Человек боя

Василий Головачёв, 1998

Командир оперативно-боевой группы «Витязь» полковник Егор Крутов – настоящая гроза террористов, боец без страха и упрека, умеющий в решающий момент мыслить, чувствовать и действовать быстрее и точнее самых высококлассных профессионалов. За каждое такое вхождение в «состояние сверхвозможностей» приходится платить чрезвычайно высокую цену, безжалостно сжигая энергетику организма. И все же вернувшийся домой на Брянщину Крутов вынужден грудью встать на защиту родных стен и превратиться в универсальную боевую машину, настроенную на уничтожение тех, кто реально угрожает жизни не только самых дорогих ему людей, но и всего человечества.

Деревня Ковали

Крутов

Шел седьмой час вечера, когда Крутов свернул со Смоленской трассы, проехал Летошники, Гостиловку, пересек железнодорожные пути и остановил машину на площади у Жуковского вокзала. Не потому, что захотел полюбоваться архитектурными красотами райцентра, а потому, что ему пришлось остановиться: Жуковка встретила его странной молчаливой демонстрацией, в которой участвовало по меньшей мере пятьсот человек.

Процессия, ведомая седым мужчиной с траурным крепом на рукаве пиджака, медленно двигалась по дороге, собирая любопытных ребятишек и женщин. Пара милиционеров наблюдала за ней издали, но регулировать движение не пыталась. На лицах молодых ребят было написано молчаливое сочувствие и понимание.

Крутов выбрался из кабины, подошел к негустой толпе у вокзала, наблюдавшей за процессией, и тихо обратился к пожилой женщине со скорбными глазами:

— Что случилось, мать? Что за шествие?

Женщина не ответила, словно не услышала вопроса, зато ее соседка, старуха лет семидесяти, осенявшая себя торопливыми крестами, обернулась к майору:

— Второй раз идут, мил человек. Первый в мае прошли, когда девочку восьмиклассницу подружки убили.

— Так это похороны?

— Какие похороны — «черный марш», как говорят, против… этой… разгульности… преступленности…

— Разгула преступности? — догадался Крутов.

— Ее, ее, — закивала старуха, снова начиная креститься.

Крутов продолжил расспросы и в результате узнал, что причиной марша стало убийство девятнадцатилетнего парня, приехавшего к родителям после окончания первого курса Брянского машиностроительного института.

Евгений Сергачев отмечал с друзьями успешную сдачу сессии возле Жуковского дома отдыха, на берегу Десны, когда к ним подошли четверо накачанных парней с бейсбольными битами. Завязалась ссора, драка. «Спортсмены» похитили Сергачева и увезли с собой. Мучили, истязали его пять дней, пока не забили до смерти. Ни за что, из спортивного интереса. Труп аккуратно закопали.

Убийц удалось поймать: четверых молодых парней, неплохих, кстати, спортсменов-футболистов, в возрасте от восемнадцати до двадцати лет, и молодую женщину, оказавшуюся вожаком банды. В свои двадцать два года она была матерью троих детей и оказалась жестокой садисткой, по сути, добившей Сергачева. Как потом показало следствие, на счету банды числилось еще два убийства и разбойные нападения на отдыхавших ветеранов в домах отдыха Брянской области.

Процессия свернула к центральному проспекту Жуковки, собираясь провести митинг у здания местного отделения внутренних дел. Крутов задумчиво глядел ей вслед, и душу раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, он был рад возвращению, с другой — огорчен и расстроен таким совпадением, встречей с траурной процессией, с третьей — вдруг понял, что возвращается вовсе не домой, не в страну детства, а в другую страну, совершенно не похожую на прекрасные картины детства, живущие в памяти. Семнадцать лет назад, когда он уезжал из Ковалей и из Жуковки, людей ради спортивного интереса не убивали.

Так, с растрепанными чувствами, удивляясь своей сентиментальности, Крутов и выехал из райцентра, решив не заезжать к дядьке Ивану, который жил недалеко от железной дороги. Остро захотелось поскорей увидеть родные места, вдохнуть полузабытый запах родины и вспомнить молодость, что тоже, в общем-то, не было свойственно полковнику безопасности в расцвете сил, обладающему трезвым взглядом на жизнь и накопившему кое-какой жизненный опыт.

Пятнадцать километров от Жуковки до Фошни Крутов преодолел за двадцать минут, а вот оставшиеся три до Ковалей ехал со щемящим чувством узнавания и ожидания. Знаком был каждый куст, каждое дерево, каждый поворот дороги. За мостом через Березну он и вовсе остановился, разглядывая уходящее вправо болотце, где он когда-то собирал малину. В памяти всплыли строки Некрасова:

И вот они опять, знакомые места,

Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,

Текла среди пиров, бессмысленного чванства,

Разврата грязного и мелкого тиранства…

Егор усмехнулся невольно, мысленно произнося последние слова. Мелкого тиранства в жизни отца и деда было много, а вот насчет пиров и разврата — чего не наблюдалось, того не наблюдалось. Зато хватало работы и беспросветной нужды: дед с войны вернулся инвалидом и вынужден был хвататься за любую работу, отец же пил по-черному, хотя, в сущности, был человеком незлобивым и мягким. Умер он два года назад в возрасте шестидесяти лет, почти вслед за дедом. Мать Крутова, переехав к родственникам по линии бабушки на Украину, пережила отца всего на один год. Зато бабка Аня в возрасте девяноста семи лет еще держалась молодцом, Егору в прошлом году удалось навестить ее и получить заряд бодрости и любви, в которых он подспудно нуждался, не признаваясь в этом даже самому себе. В Ковалях же у него остались только двоюродные дядьки — двое, Осип и Василий, тетки — трое, Ксеня, Валя и Фруза, и двоюродные сестры — тоже трое, Татьяна, Нина и Лида, имевшие собственные хозяйства и подрабатывающие на полях бывшего колхоза «Ленинский путь», теперь — агрофирмы «Медвежий угол».

Сдерживая сердцебиение, Крутов подъехал к деревне, обогнав какого-то велосипедиста — незнакомую девушку в джинсах и футболке, и притормозил на пригорке, глядя на панораму Ковалей. Его дом, в котором он прожил без малого восемнадцать лет, стоял вторым от дороги, на берегу небольшого пруда, и с виду совсем не изменился: оцинкованная крыша, светящаяся нежным янтарным блеском мансарда, стеклянная веранда, полускрытая яблонями (антоновка и штрифель), зеленые дощатые стены, антенна над крышей, за высоким — в рост человека — деревянным забором из ровных фигурных досок кусты черемухи и сирени. Какими словами можно выразить чувства человека, вернувшегося домой после долгих странствий? Не было этих слов и у Крутова.

Девушка на велосипеде проехала мимо, глянув на водителя с явным интересом, но мысли Егора были заняты другим, и на взгляд из-под густых длинных ресниц он не отреагировал никак. Отпустил тормоз, тихо скатился с пригорка к дому и остановил машину у ворот. И тотчас же распахнулась дверь в сени, словно его здесь ждали, и на пороге возник дядька Осип, великан с круглой лысой головой и седыми усами, громадный и меднолицый, с хитрыми вечно смеющимися глазами. Он был старше Крутова на тридцать лет, однако выглядел гораздо моложе, несмотря на почти голую голову.

— Батюшки светы, никак Егорша приехал! — пробасил он, приближаясь и вытирая громадные руки о фартук; видно, готовил ужин. — Вспомнил наконец. Баба Аксинья ономнясь^[9] тебя во сне видела, будто бежал ты по болоту голый, а за тобой какая-то девица невиданной красоты гналась. Грит: это ён приедет непременно. Вишь, ты и прикатил. Ну, проходи, проходи, чего застрял? Дом-то твой теперя. А я тут ужин варганю.

Они обнялись. От дядьки вкусно пахло дымом, стружками и жареным луком. Он обхватил Крутова за пояс и приподнял от земли на метр, демонстрируя хватку охотника на медведей. Судя по всему, силы в его руках не убавилось. Егор еще помнил, как эти руки подбрасывали его, мальчишку, вверх на добрых два метра и шутя валили с ног быка, ухватившись за рога.

— Топай, племяш, — подтолкнул его к дому дядька. — Комната твоя стоит нетронутая. Аксинья кажен день молится на нее.

— А где она?

— К Фросе пошла, за молоком.

Крутов вошел в прохладные сени, где стояла кадка с колодезной водой, лежали дрова, а по стенам был развешан домашний инвентарь, потом шагнул в дом, жадно разглядывая его убранство, не менявшееся из века в век.

Справа стояла огромная русская печь с лежанкой, на которой он когда-то по вечерам в зимнюю пору любил читать приключения и фантастику, коник напротив — скамья в виде длинного ящика с крышкой, стол с выскобленной до блеска столешницей, слева — комната бабушки Ули, покойницы, дальше горница на полдома с телевизором в углу, сервантом, кроватью и столом с четырьмя стульями, и за печью — две спальни. Крайняя принадлежала ему, Егору Крутову.

Не замечая сочувственного взгляда дядьки, полковник с неким внутренним трепетом вошел в спальню и споткнулся, увидев на этажерке с книгами, которые он собирал в детстве, фотографию: он и Наталья, обнявшись, стоят под яблоней. Этой фотографии было ровно пять лет.

— Ну, ладно, ты давай устраивайся, — прогудел сзади Осип, — а я пойду дела доделывать. Ужинать будем через полчаса. Потом в баню. Я как знал, что ты приедешь, с утра истопил. Или ты сначала желаешь в баню, а потом ужинать?

— Сначала в баню, — обрадовался Крутов. — Жаль, пива захватить не догадался. Чего улыбаешься? Или и пиво у тебя в холодильнике припрятано?

— А то! — ухмыльнулся дядька, удаляясь на кухню. — Местное, конечно, «Дебрянское» называется, но очень вкусное. Кстати, и сиводер имеется, если вдруг захочешь опохмелиться.

Крутов улыбнулся. Сиводером местные мужики называли самогон, причем по многим параметрам он был качественнее государственной водки. Но Егор спиртное такого свирепого градуса не пользовал, позволял себе лишь пиво да легкое вино.

— Надысь вcтрел твоего дружка, Мстислава Калиныча, — продолжал Осип, возясь у печки. — Ничуть не изменился человек, только важным стал, осанистым.

Крутов, стягивая с себя рубашку, вышел из спальни с удивленным видом.

— Учитель был в Ковалях?!

— В Жуковке, я туда по делам ездил, за семенами. Сидел он в автомобиле навроде твоего, с какими-то важными такими господами в костюмах и при галстуках. Меня увидел, но сделал вид, что не узнал. Ну, и я, понятное дело, не стал подходить.

— Ты точно его видел?

— Обижаешь, генерал, — укоризненно проговорил дядя, выглядывая из-за печки. — Глаз у меня еще зоркий, комара за версту видит.

— Странно… — Крутов переоделся в спортивный костюм. — Что Мстиславу делать в Жуковке? Он же в столицу подался…

Мстислав Калинович Джехангир был первым учителем Егора по рукопашному бою — в те времена это называлось «карате» — и смог дать юному Крутову главное — волю к победе и умение добиваться поставленной цели. Технику реального боя Крутов изучал уже под руководством инструкторов комитета.

— Надолго-то в наши края? — снова выглянул в горницу Осип. — Или снова на два-три дня?

— Насовсем, — вздохнул Крутов.

Дядька высунулся в изумлении — руки в муке, уставился на племянника.

— Али выгнали со службы?

— Уволили, Демьяныч. — Крутов подумал и, вспомнив местный термин, добавил: — За огурство^[10].

От расспросов его спасло появление супруги Осипа, бабки Аксиньи, дородной и неспешной женщины, ходившей, сколько помнил себя Крутов, в одном и том же наряде: понева со множеством сборок и убрус — платок, расшитый узорами, расписанный золотом и жемчугом. И выглядела она всю жизнь одинаково доброй, с кротким ласковым лицом, которое не брали невзгоды и старость.

— Мальчик приехал, Егорша мой родной, — запричитала Аксинья, бросаясь обнимать и целовать Крутова. — Какой зазвонистый^[11], ладный! А я смотрю — машина-от вроде не наша, не местная, думаю, кто это к нам на такой красавице…

Несколько минут Крутову пришлось терпеть ее поцелуи, слезы, ахи да охи, расспросы и причитания. Потом Осип решительно отодвинул жену в сторону:

— Все, хватит требесить^[12] и нюни разводить, размокнет. Готовь на стол, я икру и суп уже сготовил, а ты все остальное ставь. Пусть человек пока в баню сходит. Габерсуп небось давно не хлебал?

Крутов с улыбкой покачал головой. Габерсупом Осип называл овсяный суп с крапивой и грибами.

Ему дали простыню, полотенце, проводили во двор, где стояла новая баня, поставленная уже Осипом, и вскоре Егор сидел в парилке и с удовольствием хлестал себя по спине березовым веником, разомлев от жары и приятных чувств. Блаженство, наступавшее после бани, он не испытывал давно.

Через час распаренный, розовый, благоухающий травами и березовым духом, счастливый, переполненный ни с чем не сравнимым чувством чистоты тела, он сидел за столом в компании родственников: прибежал дядька Василий, подвижный, худой, с гривой черных волос без единого седого волоска — несмотря на солидный возраст, пришли тетки — Ксения и Валя, и сестры — Нина и Лида. И Крутов впервые за много лет (со времени своего последнего появления на родине с женой) почувствовал себя семейным человеком.

Верховодил за столом, конечно, Осип, умело направляя разговор, сыпля прибаутками и анекдотами, подшучивая над всеми, в том числе и над Крутовым, почти не вмешивающимся в общую беседу. Егор с эйфорическим удовольствием слушал дядьку, и мысли его были легки и просты, занятые только теми, кто сидел рядом. Осип же смешил и смешил всех, неистощимый на выдумку и острое слово. Обладая истинно русским характером, он всю жизнь стойко терпел лишения, любил выпить, хотя до скотского состояния никогда не напивался, любил поесть и побалагурить, побунтарствовать — среди равных ему, был везде лидером и нередко кидался из крайности в крайность. Последнюю черту его характера хорошо иллюстрировал тот факт, что еще пять лет назад, когда Крутов приезжал в Ковали с Натальей, Осип был рьяным атеистом, сегодня же, судя по иконам в горнице и постоянным поклонам красному углу с иконой Божьей матери, дядька ударился в богоискательство, правда, не теряя при этом природного юмора и добродушия.

Аксинья, бдительно присматривающая за «енеральным» гостем, подложила ему в тарелку «чертовой бороды», и Крутов, давно не едавший икры из кочетыжника, он же орляк, а проще говоря — папоротник, с удовольствием очистил тарелку. А поскольку на расспросы о житье-бытье он отвечал коротко и неохотно, женщины завели беседу о видах на урожай, перешли на местные новости и сплетни и говорили бы долго, если бы не неутомимый Осип, принявшийся травить анекдоты. Все они были с бородой, и все же успех у аудитории имели шумный. Однако на последнем Крутов задремал, и вечер кончился. Его всей гурьбой отвели в спальню, уложили на кровать с хрустящими простынями, и в доме наступила тишина. Последней мыслью Крутова была удивленно-благостная: как же здесь хорошо!..

* * *

Утром он по привычке вставать рано проснулся в семь часов, но, вспомнив, где находится, повернулся на другой бок. Окончательно Егор встал в начале десятого, уловив прилетевшие с кухни запахи поджаривающихся шкварок: баба Аксинья пекла блины.

— А где Демьяныч? — Егор вышел из спальни в спортивных трусах, обнял сзади Аксинью, чмокнул в щеку.

— По грибы пошел, — расплылась в улыбке стряпуха, румяная от печного жара; печку она летом не топила, но ради гостя решила истопить, попотчевать его деревенской вкуснятиной.

— Я пока физкультурой позанимаюсь, через полчаса прибегу.

Крутов вышел во двор, по которому бродили куры, заглянул в «хитрый домик», который Осип оборудовал унитазом без дна, и сделал в саду за домом зарядку, после чего выбрался через огород к пруду и побежал вокруг, вдыхая всей грудью чистый, не отравленный никакой химией или газами воздух, напоенный ароматами трав и цветов. А спрыгивая с огромного пня на тропинку, ведущую в лес, неожиданно нос к носу столкнулся с девушкой на велосипеде, которую встретил еще вчера, при въезде в деревню, только на сей раз на ней был летний легкий сарафан вместо джинсов, а волосы были распущены, а не увязаны в длинную косу.

Она бы упала с велосипеда, если бы Егор не успел подставить руку.

— Простите… держитесь.

— А вы не выскакивайте из леса, как леший… извините.

Несколько секунд они рассматривали друг друга: незнакомка сердито, он заинтересованно и оценивающе, — потом Крутов улыбнулся и получил ответную снисходительную улыбку. Девушку нельзя было назвать красавицей. Большегубая, большеглазая, глаза цвета морской волны с густыми и длинными ресницами, лицо продолговатое, с курносым носиком, грудь небольшая, но крепкая (и похоже, девица лифчик не носит), талия тонкая, ноги длинные, но полноватые… И все же присутствовал в ней некий таинственный шарм, проявляющийся не то во взгляде, не то в улыбке, в повороте головы, в жесте, который заставлял вглядываться в нее снова и снова и ждать откровения или чуда, а может быть, просто улыбки.

— Я вас видел вчера.

— Я вас тоже, Егор Лукич. А вы меня не узнаете?

Крутов пригляделся повнимательней и вдруг с удивлением понял, что перед ним повзрослевшая на семнадцать лет толстушка-хохотушка Лизка, дочь соседей Качалиных.

Когда он уезжал из Ковалей, ей едва исполнилось восемь лет.

— Елизавета? Ты же была… такой… такой кругленькой…

— Толстухой, вы хотите сказать? — засмеялась Лиза. — Как видите, кое-что изменилось, узнать меня трудно. А вы на побывку приехали, Егор Лукич? Надолго?

— Зови меня Егор, а лучше Горка, как прежде. Приехал же я скорей всего надолго, не меньше, чем на месяц. Так что заходи в гости, буду рад. Поговорим.

— Ой, непременно зайду, да и вы тоже не забывайте…

— Не забывай, мы же перешли на «ты».

— Ой, ну хорошо, Егор Лу… то есть Горка, — она снова засмеялась, — надо еще привыкнуть, Горка, уж очень ты… суровый и крутой, городской.

— Зазвонистый, как сказала бабка Аксинья. Ты где сейчас обретаешься? Работаешь, учишься?

— Уже год как работаю менеджером в одной брянской рекламной фирме, «Навигатор» называется, может, слышал?

— Я телеболвана смотрю редко. А что заканчивала?

— Рекламно-дизайнерскую академию в Москве.

— Глянь-ка, — удивился Крутов, — я ведь тоже там прописан. Были рядом, можно сказать, и ни разу не встретились. А куда это ты с утра на велосипеде? Я смотрю, это твой «национальный» вид транспорта?

— Удобно, — в который раз улыбнулась Елизавета, и от этой улыбки в душе Крутова тихо зазвенели какие-то чуткие струны. — Я здесь пейзажи снимаю, совершенно чудные, пригодятся для работы.

Только теперь Егор обратил внимание на лежащую на багажнике велосипеда коробку с видеокамерой «LG».

— Понятно. А не боишься заблудиться? Проводник не нужен?

Елизавета сморщила носик.

— Я с отцом здесь все чащобы облазила, не заблужусь. К тому же в лесу теперь стоит какая-то воинская часть, забор из колючей проволоки, дорогу асфальтированную проложили, говорят — прямо к Московской трассе. В общем, цивилизация стучится в наш медвежий уголок.

— Воинская часть еще не цивилизация, — хмыкнул Крутов. — Интересно, кто это решил загнать солдат в наши болота?

— До встречи, Егор Лукич, — устроилась в седле девушка. — Продолжайте свою кросс-прогулку, но не удивляйтесь, коль увидите перемены. Увидимся вечером.

И уехала. Взметнулся подол сарафана, открывая полные бедра девушки. Крутов постоял в задумчивом трансе некоторое время и рысцой направился к дому, теперь уже не огородами, а проулком и улицей. А возле коммерческой палатки с рекламой кока-колы на крыше, прятавшейся в тени раскидистой ивы, его окликнули:

— Эй, спортсмен.

Крутов притормозил, оглянулся. За палаткой стояли двое крупногабаритных молодых людей в майках и джинсах: угрюмоватые квадратные лица, короткие прически, бритые виски, у одного золотая серьга в ухе, у другого на груди и плечах цветные наколки — драконы и девы.

— Ты лучше обходи эту девочку стороной, — продолжал тот, что с серьгой. — А то неровен час с машиной твоей что случится.

— А-а, — потерял интерес к парням Егор, вспомнив известное изречение Вишневского: «Тебя сейчас послать или по факсу?» — но вслух произнес другое, повежливее: — Я гляжу, крутые вы ребята, и лбы у вас крепкие…

Не оглядываясь более, он свернул с проезжей части улицы на «тротуарную» тропинку вдоль забора и через минуту был дома, гадая, как его могли увидеть с Елизаветой эти двое. Разве что в бинокли. Или же у них есть наблюдатель, который следит за девчонкой и передает по рации своим хозяевам о каждом ее шаге. Егор усмехнулся, оценивая свою фантазию: «по рации», — и принялся обливаться водой и умываться, фыркая и ухая. Аксинья с крыльца наблюдала за ним с довольным видом, приготовив полотенце.

Вскоре пришел и Осип, в плаще и сапогах похожий на лешего, с лукошком грибов: молоденьких подосиновиков, подберезовиков, сыроежек и белых.

— Надо было меня с собой взять, — сказал Крутов, с завистью перебирая грибы. — Где брал? Вроде ж не сезон.

— У нас тут всегда сезон, а два дня назад дожди прошли, грех грибам не появиться. Да и мест грибных достаточно. Ты их и сам знаешь. Белые я собирал в основном в Еремином раменье^[13], за болотцем.

— А я в дубнячке за Добрушкой.

— Туда сейчас нельзя — запретная зона. Загородили колючкой, ни пройти, ни проехать. Ты уже умылся? Тогда пошли завтракать.

— Что еще за зона такая? — полюбопытствовал Егор, вытираясь. — И Лизка мне говорила — военные, мол, какая-то часть стоит.

— Лизка Качалина, что ль, дочь Ромки? Уже успел к соседям сбегать?

— Да нет, я ее у пруда встретил, не узнал, конечно.

— Она на велосипеде тут всю округу исколесила, снимает наши красоты деревенские на камеру. Вот и сходи с ней по грибы, сам убедишься, что в лесу чей-то лагерь разбит. Только сдается мне, это не военные, больно тихо стоят. Ромка Качалин клянется, что слышал какие-то крики за проволокой, даже перепугался — страшные такие крики, смертные. Но как туда пройдешь? Вернулся, конечно. Я лично ничего такого не слышал, хотя стоит зона уже года три. А как тебе Лизавета-Лизка? Вытянулась-то как девка, прямо красавица! Ты-то себе зазнобу сердешную не завел? — Осип покосился на задумчиво покусывающего травинку племянника. — А то пригласил бы ее в гости.

— Я пригласил. — Крутов вспомнил двух крепких молодых людей, предупредивших его об опасности продолжения знакомства с Елизаветой. — Демьяныч, а кто это тут у вас палатку рискнул поставить? Возле гришанковской хаты?

— Приезжие, — потускнел Осип. — Старый Гришанок умер, а сын его дом продал, ну и приехали какие-то… рожи бандитские, поставили киоск, торгуют всякой всячиной. Четверо их, двое постарше, двое помоложе. Ни с кем особенно не общаются, живут довольно тихо, лишь изредка к ним откуда-то целая компания приезжает на черном автомобиле, в баню помыться. Одни мужики. Ромка грит — это точно из зоны, но я не проверял. Один из этой компании к Лизке захаживает, когда она к родичам приезжает по субботам-воскресеньям. — Осип прищурился, пытаясь прочитать на лице Крутова его мысли. — Но она его не сильно привечает.

— Понял я, понял, — улыбнулся Егор. — А не боишься, что они мне накостыляют?

— Пусть попробуют, — ухмыльнулся в усы старик, показав громадный свой кулак. — Они чужие тут, а у нас полдеревни — свояки да шурины.

— Хватит балакать, тары-бары растабары разводить, старый, — возникла на крыльце Аксинья, — блины давно на столе стынут. Идите завтракать, потом нагомонитесь.

Крутов послушно поплелся вслед за Осипом в дом и вдруг почувствовал на спине чей-то взгляд. Стремительно обернулся. По улице медленно шествовал, засунув руки в карманы, давешний молодой человек с кольцом в ухе. Отвернуться он не успел, поэтому демонстративно оглядел дом, сад, повернулся и так же медленно зашагал обратно.

Примечания

9

Ономнясь — недавно.

10

Огурство — своеволие, строптивость.

11

Зазвонистый — важный, знатный, великолепный.

12

Требесить — говорить вздор, нести околесицу.

13

Раменье — густой дремучий лес.