Хилер особого назначения. Книга 1

Валерия Лихницкая

«Я не псих… Я не псих…» – убеждает себя герой романа. В этом же убеждает себя и автор. Роман-эксперимент. Здесь есть что-то от детектива, от комикса, от боевика и от пародии – на разные жанры, а также на всю нашу жизнь. Главный герой – хирург с необычным даром, который попадает в нестандартные ситуации. Что из этого происходит наяву, а что – в фантазиях героя, не всегда понятно даже автору. Роман пишется постфактум, то есть сначала автор его пишет, потом читает. Не окончен (в процессе).

Глава 3

Шеф не врал. Рыбка действительно была золотая. В том смысле, что у парня были деньги, и он действительно был готов их потратить. На нас. И в большом количестве. Потому что его лечащий врач сказал ему, что его опухоль не операбельна. И что ни один хирург за это не возьмется. Конечно же, босс за него сразу ухватился. Тем более, что одной операцией тут все равно не обойдется. А он мало того, что будет за все платить, так еще и пожертвование оставит в знак благодарности за то, что мы его вылечим. А мы его вылечим. Так считает мой босс. Мне бы его уверенность… Я вот придерживался совершенно иного мнения — сможем ли мы ему помочь, еще большой вопрос, а вот в суд на нас подать за некачественно проведенную операцию он сможет вообще не напрягаясь. И он его выиграет. Если, конечно, выживет… Потому что, как мне кажется, качественно проведенная операция как-то не предполагает участия в ней хирурга, едва стоящего на ногах. Хотя не знаю, может, я слишком старомоден…

Видимо, не слишком. Или, по крайней мере, я такой не один. Когда я только открыл дверь в операционную, на меня все воззрились с таким ужасом, словно я восстал из мертвых. Причем, не просто из мертвых, а из сильно давно умерших. И вылез не просто из могилы, а из самого ада — прямо из разверзшегося у них под ногами разлома в земле, брызжущего жидкой лавой и, разумеется, серой — куда ж без нее!

— Мне интересно, если я сейчас протяну к вам руки и прохриплю «мне нужны ваши души», сколько из вас навернется в обморок, а сколько просто обделается? — полюбопытствовал я. — Не провожу эксперимента, так как не исключаю также возможность сердечных приступов, инсультов и помутнения рассудка.

— Алекс, ты какого хрена тут… — попытался изобразить хладнокровие Грэм.

— Парень, это к тебе не относится, — сразу пояснил я. — Ты в этот расчет не входишь — по моим предположениям, если я так сделаю, ты мне тупо засветишь в дыню. Даже не от неожиданности, а просто, чтоб не выделывался.

— Вот сейчас у меня очень яркое желание это сделать, — процедил он.

— Отличная идея! — обрадовался я. — Можешь ударить, я даже не обижусь, я все равно на наркотиках…

Чтобы было понятно, Грэм — самый смелый чувак в больнице. Нет, не так — самый смелый чувак, которого я вообще встречал в жизни. Для меня вообще загадка, как он попал в хирургию. То есть, попал в хирургию именно в этом смысле слова. Я бы не удивился, если бы он «попал в хирургию» в качестве пациента, что с ним в свое время случалось неоднократно — после прыжков с парашютом и без оного, после выпадения из окон, после автомобильных аварий и даже просто после хороших посиделок с друзьями. Я бы даже не удивился, если бы он «попал в хирургию» (в смысле, в помещение, занимаемое хирургическим отделением) из какого-нибудь стрелкового оружия. Но что заставило этого здоровяка экстремала, прошедшего, как говорится, Крым и Рим, пойти в хирурги, до сих пор понять не могу.

Грэмом его прозвали не просто так. Во-первых, он был громилой — по росту, темпераменту и, как я сильно подозреваю, по роду деятельности. Последнее — разумеется, в прошлом. Во-вторых, потому что он настоящий гремлин — если хочешь купить себе какую-нибудь новую техническую штучку, например, телефон, машину, iPad — все, что угодно, не имеет значения, но сомневаешься, так как старая еще вполне нормально работает, дай ее поюзать Грэму. Ненадолго. Этого времени ему хватит на то, чтобы «убить» ее так, что ни один мастер ее не то, что не соберет — не узнает.

Итак, первая загадка, мучившая меня уже не первый год — это причина, заставившая его принять такое нестандартное решение взять да и пойти в хирурги. А вторая загадка — как этот плод любви Годзиллы и Кинг-Конга, обладающий аккуратностью слона в посудной лавке, умудряется быть хирургом, причем, одним из самых лучших. Что интересно, ведь он на самом деле ужасно неуклюж. Его не так часто приглашают в гости, потому что он действительно не всегда может распределить себя в пространстве, что в сочетании с огромным ростом и невероятной физической силой влечет за собой катастрофические последствия. И это когда он трезвый. А чуть выпив, он вообще перестает себя контролировать — он тут же ищет драки и приключений. Кстати, это еще одна причина, почему его прозвали Грэм — стоит ему принять хоть несколько грамм спитрного, как у него тут же сносит крышу… А потом крышу сносит у всех ближайших построек, если они оказались недостаточно прочными и к тому же имели несчастье чем-то помешать Грэму.

Но на работе его словно подменяют — его движения точны и аккуратны, он спокоен и невозмутим.

И если он «пытается изобразить хладнокровие», значит, он в таком бешенстве, что лучше ему под руку не попадаться.

Грэм вздохнул, выравнивая дыхание.

— Понятно, — медленно кивнул он. — Приказ?

— Нет, %%%%%, жажда крови у меня взыграла, сижу у себя в палате и думаю — а дай-ка я кого-нибудь порежу, а то без этого кусок в горло не идет!

— Ясно, — кивнул он, нехотя уступая мне место.

Я подошел к столу. Снял перчатки. Прикоснулся к пациенту…

…Мир преобразился. Вернее, исчез совсем. Звуки смолкли, цвета померкли, все вокруг перестало существовать. Был только он — человек, лежащий на столе… То есть, стола, конечно же, тоже не было. И человека в привычном смысле этого слова — тоже. И слов не было. И ничего не было. Был Он. Он был целым миром. И я вошел в этот мир.

В этом мире шла война. Жестокая и беспощадная. И самое жестокое в ней было то, что враг не пришел извне. Он родился и вырос среди таких же, как он, он жил тем же, чем живут все, и его очень долгое время принимали за своего… Но своим он не был. Никогда. Он был инаким. И в какой-то момент он осознал свою избранность. И решил доказать всем, что он — инакий. Доказать не самым лучшим образом — просто разрушив все то, что его окружало, чтобы все поняли, что он может это разрушить. И у него это почти получилось. Если бы атака была извне, ее бы отбили. Но его врагом никто никогда не считал. И даже когда он стал все уничтожать, это просто сочли недоразумением, так как не хотели в это верить. Все сделали вид, что ничего не произошло. А он решил, что этого не заметили, и что никто его не воспринимает всерьез. И стал действовать еще агрессивнее.

Когда все, наконец, поняли, кто виноват в разрушениях, и чего ему надо, в мире произошел слом. С ним не стали бороться, ему даже не попытались сопротивляться. Никто. Ни одно живое существо, ни одна клетка. Мир сдался. Сразу. Без единого выстрела. Почему? Вот так вот болезненно отреагировали на предательство.

И это было еще страшнее.

Страшно было то, что из многообразия подобных сценариев этот мир выбрал самый худший. Он мог сопротивляться, и агрессор мог испугаться и отступить или хотя бы остановиться. Он мог сдаться, но агрессор мог утратить к войне интерес и отступить или опять-таки, остановиться. Третий вариант не такой оптимистичный, но все-таки — мир мог оказать сопротивление, что спровоцировало бы агрессора на более жестокие атаки, и он бы стал нападать с удвоенной силой, но сопротивление все-таки было бы, хоть какое… Но тут было все как нельзя хуже — мир сдался, агрессора это взбесило, и он приступил к серии атак, из которых одна была разрушительней другой.

К тому же, из-за того, что мир подписал капитуляцию, постепенно все стало разваливаться само собой, без участия агрессора. И это его подстегнуло — он задался целью разрушить все до того, как оно рухнет, чтобы слава великого разрушителя досталась только ему. Что это для него было, дело чести или банальное соревнование, сказать сложно, скорее всего, и то, и другое. Что-то его угнетало, по крайней мере, действовал он не всегда осмысленно, что затрудняло процесс предугадывания его поступков.

Хотя… в принципе, понять его можно. Вот жил он себе, жил, внезапно осознал, что он — личность, и тут же осознал, что эта личность никому не интересна. Он старается выделиться, но у него ничего не получается. Тогда он восклицает «Иду на Вы!», но этого тоже никто не слышит. Тогда в следующий раз он восклицает «Идите на!» и идет завоевывать все, что движется. А оно вдруг перестает двигаться, складывает оружие и с рыданиями и причитаниями начинает жечь свои же села и топиться в колодцах. Что ему остается делать? Он расстроен, унижен, обижен — за своих же соотечественников, поскольку рос с ними и не думал, что они такие ублюдки, но отступать уже не намерен — во-первых, как бы он потом с ними жил, а во-вторых — это бы значило, что он такой же ублюдок, как и они. Оставить все, как есть и просто остановиться, упиваясь до конца жизни их унижением — нет, это ему противно. Он рожден для битвы, а не для позора — своего или чужого. И тогда что ему остается? Жечь их села до того, как это сделали они. И казнить. Униженных и сломленных. Казнить за то, что они предатели и ублюдки, за то, что сдались, казнить, потому, что они недостойны жить. Да, в этом нет славы для воина, но… а что еще ему делать? Умереть самому? Это слабость. Только остается ждать, что они воспрянут и дадут отпор… А если нет, тогда… тогда они умрут. И он с ними тоже… Вот бы это произошло как можно скорее…

Конец ознакомительного фрагмента.