Пейзажи этого края. Том 1

Ван Мэн, 2013

Роман «Пейзажи этого края» описывает Синьцзян начала 1960-х годов – во время политических экспериментов и голода в Китае, натянутых отношений с Советским Союзом. Здесь жили уйгуры, ханьцы, казахи, узбеки – мир героев романа многонационален. Трудиться в коммуне со всеми наравне, жить просто или хитрить, заниматься незаконной торговлей, притворяться больным? Думать о жизни реальных людей или слепо строить политическую карьеру? Бежать за границу или остаться на родине? Эти вопросы герои романа Ван Мэна решают для себя каждый день, каждый их поступок – это новый поворот. Для широкого круга читателей.

Глава четвертая

О том, как Ильхам в детстве испортил товар Кутлукжану

О веселье на сельском собрании и потере рабочего времени

Очень много «почему»

Почему Кутлукжан стал секретарем вместо Лисиди? Почему Жаим не хочет быть бригадиром, а Муса ведет себя так нагло и беззастенчиво? Почему этот Майсум, начальник отдела, в прошлом году приезжавший проверять работу Лисиди, вдруг за одну ночь стал советским эмигрантом? Почему Леньку арестовали, отпустили, но до сих пор не хотят признать невиновным? Почему Малихан приходила к нему «вести работу»? Почему Ленька хотел сказать про «второе дело», но не сказал? Почему Пашахан вышла от Ульхан в таком смятении? Почему Кутлукжан в коммуне перед Чжао Чжихэном показывал свою неприязнь, чуть ли не ненависть к Ульхан, а Пашахан пошла ее проведать? Почему ночью тридцатого апреля там была повозка Тайвайку? Почему именно в этот момент прорвало дамбу большого арыка? Кто все-таки увел Исмадина? и где он сейчас? Почему уехал старый Ван, и почему нервничает Тайвайку?

Почему эти двое в высоких ботинках — муж и жена — вызывают такое неприятие у Тайвайку, а с Кутлукжаном, наоборот, так хорошо поладили?..

На собрании ячейки большой бригады Ильхам не переставал думать об этих вещах; еще и суток не прошло, как он вернулся, он еще даже не приступил к работе, а в голове крутилось столько вопросов.

В партийной ячейке Патриотической большой бригады было пять человек. Кроме Кутлукжана и Лисиди в нее входили еще Дауд, Мумин и Санир. Дауд был кузнецом, работал с железом уже несколько десятков лет, так что у него даже кожа почернела, и пахло от него всегда окалиной. Его крепкие мускулистые руки тоже были словно из железа выкованы. Мумин — член ирригационного комитета большой бригады, седой уже, но крепкий и бодрый. Санир — начальница Девятой бригады и председатель женского комитета большой бригады, прямая и за словом в карман не полезет, с охрипшим голосом. Этим вечером Лисиди не было, но с Ильхамом вместе было как раз пятеро. В комнате для заседаний ячейки Кутлукжан сидел на единственном стуле со спинкой и вел собрание; на рабочем столе перед ним горела переносная лампа, поэтому его лицо было освещено снизу и выглядело строгим, даже, пожалуй, мрачным. Ильхам, Дауд и Мумин втроем поместились на длинной скамейке. Санир, не привыкшая сидеть высоко, нашла кусок доски и скрестив ноги уселась на полу, ниже, чем остальные. Председательствовавший Кутлукжан держал длительную речь. В начале ее он поприветствовал вернувшегося в родные края и вливающегося в работу большой бригады Ильхама. Затем сообщил мнение парткома коммуны относительно отмены «комендантского часа».

Вообще-то он еще в обед сообщил об этом, и все уже знали, но сейчас повторял на собрании, чтобы соблюсти формальность. Потом он стал говорить о текущей работе: не надо слушать сплетен и верить всякой ерунде, надо усиливать политическую учебу, надо продолжать усердно читать газеты, надо все внимание направить на полевые работы по озимой пшенице и кукурузе, надо внимательно относиться к использованию химических удобрений. Дойдя до распределения химических удобрений в этом году, он привел цифры; указал на то, что некоторые идеологически отсталые и консервативные люди до сих пор с сомнением относятся к использованию химических удобрений. Надо организовать полив, для дежурящих на поливе в ночную смену надо предоставить соответствующую помощь (масло, мясо, мука). Так много надо сделать, однако до сих пор в отдельных бригадах показатель выхода на работы еще невысокий; а в некоторых бригадах члены коммуны выходят на работу поздно, а уходят рано. В основном это идеологическая проблема: есть люди, которые хотят уйти пораньше, а если уходит кто-то один, то это оказывает влияние на целую семью, уход же одной семьи влияет на отношение к работе остальных. Поэтому необходимо усиливать учебу, усиливать воспитательную работу, надо подписаться на газеты «Синьцзян жибао» и «Или жибао»; чтобы выписать газеты, нужно заплатить деньги, а сейчас почти во всех производственных бригадах трудно с наличными. В этом месте он перешел на тему недавнего совещания, которое проводил банк, по вопросу выдачи сельхозкредитов в этом году и ситуации с возвратом кредитов за прошлый год. Что же касается не вышедших на работы без уважительной причины членов коммуны, то им надо вынести предупреждение, а если повторно не выйдут — лишить пайка! Ну, конечно, это так, на словах…

Ильхам слушал речь Кутлукжана, но не переставал думать о своих «почему» — и чем больше думал, тем запутанней все получалось — до того, что он, никогда не куривший, вынул из пальцев Дауда его наполовину выкуренную самокрутку и сам пару раз затянулся. Постепенно до него стало доходить, что у всех этих многочисленных «почему» есть общий центр, перекресток, куда все они сходятся. Большинство вопросов связаны с одним человеком — как раз сейчас уверенно и спокойно говорившим перед собранием. С действующим секретарем ячейки большой бригады Кутлукжаном.

…Дело это прошлое и давнее. Тогда еще жива была мать Ильхама. В год, когда Ильхаму было шесть лет, на праздник жертвоприношения Курбан-байрам, в такой важный день, мама торжественно надела ему на голову праздничную шапочку, вышитую своими руками за много ночей и вечеров мелким красивым цветным узором. В новой шапочке и в старой рубахе из грубого полотна, волоча по земле твердые как железо и холодные калоши из невыделанной кожи, он вышел на улицу и пошел в начало села. Кто-то из детей играл вареными яйцами: стукались — чье разобьется, тот и проиграл — но у него не было вареного яйца; кто-то, привязав коньки прямо поверх обуви, катался по замерзшей дороге — но у него не было коньков. Вышитая новая шапочка — вот его единственный подарок и радость в праздник. Без интереса он тащился дальше, поглядывая по сторонам, и тут увидел толпу ребятишек, сгрудившихся около старого тутового дерева. Любопытство погнало его туда. Оказывается, это соседский парень лет восемнадцати-девятнадцати, Кутлукжан, продавал конфеты. Он делал их сам из солодовой патоки, бараньего жира и муки; долго варил смесь на медленном огне, тщательно перемешивал, а Ильхама заставлял помогать — носить хворост. Потом получившуюся массу он поделил на аккуратные квадратики, которые теперь лежали на тряпке, расстеленной на земле под деревом. Шапочка на Кутлукжане была набекрень, на плечах — старый, слишком большой пиджак, на шее — замасленный галстук; шею Кутлукжан вытягивал, озирался по сторонам и зазывал покупателей. Аккуратненькие ряды самодельных конфет блестели на солнце как драгоценности. Ильхам потрогал свою одежду — карманов на ней не было; не было и кошелька на поясе — ни гроша у него не было за душой. Он попятился, чтобы уйти от этого места, где ему оставалось только слюни пускать. Вдруг что-то обожгло шею — это байский сынок, развлекаясь, бросил ему за воротник горящий окурок. Ильхам инстинктивно дернулся вперед — и наступил ногой на конфетину. Та хрустнула. Начинающий торговец тут же заорал и схватил Ильхама за шиворот, но, узнав маленького соседа, ослабил хватку и тоненько улыбнулся. Нагнувшись, он одной рукой подобрал треснувшую конфету и протянул ее Ильхаму:

— На, скушай!

Ильхам медленно убрал руку за спину, не решаясь принять угощение. Кутлукжан вложил конфету в его ладошку, приговаривая:

— Ну, кушай же, чего боишься?

Ильхам поглядел на конфету, потом по сторонам, потом — на соседа. Кутлукжан кивал и приветливо улыбался. Тогда Ильхам медленно засунул конфету в рот, сказал спасибо и уж повернулся, чтобы уйти — но снова был схвачен за плечо.

— А деньги? Братишка, ну ты и смешной! Съел, сказал спасибо — и пошел? Вот здорово! Я что, угощение тут для всех накрыл? Ха-ха!

Ильхам испугался:

— Но у меня нет денег! Вы же сказали мне — ешь!

— Если не ты, то кто же съест это? — Кутлукжан вытаращил глаза. — Ты же раздавил эту конфету! Как же я продам раздавленную конфету кому-то другому? Кто же мне за это заплатит? Ну ладно, я сделаю тебе скидку…

— Брат! Ты же знаешь, у меня совсем нет денег…

— Нет денег — так зачем сюда пришел? Когда что-то продают и покупают — платят деньги, родные отец и мать покупают — и платят. Ладно, принесешь из дома четыре яйца…

— У нас нет кур…

— Не изворачивайся! — Кутлукжан рывком притянул к себе Ильхама. Тот байский отпрыск, что забросил ему окурок, воодушевился: «Бей! Бей его! Дай этому нищему!» Ильхам задрожал. А Кутлукжан поднял руку — Ильхам подумал, что для удара, но Кутлукжан, помедлив, сорвал с него вышитую шапочку и сунул себе за пазуху.

— Неси деньги! А шапочка останется в залог.

Когда Ильхам оказался с голой головой у всех на виду, дети вокруг расхохотались. Это очень стыдно — быть на людях с непокрытой головой; как некоторые народы считают, что неприлично входить к кому-то в дом в головном уборе, точно так же у уйгуров не принято ходить с непокрытыми волосами или выставлять напоказ бритую голову в гостях или в обществе — это большое неуважение к людям и позор себе самому…

Много воды утекло с тех пор. Кутлукжан потом был старшим работником у толстопузого Махмуда; после Освобождения стал активистом, членом партии, кадровым работником. Сейчас вспомнилась эта мелочь из прошлого — но чем она поможет делу?

Прозвище Кутлукжана было Утиный хвост — уйгуры имеют в виду, что утка выходит сухой из воды; такое прозвище намекает, что этот-де человек из любой ситуации выйдет без ущерба для себя; конечно, прозвище не очень-то хорошее, но что тут скажешь — ведь это всего лишь прозвище.

Днем, перед «Максимовым», Кутлукжан ведь занял четкую позицию, верно? Да, все верно: он строит дом, доказывая тем самым, что ничуть не колеблется. Очень убедительно.

Ильхам постарался сосредоточиться. Кутлукжан тем временем продолжал свой доклад — речь его лилась ровным потоком, не прерываясь ни на минуту; он уже перешел к теме капитального строительства и рассуждал о том, что, наверное, стоит в большой коммуне построить баскетбольную площадку, о том, что крышу комнаты заседаний ячейки непременно надо покрыть еще одним слоем глины, чтобы не протекала… И наконец подвел итоги:

— Если коротко, то вот такие предложения у меня. Итак, мы должны усердно трудиться, и не просто усердно трудиться, а втройне усердно трудиться, надо приложить все свои усилия, и чтобы эти усилия были самые энергичные, чтобы нам хорошо поработать… Ну а теперь — какие у вас будут предложения?

Ильхам, ты только приехал, ощущения у тебя острее. Дауд, ты в большой бригаде устраиваешь мастерские, это рядом с дорогой, там многое можно увидеть. Мумин-брат, ты у нас самый старший, и к тому же весь день разъезжаешь, каждый арык осматриваешь — ты что-нибудь заметил? Ночной смене на поливе — выдавать компенсацию по нормативам, согласны? Санир, ты у нас женщина, женщины — это половина человечества, прекрасная, так сказать, половина… — Кутлукжан всем кивал, подбадривал.

Санир устала слушать; она невольно звучно зевнула и тут же поспешила прикрыть рот уголком повязанного платка.

Дауд поднял голову, откашлялся и спросил:

— Секретарь, для чего мы сегодня проводим собрание ячейки?

Этот вопрос нарушил унылую атмосферу, нагнанную перескоками Кутлукжана с одного на другое.

— Обсуждаем рабочие вопросы! — парировал Кутлукжан и насторожился.

— Обсуждаем — какие рабочие вопросы? Крыть крышу глиной или не крыть? Если надо, то крыть. Об этом мы говорили на ячейке уже много раз.

— Правда? — усмехнулся Кутлукжан. — Ну что ж, может быть, может быть. Мы, сельские кадровые работники, не особенно культурные, не записываем все аккуратно в книжечку. О чем вспомнится — о том и говорим. Раз не сделано до сих пор, так оно и вспоминается постоянно, а то бы и не вспоминал, выбросил бы из памяти…

— Я говорю, что такие собрания ничего не решают. — Дауд не смягчился от полусерьезного тона ответа и продолжал говорить строго.

— Ну, тогда ты скажи, как надо их проводить, — Кутлукжан напрягся.

— Собрание по рабочим вопросам надо проводить на одну тему, центральную, говорить сначала об одном, потом о другом, — пояснил Мумин.

— Хорошо, скажите тогда — что у нас «центральное», что надо разбирать в первую очередь?

— Я так скажу: сейчас главное — побороть порочный стиль и нездоровое влияние, в том числе и некоторых наших, здешних… — сказал Дауд. — «Больше всего сейчас влияет на всю нашу работу порочный стиль в работе. Этот порочный ветер дует к нам извне, из других мест, но есть и наши здешние плохие люди, которые это подхватывают…»

— Правильно, — подхватил Мумин. — Сейчас в большой бригаде идейность нестойкая, кое-кто хочет уйти. Их меньшинство, но нельзя сказать, что таких нет совсем. Но у некоторых членов коммуны идейность шаткая. В Седьмой бригаде пропало зерно, так и не разобрались до конца. Наша большая бригада рядом с большой дорогой, да и недалеко от города, новости разлетаются быстро, ничего не скроешь. Многие не понимают, что же все-таки произошло и что дальше будет; они опасаются, боятся…

— Чего это они боятся? — перебил Ильхам.

— Так вот то-то и оно, что непонятно чего! — развел руками Мумин. — Страх — это как заразная болезнь. Раз я поехал в город за покупками, зашел в универмаг, а там ребенок вдруг стал капризничать и ни с того ни с сего заорал «мама!» — и бросился на улицу; за ним побежали двое взрослых, тоже орут — ну и вся толпа в магазине заметалась. Потом только дошло, что ничего не случилось!

Все засмеялись.

— Если бы только боялись — не беда; а то беда, что кое-кто и не боится, хоть их и мало. Они, наоборот, радуются. Вроде как у нас тут что-то не так, и этим можно воспользоваться в своих интересах. Вроде как то, что партия говорит, уже и не работает, и нет на них, стало быть, управы. А в неразберихе они и рады поживиться, пока пожар — тащи, что плохо лежит, в мутной воде хорошо рыбу ловить… — сказал Дауд.

— Ты про кого? Кто это на пожаре ворует и рыбу в мутной воде ловит? — вскинулся Кутлукжан.

— Да уж есть такие.

— Раз есть — надо их вывести на чистую воду! — строго сказал Кутлукжан.

— Бао Тингуй и жена его — точно из таких! — лицо Дауда раскраснелось. — Один в высоких ботинках, а другая — длинный червяк, баотингуева жена по прозванью Хао Юйлань! Недаром же «юлань» по-уйгурски — змея!

— Нехорошо так переворачивать имена товарищей-ханьцев! — оборвал его Кутлукжан.

— Да все одно, с тех пор как они сюда в мастерские работать пришли, ничего путного еще не сделали! Все чего-то темнят, хитрят. Сегодня после обеда чужой шофер приезжал — они ему чинили машину и подменили детали…

— Это они перепутали, когда разбирали и собирали, уже исправили все, — тихо пояснил Кутлукжан Ильхаму — Ты говори о своем… — и махнул на Дауда рукой.

— Хао Юйлань с больных требует денег, яйцами берет, маслом, досками. И еще их свинья пьет воду прямо из арыка! Члены коммуны на селе очень недовольны. Тайвайку говорит, что прибьет эту свинью, если они ее еще хоть раз выпустят!

— Что это такое! — Кутлукжан стукнул ладонью по столу. — В такое время убить свинью членов коммуны ханьской национальности! Что это за слова? Это же реакционные настроения! Чем ты думаешь?

Мгновенно вспыхнувший гнев Кутлукжана и его официальный тон заставили всех быстро переглянуться.

Кутлукжан натянуто улыбнулся и обратился к Ильхаму и Санир:

— Вы тоже, пожалуйста, высказывайтесь! Не сидите молча.

Ильхам увидел в его словах и другой, скрытый смысл: слишком много наговорили Дауд и Мумин, хватит, пора с ними заканчивать; кроме того, они приплели сюда Бао Тингуя с его женой, и надо прикрыть эту тему.

Но Дауда запугать не получилось. Он подумал-подумал, а потом сказал:

— Я не думаю, что воспитывать членов коммуны ханьской национальности в вопросе уважительного отношения к обычаям национальных меньшинств плохо; в этом нет ничего реакционного.

— Так значит, можно убить чужую свинью?

— А кто ее убил?

— Говорили же, что ее убить надо?

— Это в гневе было сказано.

— Да хоть бы и в гневе: разве можно так говорить? — Кутлукжан и Дауд продолжали препираться.

Мумин сказал.

— Руководство большой бригады могло бы, мне кажется, поговорить с Бао Тингуем на эту тему. Надо сказать ему, что свиней держать можно, но в загоне. В этих словах нет ничего плохого…

— Э-э! Брат Мумин, вы все упрощаете! Какое время сейчас! Ты — уйгур, я — уйгур… — Кутлукжан водил в воздухе указательным пальцем. — Если мы будем такие слова говорить, то какие потом могут быть последствия? Какие бы сделали выводы еще пару лет назад? Если кому-то не нравится Бао Тингуй — отправляйтесь-ка сами в коммуну и говорите с секретарем Чжао…

— Что же, по каждому такому вопросу ходить к секретарю Чжао? — не соглашался Мумин.

— Да разве так можно все решать?! — не выдержал Ильхам. А потом спокойно продолжил: — Мы — члены Коммунистической партии Китая, члены ячейки Патриотической большой бригады коммуны имени Большого скачка, а не какой-то «уйгурской ячейки». Как можно так ставить вопрос!

Кутлукжан повернул голову, недовольно сощурился, но, побегав глазами, примирительно сказал:

— Хорошо-хорошо. Ладно-ладно. С идейной точки зрения вы правильно все говорите. Я обязательно поговорю со стариной Бао. Какая разница. Это все частные моменты, не относящиеся к общей ситуации! Эй, брат Дауд, ты все меня критикуешь, что я собрание неправильно веду. Но ты же сам все о каких-то мелочах говоришь — куриный пух и чесночная шелуха, так сказать. Тебе еще больше, чем мне, надо сосредоточиться на главном! Ха-ха-ха!.. Санир, ты все-таки выскажись. Какие там вопросы накипели у женщин?

— Я сначала о мужских вопросах скажу. — Слова Санир заставили всех рассмеяться. — Долго это у нас в бригаде будет продолжаться? Брат Уфур на работу не выходит. В бригаде порядка нет…

— Почему, в чем дело? — спросил Ильхам.

— Я разве тебе не говорил? Уфур получил письмо от тестя из Советского Союза, тот их зовет всей семьей переезжать. Говорят, они уже получили паспорта советских эмигрантов… — сказал Кутлукжан.

— Советский паспорт? — У Ильхама округлились глаза. — Этого не может быть! Кто же не знает брата Уфура…

— Ты погоди, не говори так! — Кутлукжан предостерегающе поднял палец. — Этого не может быть, того не может быть — в наши дни все может быть! Кому сейчас можно верить? Ты не видел, как начальник отдела уезда Майсум — и тот стал советским эмигрантом?

Новость о том, что Майсум стал эмигрантом, заставила остальных членов ячейки разинуть рты от удивления; наклоняясь друг к другу они стали вполголоса обсуждать ее.

— Майсума я толком не знаю, но вот Уфур… Вы не спрашивали у него, в чем дело?

— Я… не спрашивал. Но если это все неправда, почему же он на работу не выходит? А если правда, то это уже не мое, не секретаря дело! Не нашей бригады и вообще не коммуны это дело! Это гражданин другого государства… Как говорит товарищ Талиф, такая вот ситуация… Э-э! да что уж тут поделаешь! Ну, хватит об этом. Сколько ни говори, а решить мы тут ничего не можем. Санир, обсуди с вашим замначальника бригады — пусть возьмет под свой контроль! У женщин нет рабочих вопросов?

— В последние два дня у женщин с выходом на работу тоже не все хорошо. И еще некоторые говорят, что по уйгурским правилам женщина вообще-то должна дома сидеть…

— Да, отстаем мы еще в идейном плане… А поезжайте в Кашгар, на юг Синьцзяна — там женщины до сих пор еще носят накидки, чтобы никто не видел их лица!.. Хотя, кто знает, что они там себе думают, под накидкой-то! Ха-ха-ха!.. — Кутлукжан решил, что нашел подходящую тему, и принялся гримасничать. Ильхам прервал его веселость, обратившись к Санир:

— Кто это говорит?

— Я узнала кто, — Санир повернулась к нему и повысила голос. — Это не кто-то чужой, это Малихан так говорит!

— Вот же дрянь! Ну пусть только выздоровеет, я скажу дружинникам, пусть зададут ей! — сдвинул брови Кутлукжан.

— Эта Малихан развернула бурную деятельность. — Ильхам пересказал все, что узнал от Леньки.

— Можно ли доверять тому, что говорит Ленька? — холодно сказал Кутлукжан.

— Похоже, что все именно так, — сказал Мумин. — Ибрагим, помещичий элемент из Четвертой бригады, тоже зашевелился. Его племянник Мамед вдруг вернулся откуда-то и ведет себя подозрительно. Рассказывают, он тоже ходил к Малихан домой. И еще появились какие-то непонятные чужие люди, постоянно ходят к Ибрагиму…

— Атмосфера враждебности накалилась, классовый враг чует всякие веяния и внутри страны, и за рубежом, голова у них идет кругом. Одних дружинников послать с предупреждением недостаточно. Я полагаю, надо бы во всей большой бригаде развернуть массовую критику и ударить по подрывной деятельности классового врага, ударить по дурному стилю и методам. А еще важнее — терпеливо вести кропотливую идеологическую работу с широкими массами… — сказал Ильхам.

— Именно так и надо! — поддержали его Дауд и Санир.

— Это предложение очень… Хорошее! — Кутлукжан широко зевнул. — Нам надо провести большое собрание, устроить взбучку нескольким помещикам. — Он снова зевнул, а потом со вздохом продолжил: — Собрание наше затянулось, надо будет впредь это учесть. Отвечать за это буду я. О чем это мы только что говорили?.. А, да! Критиковать помещиков. Сейчас обстановка непростая. Когда критиковать, как критиковать? В каком объеме проводить собрание? Надо обо всем этом посоветоваться в коммуне, получить указания. Что же до активности помещиков, то надо будет подробные сведения отправить наверх. Это дело поручим товарищу Ильхаму… Вот так, вроде бы и все, что у нас еще?

Ильхам задумался. Дауд встал размяться, подошел к окну, сел на подоконник, поглядывая наружу, и вдруг как будто что-то заметил.

— Секретарь Лисиди вернулся, — сказал он, не оборачиваясь.

Ильхам бросился к окну и разглядел вдали в сгущающемся вечернем сумраке худую фигуру. На приближавшемся человеке было пальто из блестящей кожи и кожаная шапка; он нес на плече тяжелый вьючный мешок. Это был тот самый Лисиди, о котором Ильхам постоянно вспоминал уже целые сутки.

Все выбежали навстречу. По совершенно неподходящей для начала лета одежде можно было догадаться, что Лисиди был на высокогорных пастбищах; как будто даже повеяло прохладой горных лугов. Он в самом деле только что спустился с гор и единственное, что успел, — это снять седло и вьюк с лошади.

Ильхам и Лисиди долго и горячо приветствовали друг друга. То, что Ильхам при этом называл Лисиди секретарем, было очень неприятно Кутлукжану Конечно, здешние сельские жители имеют такую привычку — называть человека по его должности, даже и прежней, но все же нельзя при действующем секретаре называть секретарем другого; тем более Ильхам не простой сельчанин. Кутлукжан громко хмыкнул:

— Ладно. Время уже позднее. Собрание ячейки на этом закончено, — а потом отдельно обратился к Санир: — Ты можешь идти, товарищ женщина, дома дел много!

— Нет, я еще не попробовала творог и сыр, которые привез секретарь Лисиди.

Ну вот! И Санир зовет его секретарем, да еще и так ласково.

— Творог есть, конечно; как же можно приехать с пастбищ и не привезти творога и сыра! Но подождите — сначала я вам покажу кое-что другое… — Лисиди открыл мешок, достал и бросил на стол сверток, тот упал с тяжелым железным звуком.

— Пистолет! — изумленно выдохнули все хором.

От древнего, покрытого пятнами ржавчины маузера шел запах плесени, машинного масла и металла. Ильхам подвинул его ближе к лампе и увидел полустертые русские буквы.

— В горах битва идет вовсю, — сказал Лисиди. — Скотовладелец бай Балади ведет бешеную подрывную агитацию, подбивает на предательство Родины и уход за рубеж. Еще они хотят увести с собой наше племенное стадо. Мы организовали борьбу с ним, а у него самого обнаружили это оружие… — Лисиди закашлялся.

— Все ваш бронхит? — участливо спросил Ильхам.

— Нет, я здоров, — возразил Лисиди и продолжил: — Этот маузер деду бая Балади подарил один офицер еще восемьдесят лет назад, когда Или захватили царские войска. Его передавали из поколения в поколение, так он попал к Балади. Во время демократических реформ в пастбищном районе Балади отказался его сдать и тайно закопал под камнем на скале с одинокой сосной. Недавно Балади его откопал — значит, думает, что время пришло… Ты смотри-ка! Тень старого царя еще не развеялась… Неужели есть люди, продолжающие дело царизма, подбадривающие детей и внуков прежнего бая?

— В этих государственных делах нам не разобраться. Лучше расскажи, что там в скотоводческой бригаде происходит, — холодно и обыденно сказал Кутлукжан.

— Мы организовали борьбу с баем Балади, стали все вместе вспоминать прошлое, сопоставлять горький опыт, думать о светлом будущем… — Запыленное, осунувшееся после долгой дороги лицо Лисиди прояснилось, словно на него упал луч света. — Какой подъем духа у скотоводов-казахов! Какая ненависть к врагам, как рвутся в бой! Если бы мы их не сдерживали, баю Балади пришел бы конец — прибили бы они его! Теперь все коварные сплетни разоблачили, пастухи прозрели, все полны решимости защищать новую социалистическую жизнь, отстаивать священную землю нашей Родины. Сейчас как раз идет отел, и стрижка — самое горячее время у скотоводов; мужчины, женщины, старики, дети — все и днем и ночью работают не покладая рук. В горах еще холодно, новорожденных ягнят держат в палатках, чтобы не мерзли. Как там сейчас все кипит! Решили таким образом ответить на происки классового врага — самыми высокими показателями выживаемости ягнят и настрига шерсти… — тут Лисиди достал два свертка с сыром. — Глядите, в этом году и сыр особенно вкусный! Бери больше, детям своим отнеси! — сказал он Санир.

— Иди, у тебя дел много, — кивнул Кутлукжан.

Санир ушла. Теперь Кутлукжан обратился к Мумину:

— У тебя сейчас тоже горячий период — пшеница в трубку выходит, воды нужно много; а на поливе дежурные по ночам спят, вода льется неравномерно — где густо, где пусто, как у плешивого на макушке. Займись! Контролируй!

Мумин покивал и тоже ушел.

— И ты иди, — Кутлукжан бросил взгляд на Дауда.

— Я никуда не спешу. Мне еще охота поговорить с секретарем Лисиди. — В словах Дауда чувствовалась непреклонность.

— Ладно, сказал Кутлукжан и обратился уже к Лисиди: — Начальник большой бригады, ты устал. Сначала отдохни, а о работе потом поговорим. Ну? Где это видано — всегда с гор приходят отъевшиеся, а ты исхудал!

— Это значит, что я раньше был слишком толстый! — рассмеялся Лисиди.

— Мне понравились методы, которыми товарищ Лисиди развернул работу в горах; мы здесь внизу тоже должны взяться за дело таким образом… — сказал Ильхам.

— Верно, а? Давайте завтра-послезавтра изучим подробнее этот вопрос? Что если начальника Лисиди попросить подготовить для нас — так сказать, в обобщенном виде — опыт проведения работы в скотоводческих бригадах… Ну ладно, у меня еще кое-какие дела. Не надо и вам забывать, что у товарища Лисиди не все хорошо со здоровьем, что он очень устал… — Кутлукжан, не дожидаясь от других реакции на свои слова, развернулся и исчез.

— У вас что, собрание? О чем совещались? — спросил Лисиди.

— О чем совещались? Да все равно без толку, какая разница! — с раздражением фыркнул Дауд. — Чем вообще наша ячейка занимается? Умные лица строим? Из пустого в порожнее? О чем Кутлукжан хочет, о том и говорим, а о чем не хочет — не говорим. Что делать — он решает, а чего он не решил — того и не делается. Ячейка обсудила, ячейка решила… все без толку!

— Действительно так? — спросил Ильхам.

— Конечно. Как мы этой весной на ячейке решили про мастерскую? А секретарь Кутлукжан все равно посадил туда этого Бао Тингуя! Ввели комендантский час, потом отменили — когда мы на ячейке это обсуждали? Как хочет, так и воротит! Я вот что скажу: то, что мы сегодня слышали — про борьбу с врагом, про материалы подготовить, получить указания в коммуне — все это пустая болтовня, поговорили и закончили, ничего этого не будет! И чтобы Лисиди, как начальник большой бригады, рассказал об опыте работы — это тоже только слова. Короче, что ему не нравится, то на ячейке и не пройдет, а пройдет — так не будет решения, а и будет решение — так не выполнят. Я погляжу, так и не нужна ячейке никакая комната для заседаний, табличку с надписью «Ячейка» надо на шею Кутлукжану повесить, и тогда все будет правильно.

— Если у тебя есть замечания, надо их высказывать прямо, — сказал Ильхам.

Дауд, явно не соглашаясь, щелкнул языком и даже встал:

— Не выскажешь! Этому нашему секретарю никто ничего не может высказать. Ты ему говоришь прямо, а он тебе увертками отвечает; его не переговоришь. Что бы ты ему ни сказал — он никогда не ответит, что не согласен. Все «хорошо» да «хорошо», — Дауд изобразил интонации Кутлукжана. — Только потом от всех этих «хорошо» результата нет никакого! — Дауд помотал головой и тоже ушел.

— Пойдем ко мне домой, нам надо поговорить, — сказал Лисиди после минутного молчания.