Кровать

Вальтер Владимирович Соломенцев

В поисках Истины, Любви, Бога легко оступиться и последовать тропой одиночества, боли. отчаяния. Никто не поймёт, никто не поможет, покуда не встретишь чудо.

Глава 1

Начинается история с того дня, а точнее с той ночи, когда во мне впервые уснул, тяжело и недужно, Игорь Владимирович Любосонов. Возраст его на момент нашего знакомства составлял тридцать восемь полных лет, роста же он был ста семидесяти восьми сантиметров; цвет и длина волос на себя внимания не обратили, поэтому их пропущу вовсе, а вот глаза его опишу как добрые, яркие и красивые в своей простоте и ненавязчивости. Но основным отличительным качеством в нём было его положение, относительно большинства окружавших его людей, заключённое в фантастическом бескорыстии, крайнем, несмотря на предыдущий факт, трудолюбии, самоуничтожительном служении своему делу и всем без исключения окружающим. А ещё, самое главное, что соткало золотой узор на полотне его личности, заключено в его постоянном поиске чего-то неведомого мне, относящегося к области чувственного, недоступного моему восприятию. И этот поиск целиком и полностью руководил им, наставлял, заставлял жить и в то же время испытывать невыносимые страдания.

Внутреннее состояние Игоря Владимировича, несмотря на мой богатый предшествующий опыт, так и осталось загадкой. Но непонимание это я могу оправдать особенностями своей кроваточной природы. Так что, думается мне, в умах других людей, обладающих руками, ногами, головой и прочими присущими им частями, Любосонов будет вполне понятен и воспринят даже с некоей пользой.

День нашей первой встречи был чудесным, до сего времени оставаясь одним из любимых дней всей моей жизни. Было тогда очень пасмурно, темнота стояла прямо средь бела дня. Казалось, вот-вот начнётся ураган и перевернёт этот мир вверх дном, но его не было; и предвкушение климатического ужаса наводило сладкий трепет на мои пружины.

Любосонов в ту пору начал новую деловую жизнь. Вернее, его утверждение в деле всей его жизни достигло такой степени, что теперь он мог позволить себе по высшему уровню обустроить своё существование. Обустройство это заключалось в покупке нового жилья и снаряжении его, необходимой собственному вкусу и культурному пристрастию, внутренней инфраструктурой.

Тут выяснилось, что самым важным для него средь бесконечно нужных вещей и предметов является именно кровать. Если бы вы знали, сколько изумительных, восхитительных, утончённых, роскошных и прочих выдающихся кроватей было предоставлено его взору, прежде чем выбор пал на меня?! Но это неуместное самохвальство, в данном случае, лишь выражает моё собственное счастье, что именно с тех пор я поселилась с Игорем Владимировичем и стала частью его жизни.

Наша первая совместная ночь лишила меня всякого дара разумения, а самая способность созерцать мысли спящего во мне подверглась жесточайшему сомнению. Дело в том, что Любосонов упорно не желал воспринимать меня как кровать, но с какой-то очень уж воображательной силой представлял, что лежит в самом настоящем, по своему прямому назначению используемом — гробу!

Мне тогда отчётливо думалось, что я схожу с ума, и пришлось много сожалеть о долгоживучести материала моего изготовления. Ну почему меня не изготовили из какого-нибудь дерева: ясеня, например, или ольхи?! Невольно начала я напевать грустную мечтательную песню о трагичном бессилии моего бытия:

Карарум, Карарам, Короед,

Проглоти ж ты меня на обед!

Карарум, Карарам, Короед,

Металлический я недоед!

Смирившись немного с унизительной ролью гроба, я продолжала знакомство с мыслями и образами Игоря Владимировича Любосонова, обильно рождающимися из его спящего сознания. В кровати он оказался человеком-зеркалом, то есть полностью противоположным своей бодрой стороне.

Там, в наружном мире он представлялся во всём положительнейшим примером: образованием школьным и университетским — будучи в числе лучших со времён ведения журналов успеваемости; в трудах профессиональных, став драгоценным звеном главной политической партии, — явил образ возможности осуществления самых высоких, полезных и даже утопических свершений. Он видел и слышал более, нежели происходило и произносилось, вымуштровав своё чутье до уровня Александра Македонского или Наполеона в его лучшие годы.

И не было никого, кто бы ненавидел его или же хоть сколько-нибудь презирал в угоду своей беспомощной зависти, поскольку освещал он лицо и сердце всякого встреченного пламенем добродушия и даже какой-то любви, словно все они его близкие друзья или родственники.

Был он всё время сосредоточен, спокоен и внимателен, будто ожидая чего-то, что ни в коем случае нельзя упустить. Оттого в каждом лице пытался он рассмотреть или нащупать некоей невидимой рукой что-то сокрытое, но в его представлении и пульсирующем органе надежды — обязательно существующее. Прискорбно было видеть, что к нашей встрече ничего так и не было обнаружено, а надежда в нём, что ещё прискорбнее, так и жила — страстью неосуществимою и болью неугасимою.

Ночью же, отделившись от внешнего мира, совершенно, как выяснилось, чуждого ему, он оказался иным.

Учёба, кажущаяся окружающим родной для него стихией, явилась в образе суровой северной каторги, где ежедневно ему приходилось повторять и переповторять свои бесчисленные конспекты, шпаргалки и прочие выжимки, выдавливанки, высцеживалки. Потому что он, то забывал информацию, то она сама вываливалась из него: тяжкое наследство врождённой умственной обыкновенности. Он не был глуп, отнюдь, но память у него была простой, мужицкой — так сказать, сельскохозяйственной.

Что касается работы, то создан он был исключительно для ведения политической деятельности, во всех профессиональных атрибутах снаряжён безукоризненно. И мало кто знает, точнее, кроме меня не знает никто, что всякое своё обязательство он выполняет ни в коем случае не завтра или послезавтра, а прямо сегодня. Если же дело требует времени более, нежели вмещается в понятие «сегодня», то свершается «чудо» и этот день не заканчивается до полного выполнения работы.

Имеются и свои рекорды. Так, однажды ему поручили составить трёхлетний план работы целого министерства в области реализации одной стратегической национальной программы, направленной на подъём патриотического духа населения. Любосонов же, по своему обыкновению, приступил к решению поставленной задачи немедленно, и через сто двадцать пять часов бессонных трудов положил готовый документ на стол руководства. Ещё через две недели его документ без единой правки был утверждён внутренним голосованием к исполнению, а сам Игорь Владимирович был затянут в надпартийную политическую гущу и поехал покупать Меня.

На самом же деле оказалось, что работа для него зиждилась на основании в высшей степени стихийном. Он как лёгкое пёрышко, подгоняемое ветром, носим был своей добротой в сторону наименьшего для неё сопротивления, оказавшись случайным, естественным и непринуждённым служителем высших человеческих ценностей: чести, преданности, милости, терпения, любви. Политика в данном случае исполнила роль тихой гавани в море неустроенного общественного хаоса, завлекая своим определением, идеологически привлекательным и благородным. Подобных ему я называю «Naturalis Sapiens», они наделены врождёнными природными дарованиями и составляют скелет всей управляющей системы. Но для Любосонова, спящего в кровати, каждая ночь была надеждой, до сих пор неосуществлённой, — не проснуться более. Поэтому работа, наравне со всеми прочими атрибутами, присущими живому существу, обозначенными как естественные потребности, была Любосонову, как выяснилось этой ночью, совершенно безразлична.

Между тем настало время попрощаться мне со своей жизнерадостностью, дабы выразить всю полноту почтения и уважения последующему развитию истории. Ведь не комедия перед нами, не сатира, но тяжкая, не ясная мне и необъяснимая в принципе, трагедия, радостного выхода из которой нет.