Пейзажи этого края. Том 1

Ван Мэн, 2013

Роман «Пейзажи этого края» описывает Синьцзян начала 1960-х годов – во время политических экспериментов и голода в Китае, натянутых отношений с Советским Союзом. Здесь жили уйгуры, ханьцы, казахи, узбеки – мир героев романа многонационален. Трудиться в коммуне со всеми наравне, жить просто или хитрить, заниматься незаконной торговлей, притворяться больным? Думать о жизни реальных людей или слепо строить политическую карьеру? Бежать за границу или остаться на родине? Эти вопросы герои романа Ван Мэна решают для себя каждый день, каждый их поступок – это новый поворот. Для широкого круга читателей.

Глава третья

Любовь по-русски в Или

Кто следил за Ульхан

— Ой! Начальник Ильхам! Ох, брат Ильхам… Вот никак не ждал такого, не думал даже, что ты придешь ко мне в дом. Я знаю, что ты вернулся, — на мельнице все новости услышишь. Думал ли я, что ты захочешь меня увидеть? Нет, по правде говоря, не думал. Кто захочет теперь прийти сюда, на берег реки, чтобы проведать русского, только что выпущенного из тюрьмы? Со мной до сих пор не решаются даже разговаривать, не здороваются за руку… Но нет, я ждал, что ты придешь. Ты ведь не как все, ты же член партии, ты — коммунист. Коммунисты хотят освободить всех людей, значит, у вас в сердце есть место для целого мира, для всей страны. У великого Китая есть Синьцзян, в Синьцзяне есть Или, а на берегу реки Или есть я — одинокий русский человек. Тебе есть до меня дело, и тебе не все равно, что со мной, правда?

Нет-нет, вы пока ничего не говорите, дайте сначала я все расскажу. Да, я одинок. Раньше было время, когда они были одинокими — эти белые русские, которые ненавидели Ленина, Сталина, ненавидели большевиков и Советское государство, они, разбросанные по всем уголкам света, были одинокими. Сейчас они радостными рядами едут «домой». А я остаюсь здесь один.

Начну с отца. Марков, в этом году ему шестьдесят три. В Октябрьскую революцию ему было восемнадцать. Они с моим дедом бежали из Владивостока в Корею, потом из Кореи в Северо-Восточный Китай, перебивались в Харбине и Чанчуне, были в Циндао и Шанхае. Кто был мой дед? Может быть, старый русский аристократ? царский офицер, секретный агент? а может — палач нерусских народов на Дальнем Востоке? Я не знаю, я не видел деда; а отец никогда о нем не рассказывал. Но знаю, что Ленина и Сталина отец ненавидел до мозга костей. Когда он видел пятиконечную красную звезду, с ним делались припадки; и у нас дома нельзя было держать серп, потому что он на флаге у коммунистов. Тридцать с лишним лет назад моя старшая сестра умерла в Шанхае, а отца нанял китайский торговец и послал с караванами в Синьцзян, в Или. Через полгода только добрались. Я родился в Или; мать после родов умерла от горячки, а меня выкормила своим молоком добрая китайская женщина — я бы умер без матери. Может быть, с молоком китайской женщины я и впитал в себя что-то. Конечно, вы этому не верите, это же ненаучно. Только я этого никогда не забуду.

За тридцать с лишним лет мой отец — и я потом вместе с ним — чего только не делали здесь, в Или. Разводили пчел, чистокровных голландских молочных коров, делали квас — его тут путают с пивом, — пекли длинный черный хлеб и круглый белый хлеб, строили мельницу и работали на ней; белили дома — в Или считают, что русские женщины лучше всех белят стены. Но никогда и никто из белых русских и их детей не работал, во-первых, на заводе, во-вторых — на земле. А почему так? Наверное, есть много причин, я знаю одну: потому что мы были готовы в любой момент уехать; мы не собирались оставаться здесь.

Мой отец прожил в Или больше тридцати лет, и все эти годы он жил как на вокзале; этот край был для него только большой зал ожидания. С тех пор, как я себя помню, он все время говорил, что собирается уехать. То в Австралию — в Австралии жила какая-то моя двоюродная сестра; то в Аргентину, где жил какой-то мой дядя. Были еще Канада, Штаты, Бельгия…

Только одной страны отец никогда не называл — Советский Союз. А потом через какое-то время двоюродная сестра писала в письме, что они все сидят без работы и живут на жалкое пособие, так что нам лучше не приезжать; еще через какое-то время из Аргентины пришло письмо: кажется, иммиграционные службы не давали разрешения. И еще какие-то письма приходили, вроде, что идет мировая война, а во время войны приехать из-за границы — это значит попасть под подозрение, что ты агент или шпион… Короче говоря, никуда он так и не уехал.

А самое страшное было, когда однажды сказали, что СССР объявил, будто приглашает вернуться всех русских, разбежавшихся по свету после Октябрьской революции; что будто совершенно не будут их преследовать за дела их отцов и политические взгляды за границей… Многие семьи, такие как мы, вернулись, а потом связь с ними потерялась. О, я знаю, вы мне не верите! ну ничего — правда или нет, неважно! — я желаю счастья всем русским, во всех уголках мира.

Эх, брат Ильхам, если б ты знал, как я вам завидую! Вы — уйгуры, казахи, сибо, дунгане, ханьцы — вы не знаете, что такое быть чужим, каждую минуту жить наготове, что тебя попросят из этого «зала ожидания»; не знаете, как это ломает! Вы все живете, куда-то спешите, чем-то заняты… радуетесь, печалитесь, потому что рядом у вас — ваши близкие, друзья, ваша земля, леса, реки, ваше небо, одним словом — родина. Вы плачете и смеетесь, любите и ненавидите не сами по себе. А если у человека все вокруг никак с ним не связано, то как ему жить? Съел что-то сладкое — и что с того, кому об этом сказать, поделиться? Во рту горько? Кроме тебя самого никто об этом не знает. Получается, что мы живем только для себя, чтобы прокормить свой живот. Мы, значит, уже не люди, а живот на ногах? Мой отец столько лет прожил в Или, он никогда не говорил про кого-нибудь, что тот «хороший» — как можно сказать «хороший» про того, кто тебе безразличен, кто с тобой ничем не связан? И слова «плохой» тоже ни про кого не говорил — он, другой человек, тебя не касается. Мы никогда не обсуждали, какая звезда в Млечном пути красивее, потому что это было неважно. Ярче — да, по ней можно определить направление. Отец знал одно только: у этого можно взять столько-то денег и таким-то способом, а у того — другим способом. А деньги — чтобы накормить живот, и только. В Или белые русские считаются плохими торговцами, потому что им все равно, как другие к ним относятся, доверие и отношение людей они не ценят. Вы знаете, наверное, русского торговца на базаре у западного моста в городе Инине — который торгует махоркой и урюком? Он самый жалкий человек во всей округе.

А я не такой, как отец. Брат Ильхам, ты же знаешь. Я здесь родился, жил и рос на этой земле, она меня выкормила. Я знаю воды реки Или. Летом я могу через стремнину доплыть до Чапчала, где живут сибо. На тот берег и обратно. Я знаю ветер этих мест. Какой ветер принесет дождь и холод, а какой — тепло и ясное небо. И еще знаю, какой ветер сделает пшеницу золотой и спелой, а илийские яблоки — красными, когда пора их срывать. Я на уйгурском говорю лучше, чем по-русски, и по-китайски говорю неплохо. Я не просто с людьми разговариваю на уйгурском, я на нем думаю. Когда я вижу цифру 5, то сначала думаю — «беш», и только потом — «пять»…

А самое главное — я люблю здешних людей, люблю здесь все. Когда был маленький — смотрел на серебряные цветы яблоневых деревьев и час, и два, и не мог уйти. Слышу уйгурскую песню — и всякий раз откуда-то изнутри доносится эхо этой песни, и слезы подступают, и текут по лицу. Я вместе с вами смотрел, как танцуют уйгурские танцы в праздничные дни, был на свадьбах, поздравлял с появлением на свет нового человека. Я своими глазами вижу: после того как Председатель Мао прислал сюда Освободительную армию и она прогнала Гоминьдан, ходжей, баев-байбаков, после того как снизили цену за аренду земли, провели земельную реформу, сделали кооперативы, народные коммуны — после всего этого наконец-то жизнь наша здесь становится лучше, с каждым днем все лучше, все прекрасней. Вы поете: «Если даже вся вода станет тушью, а все деревья станут кистями — то и тогда не сможем мы описать всю нашу благодарность Председателю Мао» — и мне хочется петь эти слова вместе с вами… И еще я полюбил Дильнару…

У вас, уйгуров, есть поговорка: «Первый глупец тот, кто себя хвалит, а второй глупец — тот, кто хвалит свою жену». Да, я глупец. Я все равно буду говорить про Дильнару. Кто на берегах реки Или не слышал, как она поет? Когда Дильнара поет — ласточки спускаются ниже, овцы перестают жевать траву. В целом мире нет других таких глаз и таких бровей, как у Дильнары. Я давно заметил ее, но все началось в тот день, когда я поехал в Инин. Это было прошлой весной, на абрикосовых деревьях завязи были еще зеленые и маленькие, размером с горошинку; мне надо было в Инин по делу, и я поехал на велосипеде. Вдруг я почувствовал сзади — бум! На ходу ко мне на багажник запрыгнула девушка, не сказав даже «привет». Это была она. Она то держалась за мою спину одной рукой, то убирала руку — и тогда сердце мое обрывалось: вдруг она упадет! И так, с трепещущим сердцем, я мчался по дороге; помню, как сел на хвост грузовику с военными номерами и несся за ним, не отставая. Приехали в Инин, и снова сзади — бам! — она спрыгнула, а когда я обернулся — уже скрылась в роще тополей на берегу. Виденье, а не девушка!

…Для нее я играл на гармони ночи напролет. Из-за нее вырыл и выбросил наш илийский фиолетовый многолетний чеснок, который так хорошо продается, и засадил все перед домом одними красными розами. Как-то раз в полдень она с подружками пошла на берег реки, отдохнуть и повеселиться — и я за ними. Она видела, как я вдруг бросился в самый бурный поток, — и вскрикнула от испуга! А через минуту я уже вынырнул, и в руках у меня билась большая рыбина… Вы же знаете ее отца, Ясина; он в Четвертой бригаде, известный мастер, плотник и резчик по дереву, муэдзин — его голос зовет на молитву; можете представить его, когда он узнал, что его дочь и я — вместе. Я через людей пытался разъяснить — что Иисус и Мухаммед все равно что родственники, что я давно сделал обрезание и с детства не ем свинины… Но на все мои мольбы ответ был тот, что он запретил Дильнаре выходить из дома. Дильнара в конце концов сбежала, прибежала сюда ко мне. Я по обряду принял ислам. По закону Китайской Народной Республики мы поженились, коммуна выдала нам свидетельство о браке. Секретарь Лисиди и другие большие начальники ходили к уважаемому Ясину, проводили идеологическую работу; но уважаемый Ясин по-прежнему не разрешает Дильнаре вернуться домой и по-прежнему на нас сердится. Из-за меня Дильнара…

Я слишком много говорю. Вернемся к основной теме. Вдруг явилось дурное знамение, комета, ядовитая змея в очках, волк на двух ногах — Мулатов. В начале апреля он пришел в наш дом и стал рассказывать отцу про XX съезд КПСС, про то, что «человек человеку друг, товарищ и брат», про «всенародную партию» и «всенародное государство». Он и отец долго и много шептались, очень долго. Потом отец расправил плечи, брови насупил, говорить стал громче. Все эти годы он был как высушенная рыба, а приход Мулатова его оживил. Не до конца, конечно, — если сушеную рыбу подержать в теплой воде, то она разбухнет и станет похожа на живую. Но только похожа. Мне отец сказал:

— Собирайся, мы возвращаемся.

Я спросил:

— Куда возвращаемся?

Он ответил:

— В Советский Союз.

Мне уже двадцать шесть лет; за эти годы я слышал от него названия чуть ли не всех стран на свете, но никогда не слышал о Советском Союзе, никогда он не говорил «Россия», или «Украина», или «вернемся». И я испугался. Вы же знаете, я много лет работаю на мельнице, мало занимался политической учебой. Что Хрущев ругает Сталина, я, конечно, из разговоров на мельнице знаю. Я же не настолько глупый, чтобы не понимать ситуацию; если Советский Союз стал для отца «его страной», то для меня-то это не так. У отца в душе все стало холодно и четко до предела, я же, напротив, совершенно ослаб и размяк. И еще — у меня ведь никогда даже в мыслях не было уехать из Китая! Как оставить золотой купол городской мечети в Инине, как оставить цветущие на берегах реки Или ирисы, а речные долины? а родных мне односельчан? Что уж говорить о жене — ее любовь и преданность родной стране так же полна и совершенна, как ясная луна в полнолуние. Она вырезала из журнала «Жэньминь хуабао» фотографию площади Тяньаньмэнь и повесила ее в нашем новом доме — может быть, в этом главная причина, что отец так презирает свою невестку. За эти полгода он даже не взглянул на нее, не сказал ни слова. И Дильнара с ним не разговаривает. Поэтому я без колебаний ответил отцу:

— Не поеду!

— Что? — он вспыхнул.

— Что делать в СССР? Что там есть моего? Я родился в Китае, вырос в Китае, я — китаец…

— Ты сукин сын! — Он стал ругаться, кричал, что убьет меня. Я тоже сжал кулаки и смотрел ему прямо в глаза. Короче, он уехал один.

А потом была ночь тридцатого апреля. Днем жена помещика, Малихан, говорила мне всякие нехорошие слова. Ночью я ворочался, все не мог уснуть. Вдруг сквозь шум ветра слышу — какое-то движение, вышел — шум доносится со стороны склада, пошел туда — и получил по голове.

Управление безопасности уезда меня арестовало, и я подумал: «Мне конец! Правильно говорила Малихан». В уезде меня продержали пять дней, и эти пять дней стали для меня самым ценным уроком. Товарищи в Управлении безопасности были строги, но справедливы, разбирались по сути; они терпеливо разъясняли мне политический курс, и я понял, прочувствовал, насколько справедливо, правильно, по-настоящему все делает Коммунистическая партия Китая. У меня дома лежит пшеница, и я думал сначала, что это будет очень трудно объяснить; но когда я все рассказал, и еще указал имена тех, кто может подтвердить мои слова, — из Управления безопасности меня с радостью отпустили. Когда я уходил, они пожали мне руку, говорили, чтобы я был хорошим гражданином, хорошим членом коммуны, и еще сказали — надеются на мою помощь в раскрытии этого дела. То, что власть просит моей помощи (впервые в жизни начальство поставило передо мной такую важную политическую задачу!), заставило меня по-новому взглянуть на себя: я могу не только работать на мельнице и ловить рыбу, я еще много чего могу, потому что я — гражданин Китая, у меня есть мои права и есть обязанности. И я вернулся из уезда в приподнятом настроении…

Но Дильнара даже не смотрела на меня, ее глаза распухли от слез; она не слушала того, что я ей говорил. Она забралась в каморку, где лежали инструменты и всякий хлам, и не выходила оттуда, спала на полу. Я подумал, что так и должно быть. Я не проявил инициативы, не разоблачил воровство отца и укрывательство зерна; я не сообщил о деятельности Мулатова — и поэтому должен понести наказание; от государства, от народа — и от Дильнары.

Я ничего не забыл?

А, да: я видел все совершенно ясно, мне не показалось. Эта повозка была из бригады, та, на которой Тайвайку возит грузы. Я сам не понимаю, как это так.

Мулатова мы раньше не видели. Он по-русски не говорит. В этих краях он ведет работу уже больше десяти лет, то тут, то там, но я… не знаю, где он еще бывал.

Малихан? Ну это… На мельнице она мне говорила: «Ты почему не уезжаешь? Ты потом жалеть будешь». И еще много чего; извращала внешнюю политику Китая и сеяла межнациональную рознь.

Что я теперь думаю? Дильнара беременна уже три месяца, нельзя ей так. Может быть… Вы не можете поговорить с Ясином? чтобы он разрешил ей вернуться. Это ведь из-за меня ей такой стыд…

И Ленька заплакал.

Дружеские чувства высоко ценит, но в общественной жизни не участвует; не вмешивается в политику, работает на мельнице; неглупый, веселый, себе на уме, но и сдержанный, молодой русский парень. Расплакался, всхлипывает. Ильхам молчал. Как быть? Верить или не верить?

Жизненный опыт и здравый смысл советовали в такой ситуации сказать примерно следующее: «Все, что ты сказал о ваших делах, я услышал. Я не очень хорошо знаю ситуацию; твой вопрос я передам, мы разберемся. Работай себе спокойно, не думай ничего плохого, не переживай…». Сказать с важным, серьезным видом. Спокойно. И никакой головной боли. Но не привык Ильхам так говорить с людьми.

И все же — что за человек этот Ленька? Соучастник грабежа? В Управлении безопасности уже разбирались и вынесли свое решение. Кутлукжан говорит, что доказательств его соучастия нет, но и не доказано, что не участвовал. Разве можно таким образом определять вину человека? Если так рассуждать, то что же — каждому надо представлять доказательства своей невиновности? И каждый тогда обвиняемый или подозреваемый?

Но ведь он русский к тому же… С этим — как?

А не получится ли, что через какое-то время всплывут новые по нему вопросы? Кутлукжан ведь как говорит: «Сейчас отпустим, а потом, если снова схватить потребуется, будет уже сложнее». Что он имеет в виду? Что надо быть готовым в «нужный момент» любого схватить?! Наша власть должна, что ли, вести подготовительную работу, чтобы любого можно было «хватать» в любой момент? Раз Ленька не считается преступником, то зачем говорить, что его надо будет «хватать»? Разве это честно и справедливо — заранее подозревать, обвинять, бить — на тот случай, если вдруг потом вскроются какие-то вопросы?

Самое главное вот в чем: что за человек этот Ленька — понимаю я или нет? Понимают ли люди? То, что он сейчас говорил, — согласуется ли оно с тем, как он жил и что делал последние двадцать лет?

Надо верить людям и опираться на массы, надо хорошо знать врага и повышать революционную бдительность. Эти два правила — одно целое или противоречат друг другу? Если быть таким бдительным и подозревать всех, то получится, что крайне немногочисленные настоящие классовые враги смешаются с массами, и с кем тогда вести классовую борьбу — поди разберись…

Ильхам встал. Ленька решил, что он уходит не сказав ни слова, и уж было расстроился. Но Ильхам встал, чтобы открыть дверь.

— Дильнара! — громко позвал он.

Дильнара показалась из своей конуры не сразу, с сомнением в глазах. Ильхам поманил: входи, садись. Нерешительно и нехотя вошла и присела.

— Когда вы поженились, меня здесь не было. Хочу вас сейчас поздравить: как в народе говорят — «сказать хорошее и сделать хорошее никогда не поздно»…

Оба посмотрели на него с удивлением.

— Да, хочу вас поздравить, — продолжал Ильхам. — Вы живете дружно, ваша жизнь озарена сиянием солнца, вы живете на богатой, обильной и прекрасной родной земле. Человек, верный своей Родине, не боится невзгод и трудностей. Дильнара, а где же чай? Ленька, доставай свою гармонь, давайте вместе споем…

…И вот зазвучала гармонь; сначала тихонько, пробуя ноты, но постепенно окреп и усилился ее голос, заполнил все вокруг. Сначала негромко подпевал один Ильхам, а потом потихоньку зазвучал и второй голос, и третий — и запели хором.

Глаза Дильнары понемногу оживились; Ленька повеселел. А песня все набирала силу…

— Ленька и Дильнара, желаю вам счастья! — Ильхам, уходя, взял их обоих за руки. — Желаю счастья вашему ребенку, который скоро появится на свет! Но невелико счастье сидеть в маленьком домишке и распевать «Очи черные» и «Рябинушку». Если бури нашей неспокойной эпохи разрушат такое хрупкое счастье, то и горевать-то особо не о чем. За настоящее счастье и для себя, и для будущих детей и внуков надо бороться; и борьба эта нелегкая. Давайте бороться вместе, плечом к плечу!

— Я? Плечом к плечу? — засомневался Ленька.

— Конечно. Русский народ — тоже часть нашей великой многонациональной Родины. Еще увидимся, Ленька! Ты сегодня на мельнице в ночь?

— То есть вы ему, значит — верите? Партия — верит ему? — с сомнением спросила Дильнара.

Ильхам улыбнулся.

— Главное, чтобы вы сами верили в себя. Если вы ничего плохого не сделали — вам нечего стыдиться и нечего бояться!

Ильхам уже сделал несколько шагов, когда Ленька догнал его и сказал:

— Спасибо!

— Не за что.

— Я… Есть еще два дела, я хотел сказать… — промямлил Ленька. — Сегодня днем Малихан выбрала время, когда Дильнары не было, и зашла. Она рассчитала, что у меня теперь никого из здешних не будет, вот и пришла без опаски. Она сказала: Ильхам вернулся, это значит, что в Урумчи и по всей стране все заводы закрываются…

— Как это она так быстро узнала, что я вернулся? Она разве не больна, не сидит дома?

— Ну, этого я не знаю. Она сказала, что без Советского Союза китайская экономика развалится. И еще сказала, что мне теперь здесь опасно, что и Дильнаре никто доверять не будет, поэтому любыми путями надо уходить «туда». И лучше забрать с собой всю семью Ясина…

— Вот же старая ведьма! То, что ты сказал, очень важно. Если мы организуем критику Малихан, ты сможешь на собрании обличить ее?

— Но я никогда не выступал на собрании…

— Ну вот и научишься, хорошо? Но это — одно дело, а какое второе?

— Да нет… ничего такого, — замялся Ленька. — Я это… просто хотел сказать, что этот Мулатов к Малихан тоже заходил, а что там и зачем — этого я не знаю.

— И все?

— Да, только это.

Судя по всему, про «второе дело» Ленька говорить передумал. Разве он не сказал про себя, что «не дурак» и соображает, что к чему? Из-за этого «не дурак» он иногда поступает неправильно. Не надо было торопить. Получается не быстрее, а наоборот. Если бы не предложил выступить на собрании, то он, может, и рассказал бы про это свое «второе дело». Ильхама он не видел три года, только что встретились после долгого перерыва — надо ли было так напирать на него? Ну, уж в такое бурное время живем!

— Ну ладно.

Ильхам вышел. Проходя мимо дома Ульхан, он заметил жену Кутлукжана, толстую Пашахан, выходящую из ворот.

— Сестра Пашахан! Ходили навестить сестру Ульхан?

— А, я? Да. То есть хотела взять у нее кое-что, ну и заодно… — обычно искусная в речах Пашахан, похоже, растерялась.

— Ну и как там наша сестра Ульхан?

— Все хорошо… То есть не очень…

Ильхам внимательно посмотрел на Пашахан. Сегодня вечером собрание, так что зайти проведать Ульхан он не успеет…