он, к примеру, весной тридцать девятого на Халхин-Голе воевать начал и до сентября сорок пятого так и оттянул, как медный котелок. И повидал больше, чем любой солдат и офицер действующей армии. На фронтах и в тылу. В нём, думаешь, много от того эстета осталось, кто с друзьями и подругой в «Метрополе», только что в форму переодевшись, прощался? Как раз когда «жить стало лучше, жить стало веселей»^[35]. Только что из этого следует?

— Наверное, то, что Замок понадеялся — вот зайдём мы к нему на огонёк, сядем рядком, поговорим ладком — и на что-то он нас опять подпишет. И не этих, тёртых-битых, а тех… — с какой-то неясной печалью в голосе ответил Шульгин.

— Об этом и размышляешь, прислушиваешься — превращаться начал или пока нет? — делая вид, что не принимает слова друга всерьёз, с усмешкой спросил Новиков.

— Вроде того. А ты?

— Я — в норме. Чуть зацепила ностальгическая грусть, так она у меня всегда появляется, когда в прежние места возвращаюсь. Из раньшего времени. Мне даже в последние те годы по Москве ходить было неприятно. Слишком уж грубо целые улицы нашего детства сносили. А оказывался там, где старое ещё оставалось, — печалился, что это уже не отсюда…

— У всех свои проблемы, — усмехнулся Шульгин. — Но так или иначе, а надо всё же узнать, чего он от нас хочет. Здесь — себя не оказывает. Так всё же — где он нас принять желает? Мы и это угадывать должны? Нет чтобы попросту сказать…

— Пойдём в бар. Мы с ним там последний раз разговаривали?

— Да кто его знает? Не упомнишь. Но сдаётся, всё же в кабинете…

— В кабинет не тянет, — признался Андрей. — Давай в твой, лошадиный… Сядем, растормозимся, вспомним, как впервые в него зашли. Глядишь, как раз и войдём в нужное настроение…

— Нам нужное или ему?

— А вот это как раз несущественно…

Бар был точно такой, как в тот день, когда Шульгин закончил оформлять его цветными витражами-ню. Те же драпированные стены без окон, неяркая подсветка замаскированных ламп, имитирующих свет зимнего пасмурного дня. Приподнятый над ковролиновым полом подиум, ведущие на него несколько низких, но широких полукруглых ступеней. Деревянная, окованная старой, вытертой локтями медью стойка с многоцветьем этикеток на бутылках самых причудливых форм. Слева — несколько старинных пивных бочек, торчащие из них причудливой формы начищенные бронзовые краны.

Запах, который невозможно идентифицировать, но безусловно приятный и задевающий романтические струнки подсознания, — старым деревом немного пахнет, дымком и воском догоревших свечей, разными, но одинаково волнующими духами нескольких только что вышедших отсюда женщин… И ведь не вспомнить сейчас — так ли пахло здесь прошлый, позапрошлый, все другие разы или букет составлен только что, под настроение. Или — для нужного настроения.

Шульгин в своё время добавил к предложенному антуражу несколько витражей, точнее — стеклянных фотопанно, где были изображены в натуральную величину очень симпатичные девушки в разных интерьерах и в разных степенях полуобнажённости. Одна так даже верхом на великолепном коне во время стремительной скачки по летней южнорусской степи. Все модели — из числа его бывших подружек, с полным портретным сходством, но, понятное дело, слегка идеализированные. Подлинный соцреализм — изображение не того, что есть на самом деле, а того, что должно быть^[36]. Тут убавлено, там прибавлено. Ноги чуть подлиннее, талии потоньше, груди твёрже и формой идеальнее, как у роденовских красоток, глаза больше, волосы пышнее. Кто был знаком с прототипами — узнает, не ошибётся. Но впечатление получит совсем другое. Ошеломляющее! Мол, где же были мои глаза тогда?! Или — знать бы, что под скромным платьем она — такая?!

Музыка… Ну, с музыкой всё нормально — микст из мелодий шестидесятых-семидесятых годов. Негромко и именно на тех инструментах, какие нужно — кларнет, саксофон, труба, — все на своём месте. Никто никого не заглушает, не подавляет дурными децибелами, сумасшедшими соло бас-гитары или ударной установки. Будто бы в соседней комнате собрался и наигрывает для своих оркестрик крепких профессионалов, решивших тряхнуть стариной.

Налили по рюмочке, кому чего захотелось, опять закурили. Ну, хозяин, мы к твоим услугам. Что ещё нужно для конфиденции, уж такой, что конфиденциальней не придумаешь? Вне всякого времени и пространства…

— Правильно всё поняли, — как они ни ждали, а всё равно внезапно зазвучал словно бы со всех сторон знакомый мягкий баритон, интонированный, как у профессионального чтеца-декламатора. Сильно усовершенствовался Замок, поначалу он своим синтетическим голосом напоминал только что научившегося говорить глухонемого.

— Я действительно хочу, чтобы вы вспомнили, какими были тридцать лет назад. До того, как мы впервые встретились.

— Тридцать? — одновременно спросили оба, а Новиков продолжил: — Да неужели тридцать?

— Календарно — да. А со всеми перемещениями, выходами в астрал, сменой эфирных, тонких и прочих тел — вообще сказать невозможно. Это вне обычной хронологии.

— Тогда нужно судить чисто биологически. Выходит лет пять-шесть, не больше, — возразил Новиков.

— Ничего не выходит, особенно если учесть, что вы гомеостатом бесконтрольно пользовались и более-менее продолжительное время абсолютно непоследовательно существовали в трёх разных веках. То плюс семьдесят, то минус сто двадцать, и ещё несколько континуумов, вообще не имеющих отношения к хронофизике данных пространств. Мотогонки по спутанным кольцам Мёбиуса — интересная аналогия?

Согласимся — физиологически вам по-прежнему нет и сорока, но это тоже не по-настоящему, психологически — даже мне неизвестно сколько. Поэтому единственно корректная точка отсчёта — год начала перемещений, реинкарнаций и трансмутаций. А с неё прошло как раз тридцать лет. Согласны?

Замок говорил тоном принимающего зачёт доцента, и опять не верилось, что они слышат голос не человека, вообще не «существа», хоть гуманоидного, хоть нет, а некоей «субстанции», циркулирующей в хитросплетении узлов и струн Гиперсети. Отчего-то именно сейчас эта мысль пришла в голову сразу обоим друзьям, хотя за те самые «неизвестные годы» они по многу раз возвращались к теме Замка и их с ним взаимоотношений.

Очевидно, всё это как-то увязывалось с самим фактом их очередного сюда прихода и непонятного настроения Шульгина. Именно потому, что настроение Сашки показалось Новикову странным, он и взял на себя лидирующую роль в разговоре. Не в первый раз.

— Согласны, а куда денешься? Так оно в конце концов и выходит. Я, когда со своим дружком, Юрой Александровым, журналистом-политологом, в нынешней Москве впервые с тех пор встретился, он меня сразу просчитал. Ну не сразу, — поправился Андрей, — в начале второй бутылки. Я и залегендировался, и загримировался, старался держаться, как интеллигентный «новый русский» из их сериалов. И всё равно прокололся. На взгляде. Как он на меня заорал тогда: «Ты что, бля, прямо из семьдесят пятого явился, немым укором?»^[37] Было у нас кое-что как раз с тем годом связано… Ну, ладно. Считай, мы из восемьдесят четвёртого так и не выкарабкались. Как Басманов из своего двадцатого. Сколько его ни пытались здесь «социализировать» — по нулям.

— Сейчас у него вроде девушка из валькирий появилась, — слегка улыбнулся Шульгин. — К свадьбе дело идёт, я слышал.

— Хочешь, поспорим, она к нему поедет, а не он в Гвардию Олега… — будто обычный «третий из компании», поддержал тему Замок.

— Видно будет, — отмахнулся Шульгин. — Лучше бы кончал волам хвосты крутить. Что тебе опять надо, всемогущий ты наш? — повернулся он в сторону тех драпировок, за которыми, как ему казалось, прятался динамик, вещавший голосом Замка. — То Антон твой возвышенными идеями головы морочил, сейчас ты скоро час к снаряду подходишь, никак не разродишься. Ну?

— Вот этого и хочу, о чём сказал. Чтобы вспомнили, какими были тридцать лет назад.

— Так. Вспомнили. Дальше…

— Помните, вопросы у вас возникали, как можно левашовскую СПВ «на всю катушку» использовать?

— Помним, — опять вместо Шульгина ответил Новиков. — Хохмили в основном, чтобы крыша с места не сдвинулась от осознания грандиозности случившегося. Блок американских сигарет с оптового склада утащили, а не из спецбуфета, чтоб продавщице за «злоупотребление» голову не открутили. Тогда вообще с посягающими на пайку «власть имущих» не церемонились.

— Такие жалостливые были? — с оттенком иронии спросил Замок. — Тогда чего завскладом не пожалели?

— У того другие возможности. Усушка-утруска, путаница в накладных, недовложения в пункте отправления. Отмажется… — ответил Новиков. — Вернее, «отмазался», скорее всего.

Шульгин встал, подошёл к дверце «синтезатора», потыкал пальцами в кнопки, вернулся с двумя высокими бокалами чего-то зелёного и пузырящегося. Поставил на столик. Сделал глоток, задумчиво почмокал губами.

— Ты читать умеешь? — спросил он, явно обращаясь к Замку, поскольку на Андрея в этот момент не смотрел.

— На каком языке? — Замок, похоже, был удивлён бессмысленностью вопроса.

— На русском, на английском. Неважно. Был такой писатель… — Сашка пощёлкал пальцами, пытаясь вспомнить. — Ну, рассказ назывался «Я — это другое дело». У нас напечатан в конце шестидесятых, в красненьком томе «БСФ»…^[38] Вспомнишь?

— Не проблема. Том десятый. Автор — Фредерик Пол. Ты эти слова имеешь в виду? — Замок подтвердил свои актёрские способности. Будто великий Качалов или ведущий многих радиопередач «для детей и юношества» Борис Толмазов, он прочитал с выражением и с нужными интонациями: — «Кто может поручиться за человека, который вдруг почувствует себя богом? Предположите, что какой-нибудь человек стал единственным обладателем секрета, дающего ему возможность проникать сквозь любые стены, в любое закрытое помещение, в любой банковский сейф. Предположите, что этому человеку не страшно никакое оружие. Говорят, что власть разлагает. Что абсолютная власть разлагает абсолютно. Можно ли себе представить более абсолютную власть, чем та, которой обладал Коннот? Человек, который, не боясь наказания, мог делать всё, что ему взбредёт на ум? Ларри был моим другом, но я убил его совершенно хладнокровно, понимая, что человека, владеющего тайной, которая может сделать его властелином мира, нельзя оставлять в живых.

Я — это другое дело».

— Молодец, — похвалил Сашка. — Раз сразу нашёл цитату, значит, понял? Нас сначала было трое, сейчас — несколько десятков. И никто друг друга не убил. И никто не захотел стать властелином мира, хоть персональным, хоть коллективным. Имей в виду, мы ведь не только это читали. Много другого тоже. И «за», и «против». Выбор, как видишь, сделали…

— Потому я и решил иметь с вами дело. С самого начала. С Воронцовым познакомился, проверил, кто он такой и чем живёт. Направил его к вам. Тоже неплохо получилось. Лариса, при всем её своеобразии и первоначально острой к вам неприязни, в первый же вечер с вами совпала. Наталья, наполовину придуманная Дмитрием, наполовину мною… Даже — Сильвия без особых душевных терзаний перешла на вашу сторону. А дальше уж вы сами систему выстраивали. Братство…

— Люди одной серии, — грустно усмехнулся Новиков. — Значит, всё правильно. Только смысла как-то маловато. Сами поразвлекались, да и то сомнительно, а человечеству с этого что? Спасали мы его? А может, без нас и спасать бы нужды не было…

— Глупость говоришь, — строго перебил Замок. — Люди на фронтах умирали, вообще не зная, чем через три года час или день, выигранный на безымянной высоте, обернётся…

— Возвышенно, — сказал Шульгин, опять закуривая, словно Штирлиц, для стимуляции специфического воображения. — Неужто сам так мыслишь или подобный психологический заход в набор стандартных программ входит?

— Мы эту тему, кажется, с самого начала обсуждали, — без обиды ответил Замок. — Впрочем, если ты всё же вернулся туда, то всё правильно…

Новиков, услышав эти слова, вдруг с удивлением ощутил, что на самом деле поменялся. Вот прямо только что. Ощущения стали ярче, впечатления от окружающего — непосредственнее, а воспоминания подёрнулись сепией времени, как фотографии на старинной бумаге «Бромпортрет». Механическое это вмешательство в его нервно-психическую деятельность или нечто вроде нейро-лингвистического программирования? «Вы бодры и веселы. Вы полны сил. Все ваши проблемы ничего не значат. Вы радостны, вы счастливы, вы здоровы!»

Не так грубо, конечно, но методика схожая.

Или всё же как с Натальей? Сначала Замок внутри себя её смоделировал, Воронцову предъявил для проверки степени соответствия, а потом эту идеальную матрицу на реально существующую, очень даже не идеальную женщину наложил. Внешность каким-то образом «подрихтовал», воспоминания подтёр, черты личности какие ослабил, какие усилил. А главное, внушил, что весь смысл её существования — это быть рядом с Воронцовым, верной женой и надёжной подругой на всю жизнь. А остальное, что она получила (Наталья ведь сама заметила, что спать легла самой обычной, перевалившей за всё те же роковые тридцать одинокой женщиной «нелёгкой судьбы», а проснулась доброй красавицей, в этот же день встретившей своего «капитана Грея»), — это как приложение к любви и награда за верность. Верность, тоже слегка придуманную. В настоящей жизни она отнюдь не монашествовала, но в зачёт пошло то, что в её памяти давнишний курсант Фрунзенки остался самым лучшим из всех бывших у неё мужчин.

А сейчас Замок начал манипулировать уже ими?

Впрочем, глупое слово, ставшее вдруг очень модным среди «креаклов». Убедить человека, что правильнее служить и при необходимости голову сложить «за друга своя», чем сдаться в плен и пойти в полицаи, — это манипуляция?

Или манипуляция — это только когда «лоха разводят на бабки»? Но в любом случае очень многие на вид умные люди при любой попытке довести до них информацию, расходящуюся с общепринятой в их кругах, начинают тут же кричать о «манипуляциях». На самом деле речь идёт совсем о другом.

— Неужели вы так до сих пор и не поняли, что всё, что вы делали, в основном — по собственной воле…

— В основном? — тут же прицепился к слову Шульгин.

— Конечно, в основном. Часто обстоятельства вмешивались, но решения вы всё же сами принимали. Так я продолжу? Всё, что вы делали, в итоге оказывалось на пользу. Вам и людям. Те, что в Югороссии сейчас живут, могли бы вовсе не существовать, кто от голода и «испанки» умер бы, кто в эмиграции сгинул. А они благодаря вам живут, на благо Отечества и счастливо. Да и в оставшейся РСФСР сейчас получше, чем при «едином СССР». А это же вы создали те миры.

В Отечественную войну на сколько миллионов людей благодаря тебе, Андрей, и Берестину больше выжило? И насколько послевоенная история гуманнее будет? Ежова вовремя устранили… Сталину характер чуть поменяли… Не зря же его в нынешнее время даже на ГИП всё больше людей добрым словом вспоминают. И какого вспоминают? Тобой Андрей, и тобой, Саша, придуманного, а не того, что на самом деле жил. И так далее, по мелочи. Не могу сказать, что хоть где-то от вашего вмешательства стало хуже. С отдельными личностями, конечно, по-разному случилось, но история такими категориями не оперирует… Выходит, мы не ошиблись.

— Мы? — спросил Новиков.

— Мы, — согласился Замок. — Я и Антон. Перед тем, как Воронцова пригласить и в ваши разборки с агграми вмешаться, думали — стоит ли? Не лучше ли уничтожить изобретение Левашова, избавить тебя от общения с Ириной, вычеркнуть Берестина, застрявшего в парадоксе? Вся ваша литература утверждает, что самое главное — не допускать аборигенов до современных технологий. Ле Гуин, «Планета изгнания», и культовая — «Трудно быть богом»…

— Верно, — согласился Новиков. — Я когда «Трудно быть богом» прочёл, с нашим историком заспорил. Он тоже Стругацкими увлекался и с Руматой был вполне согласен. Нельзя, мол, лишать цивилизацию её собственного пути и выбора. Я его и спрашиваю: а как тогда с Монголией? С Киргизией, Казахстаном, Тувой? Мы ж их из самого глухого феодализма в социализм затащили, минуя целую историческую формацию, а то и две. Вооружили, свою систему управления установили, ненужным им наукам обучать стали, заводов понастроили и кочевников к станкам приставили, в космос запустили — это можно? Он чего-то плёл-плёл, а потом закончил, как положено: «Не занимайся демагогией. Тут — исторический материализм, а там — фантастика»…

— И ты тут же вставил: «А там — базовая теория феодализма. Почему у нас «базовой социализма» нет?» — то ли спросил, то ли констатировал Шульгин.

— Верно, вставил. Но он на меня «стучать» не стал, махнул рукой и ушёл, прекратил дискуссию.

— Ну и почему же вы инструкции нарушили? — вернулся к исходной теме Новиков.

— Да потому что сами такие же. Антон среди своих «диссидент», за что и бессрочный срок получил, я… — тут он замолчал, не стал распространяться, но Сашка с Андреем вольны были догадаться, что на каких-то уровнях и Замок по отношению к другим… Замкам? Или иным каким структурам — тоже инакомыслящий.

— Молодцы. Значит — наверняка разумные существа, если поперёк инструкций и приказов идти умеете, — без всякой иронии сказал Новиков.

— Спасибо на добром слове, — поблагодарил Замок. — Решили мы, одним словом, оставить всё, как есть, и посмотреть, в какую сторону дела повернутся. Признаться, всем давно надоела эта бесконечная партия… Представляете — шахматная партия на тысячеклеточной доске, без ограничения времени.

— Представляем, — кивнул Шульгин.

— Не ошиблись мы, — со странной интонацией сказал Замок. — Намного интереснее стало. И не только нам. Главное — вы сумели ухитриться не использовать почти ничего, что могло бы кардинально перевернуть историю, точнее — её законы, и законы природы заодно. Почти всё время на краешке допустимого удерживались. Не поверите — ни в одном из известных мне миров с таким не сталкивался.

— Так это ж не мы такие идеальные, — заскромничал Шульгин, — это, наверное, просто национальный характер в его идеальном воплощении…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

30

Пантократор — дословно «всевластитель». Обычно так называется иконографическое изображение Христа, как Небесного Царя и Судии, но Сарториус применительно к себе подразумевал земную трактовку этого термина.

31

Субстрат в философии — общая основа многообразных явлений, общности и сходства неоднородных понятий. В биологии — питательный слой, вещество, на котором обитают животные, растения, микроорганизмы.

32

См. роман «Хлопок одной ладонью».

33

Имманентный (от лат. immanens — свойственный) — нечто внутренне присущее какому-либо предмету, явлению, процессу. Противоположность И. — трансцендентный.

34

См. роман «Бульдоги под ковром».

35

«Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее» — фраза из доклада И. Сталина на Первом всесоюзном совещании стахановцев в 1935 г.

36

Формулировка приписывается А.А. Жданову, главному идеологу ВКП (б) (1896–1948).

37

См. роман «Хлопок одной ладонью».

38

«Библиотека современной фантастики». В 15 основных томах +12 дополнительных. Самая полная (и единственная в СССР) антология лучших образцов советской и зарубежной фантастики 50–60-х гг. Издавалась с 1964 по 1972 г. Тираж 215 тыс. экз. Распространялась только «о подписке. Цена тома от 60 коп. до 1 руб. На «чёрном рынке» — в среднем «пять номиналов».