Среди врагов

Василий Авенариус, 1912

За все тысячелетие существования России только однажды – в первой половине XVIII века – выделился небольшой период времени, когда государственная власть была в немецких руках. Этому периоду посвящены повести: "Бироновщина" и "Два регентства".

Глава четвертая

Въезд Наполеона. Сержант и лейтенант

Августа 6. Не раздеваясь, спал как убитый. И то бы еще не проснулся, кабы не Тихоныч: растолкал меня.

— Вставай-ка, сударик, вставай! Французы сейчас быть должны. Наше войско все еще за Днепром; мост за собой разрушило; а уездный предводитель в карете к Никольским воротам поехал — ключи городские Бонапарту сдать.

— Уездный? — говорю. — А губернский-то что же?

— Тот с губернатором вечор еще, слышь, за город убрался. Быть худу! Быть худу! Чу! Музыка трубная, барабаны… В город, значит, уже победителями вступают. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

Я же, нимало не ужаснувшись, с гвоздя картуз — и на улицу. Что с меня возьмут?

По пожарищу еще дымится, погорельцы бродят. А военные трубы и барабаны от Никольских ворот все ближе, ближе. Завернул за угол, а навстречу верхами трубачи-кирасиры в стальных латах, в шлемах с конскими хвостами. За трубачами на лихом аргамаке молодой генерал, высокий, статный, локоны по плечи, треуголка с золотым позументом, с плюмажем, плащ коротенький, зеленый, панталоны брусничные, чулки синие. По сторонам весело озирается: смотрите, мол, люди добрые, какой я хват! — После узнал, что был то Мюрат, король неаполитанский. За ним целый полк кирасир, такие же все чистенькие, нарядные, точно в огне не побывали, на парад собрались.

За кирасирами — гренадеры-великаны, молодец к молодцу, в мохнатых медвежьих шапках, а за ними на белоснежном коне сам Наполеон Бонапарт с генералитетом. Генералы в блестящих мундирах и шляпах, а он в простой лишь треуголочке, в сером сюртуке дорожном; ростом не вышел, но с брюшком. Зато собой красавец писаный, взор грозный, язвительный, осанка величавая, поистине цесарская.

«Не поклонюсь тебе, — думаю, — не жди!»

Но как глянул он в мою сторону — дух у меня заняло, картуз сам собой с головы сорвался; а он чуть-чуть только в ответ кивнул. С миром, значит, отпустил.

Тут уже всякие войска потянулись, и конца не видать.

Вернулся я домой не раньше, как всех мимо пропустил; а французы-то в доме, как у себя, хозяйничают. Тихоныч, из окна меня углядев, на крыльцо ко мне выскочил.

— И где это ты, — говорит, — пропадал, милага? Думал, что тебя и на свете уж нет. По комнатам, каторжные, рыщут, в барышнину спальню порывались. Да как бы не так! На ключ запер; но разговорных слов их не знаю. Объяснись с их набольшим, сделай милость, — полковник, что ли, или унтер — шут его знает!

Пошел я объясняться. Оказалось, сержант, по фамилии Мушерон, видный, бравый. Тоже обрадовался, что есть с кем столковаться.

— Э! — говорит, — Да вы понимаете хоть по-нашему. С этим старикашкой никакого толку не добьешься.

— Что вам, — говорю, — угодно?

— Мы к вам, мон шер, издалека в гости пришли; а гостей кормят и поят. Чем нас угостите?

Перевел я Тихонычу; он на дыбы.

— Доброй волей не дадим, — говорю, — так без спросу ведь возьмут. В кладовой да на леднике, верно, запасы еще найдутся?

— Как не найтись…

— А в погребе, слышал я, всегда вина имелись. С собой ведь в деревню всех не взяли?

— Ну нет, шалишь, — говорит, — вина дорогие, виноградные, заморские…

— То как раз, что им и нужно: привыкли у себя дома виноградным вином еду запивать.

Закряхтел мой старикашка, заохал, а делать нечего — сдался.

— Умываю, — говорит, — руце в неповинных.

Принес муки, круп разных, яиц, масла; потом и полдюжины бутылок. А сами гости тем часом на дворе и индюка изловили. Нашелся меж них и повар, развел под плитой огонь, давай орудовать. Долго ли, коротко ли пошел у них пир горой, крики, песни. В подпитии и меня к себе зовут, в маленького гражданина — пти буржуа — окрестили:

— Эй, пти буржуа! Иди-ка сюда, садись к нам.

Полный стакан подносят. Я отказываюсь: капли вина в рот никогда, мол, не брал. А они:

— Стыдись! Вон каким дылдой вырос, а вина еще не пробовал. Пей, сакр-Дие, коли налито! Не то ведь силой в глотку нальем.

Взял, пригубил.

— Ну, а теперь кричи: «Да здравствует император!».

Но я дерзновенно в ответ:

— За какого императора? За своего всероссийского? Извольте.

Как заорут тут все, затопают на меня! Но сержант Мушерон заступился:

— У него, братцы, пока что, еще свой император; неволить не годится.

Оставили меня за сим в покое. Сижу среди них, уши навострил: вино язык им верно развяжет; в вине правда — in vino veritas — говорили еще латынцы.

— Здесь в Смоленске и кампанию бы нам закончить, — молвил один. — Как из Пруссии вышли, чего-чего не натерпелись!

— Да, уж эти русские — подлинные варвары, — говорит другой, — и дома-то свои жгут, и запасы. Ни фуража, ни продовольствия. А мародерствовать начальство не дозволяет: Даву скольких уже расстрелял.

— Оттого у него и дисциплина образцовая, — говорит сержант. — Из всех маршалов Даву как-никак все же первый. Недаром император ему и 1-й корпус вверил: люди отборные, в походах закаленные, у пирамид в Египте побывали.

Так перебрали они по пальцам всех своих маршалов: пасынка Наполеонова Евгения Богарне, Мюра-та неаполитанского, Жерома вестфальского… Тут один как расхохочется:

— Ну, уж эти вестфальцы!

— А что?

— Как казак-то с одним их лейтенантом разделался!

— На пику посадил?

— Хуже того.

— Чего уж хуже!

— Нагайкой отхлестал.

— Ври больше!

— От верного человека слышал.

— Да как же это быть могло?

— А так, что эти дьяволы-казаки на вестфальцев налетели. Те в каре и дали залп. Казаки как налетели, так и отлетели. Один только, как ни в чем не бывало, отъезжает шагом, трубочку себе еще набивает. Вот и загорелось молодому лейтенанту отличиться — захватить в плен казака. Поскакал за ним, саблею храбро этак машет. Казак же коня разом повернул да на вестфальца с пикой. Вестфалец саблей хвать — пика пополам. «Сдавайся!» кричит. Но казак мигом его обскакал, да и давай жарить плеткой, пока тот с седла замертво не скатился…

Сему анекдоту все весьма рассмеялись:

— Ай да казак!

Вестфальцы ведь те же немцы, а французы и немцы, известно, что кошка да собака, враги исконные.

Болтают так меж собой наши новые хозяева, как вдруг в дверях офицер:

— Это что еще за вольности? Сержант Мушерон! За Днепром кровь ручьями льется, а у вас здесь…

Мушерон навытяжку, честь отдает.

— А у нас, господин лейтенант, вино льется, только не ручьями, а ручейком: полдюжины всего из погреба на пробу взяли, подойдет ли для стола г-на лейтенанта?

Улыбнулся.

— Ну и что же?

— О! Марки преотменные: старого разлива бордо, лафит, икем. Жила преизобильная; порыться глубже, так забьет и шампанское.

— Хорошо; но то уже не про вас. А комната для меня приготовлена?

— Да вот здешний метрдотель от одной комнаты ключа ни за что не дает, а та комната, я чаю, как раз подошла бы г-ну лейтенанту.

— Чья же то комната?

— Молодой, говорит, барышни, хозяйской дочки.

— Взять у него ключ!

Шутить с ним, вижу, не приходится. Побежал за Тихонычем, отобрал у него ключ. Отпер. Не комната — игрушка.

— Премило, — говорит лейтенант.

На столе книжка. Подошел, раскрыл.

— «Поль и Виржини». Гм… Чиста еще, как ангел. Не станем же нарушать ее святилища. Заприте и ключ отдайте опять метрдотелю.

Сказал и вышел. Деликатность поистине французская! А я, грешный человек, был не столь деликатен: из книжки на пол бисерная закладка выпала; поднял ее и — в карман. Сама ведь, верно, вышила. Хоть что-нибудь от нее на память!