Московское время

Валерия Вербинина, 2018

Москва, 1939 год. Блеск и нищета молодого советского государства. Коммунальные квартиры, общие кухни, примусы и склоки, очереди за спичками и мылом. А рядом сияющий огнями «Националь»: невероятная роскошь для избранных, шампанское и икра, не по-советски красивые дамы в норковых манто и «товарищи» с сигарами… После одного из таких шикарных ужинов цвет советской элиты несет потери: друг за другом гибнут известный журналист, фотокорреспондент ТАСС и переводчица «Интуриста», причем убийства старательно скрывают от народа. Почему? Потому что в СССР нет преступности или по каким-то совершенно иным причинам? И как с этим связан ночной убийца-душитель, на след которого пытаются выйти лучшие оперативники МУРа?

Глава 5. Утром

Примем за аксиому: без жилища человек существовать не может.

М. Булгаков, «Москва 20-х годов»

Утром Иван проснулся за несколько минут до звонка дежурного. Первая мысль была — Соколов. Вторая явилась картинкой, в виде нелепо лежащего человека с простреленной головой, кровь из которой текла на ступени лестницы.

«Ах, Костя, Костя, черт тебя дери…»

Опалин страдальчески поморщился, заворочался на постели, приподнялся и сел. Новый день вступал в свои права. Затрещал телефон. Иван привычным движением сунул ноги в ботинки и прошел в кабинет, к аппарату.

— Опалин слушает.

— Вы просили позвонить, Иван Григорьич…

— От Бергмана не было вестей?

— Он только приехал на работу. Я ему передал вашу просьбу.

— Хорошо, спасибо.

Он повесил трубку. Позвонить Горюнову сейчас или сначала одеться и привести себя в порядок? И потом, неудобно получается — вчера эксперт и фотограф полночи работали, потом Иван их отпустил, велев отдыхать, тотчас же выдернул обратно, уже из-за Веника, и теперь опять будет дергать, когда им банально надо выспаться. Пока он так размышлял, телефон зазвонил снова.

— Твердовский. — Хотя Николая Леонтьевича все и так узнавали по глуховатому, лишенному эмоций голосу, он всегда представлялся. — Как ты, Ваня? Мне вчера доложили, что́ у тебя стряслось.

По интонации, как обычно бесстрастной, было невозможно понять, как начальник относится к случившемуся. Впрочем, и Иван был не из тех подчиненных, которые ловят нюансы голосов вышестоящих.

— Это моя вина, — сказал он с досадой. — Костя… оперуполномоченный Маслов оказался связан с одной из жертв, а я проморгал это обстоятельство.

— Но банду-то взяли?

— Да.

— Что ж, хорошо, — заключил Николай Леонтьевич. — Жду тебя через двадцать пять минут.

— У меня еще нет протокола вскрытия Веника… то есть Анатолия Храповицкого.

— Неважно. Приходи.

В трубке загудели гудки. Опалин положил ее на рычаг и провел рукой по лицу, собираясь с мыслями. В окно глядел весенний день, хмурившийся, впрочем, совсем по-осеннему. Низко висели облака, по асфальту шаркали шинами пролетающие по Петровке машины. Соколов уже вернулся из Ленинграда, и теперь он вместо Фриновского. Если следователь вчера позвонил, значит, исполнил просьбу Опалина. Значит, у него что-то есть. Но что?

Иван вернулся в тайную нишу за шкафом, чтобы привести себя в порядок и одеться. После всех манипуляций с бритвой, мылом, водой и полотенцем в зеркале отразился гражданин, о котором нипочем нельзя было сказать, что он ночует на рабочем месте. Немного повеселев, Опалин мысленно срифмовал: «Если рожа не побрита, то похож ты на бандита» и стал одеваться.

«Успею позавтракать или нет? Успею, наверное…»

И спустился в расположенную на первом этаже столовую для сотрудников, пока еще закрытую. Однако Опалин, судя по всему, обладал даром проникать сквозь закрытые двери и особым образом влиять на людей, потому что для него немедленно соорудили омлет и принесли крепчайший дымящийся кофе.

В кабинет Твердовского Иван явился минута в минуту. Николай Леонтьевич, широкоплечий, приземистый брюнет с мясистым лицом, поднялся из-за стола навстречу Опалину и пожал ему руку. Сев, Иван начал рассказывать о вчерашней операции. Он перечислил фамилии убитых бандитов и раненного в перестрелке, не забыл упомянуть о появлении Нины, чуть было не спутавшем все карты, а затем перешел к обстоятельствам гибели Веника.

— По-твоему, Маслов хладнокровно его убил? — спросил Николай Леонтьевич. Сцепив пальцы на столе, он внимательно слушал своего подчиненного.

— Я пошлю дополнительный запрос в Ростов, — ответил Опалин. — Но я почти уверен, что прав. Убитая кассирша была сестрой Маслова. И он явно занервничал, когда понял, что Веник может легко отделаться…

Николай Леонтьевич вздохнул. Портрет Сталина, висящий над его головой, хмуро смотрел куда-то в угол.

— Ладно, все это, в конце концов, детали, — веско и как всегда рассудительно заговорил Твердовский. — Главное сделано: Храповицкий задержан, советские граждане могут спать спокойно. — Последняя фраза была произнесена без малейшего намека на иронию. К своей работе Николай Леонтьевич относился слишком серьезно, чтобы иронизировать. — Если комсомолка вздумает на тебя жаловаться, я тебя прикрою. — Опалин почему-то был уверен, что Нине и в голову это не придет, но он предпочел промолчать. — Дома-то у тебя как?

Разговор приобретал неожиданный поворот — Николай Леонтьевич был из тех людей, которые уважают чужое личное пространство. Опалин ответил уклончиво:

— А что у меня? Все как прежде. Не женат, не собираюсь…

— Да я не о том, — с расстановкой ответил Твердовский, глядя ему в лицо. — Почему ты на работе ночуешь?

Опалин откинулся на спинку стула.

— Потому что…

— Сложности с соседями?

— Да опротивели они мне, — решился Иван. — Один музицирует с утра до ночи, другая то скандалит с дочерью, то колотит ее…

— Ну, это плохо, — проворчал Николай Леонтьевич, нахмурившись. — Но неужели ты…

— А как на нее повлиять? Участкового она не боится. Дочь перед посторонними отрицает, что ее бьют. Мать — простая работница, на нее у нас ничего нет. И что тут можно сделать?

— Удивляюсь я тебе, Ваня, — задумчиво уронил Твердовский, по привычке скребя подбородок. — По-хорошему удивляюсь, не подумай ничего такого. Ты что же, даже домой теперь не ходишь?

— Почему? Захожу туда два-три раза в неделю.

— Не дело это, Ваня. — Николай Леонтьевич досадливо поморщился. — У человека должен быть свой угол… а, да о чем я говорю! Ладно, завтра я жду от тебя подробного отчета по младшему Храповицкому — и по допросам членов банды, само собой. Тогда же и решим, что делать с калининским стрелком.

Опалин покинул кабинет, чувствуя недовольство собой. Он не любил врать своим — а Николай Леонтьевич был свой, не просто начальник, но и человек, которого он уважал. Причина, по которой Иван практически переселился на работу, заключалась вовсе не в старом соседе, игравшем на дребезжащей, как трамвай, скрипке, и даже не в скандальной соседке Зинке. Рассказывая о ней Твердовскому, Иван многого не договорил. Разлад между разбитной симпатичной Зинкой и ее дочерью Олькой возник, когда последняя, вбив себе в голову, что мать не должна снова выходить замуж, начала отваживать ее поклонников. Милая девочка подсыпала им в еду в больших количествах соль, воровала деньги и всячески пакостила. Зинка, надо отдать ей должное, сначала пробовала договориться с дочерью по-хорошему, но потом потеряла терпение и на каждую новую проделку стала отвечать трепкой. Разумеется, рукоприкладство не решило проблему, а только усугубило ее. Любой разговор между матерью и дочерью отныне заканчивался скандалом. Иван пытался образумить и Зинку, и дочь, и добился только того, что обе они по отдельности обрушили на него шквал жалоб друг на друга.

…А потом вдруг понял, как его все невыносимо раздражает: и Зинка с ее неуемными поисками женского счастья, и дочь с мелкими подлостями исподтишка, и скрипка соседа, и шаги в комнате за стеной, и бормотание радио, и лица, которые он видел, и разговоры, которые должен был поддерживать. Опалин почувствовал, что ненавидит шипящие по-змеиному примусы на кухне, ненавидит белье, сохнущее на веревках в коридоре, которое всегда вешали так, что оно задевало его по лицу, и ощущение было такое, будто до тебя дотронулись сырой рыбой. И себя самого, из-за того, что приходилось мириться с этими людьми, от которых некуда было деться, Иван тоже стал ненавидеть.

Все это началось после того, как Маша ушла — точнее, после того, как он понял: ни одна женщина на свете не сможет занять ее место. Иван пробовал забыться в работе, в алкоголе, в сочетании того и другого — бесполезно. Ничто не действовало, а раздражение против окружающего мира только нарастало. Обычный человек в таких условиях имел бы все шансы кончить нервным срывом. Но у Опалина было оружие, и он стал бояться, что однажды не выдержит и убьет кого-нибудь, не важно, кого — того, кто в критический момент просто попадет под горячую руку. Мало, что ли, он в свое время расследовал подобных убийств?

И, в свойственной ему манере «рубить с плеча», решил проблему кардинально. Он свел к минимуму свое пребывание в коммуналке, фактически перебравшись жить на работу. В конце концов Николай Леонтьевич был совершенно прав — у каждого человека должен быть свой угол. Этот угол, приложив кое-какие усилия, Опалин и обустроил себе за громоздким старинным шкафом, который стоял еще в общем кабинете первой бригады в Гнездниковском переулке и неведомыми путями перебрался вслед за угрозыском на Петровку. Шкаф хранил кое-какие материалы дореволюционного полицейского архива, сильно пострадавшего во время революции, и иногда, когда выдавалась свободная минута, Опалин доставал какую-нибудь папку с бумагами, написанными по старой орфографии, и перелистывал пожелтевшие страницы. Находясь в знакомой стихии, он испытывал чувство, близкое к умиротворению. Радио у соседей не орало и не изрыгало марши, никто не шаркал ногами за стеной и не пиликал на мерзкой скрипке, Зинка не лезла в дверь без стука и вообще никто ему не мешал. Конечно, душ у себя в кабинете не примешь, но всегда можно сходить в баню, чтобы помыться, или заскочить для этого домой. Дома он также переодевался и устраивал редкую стирку.

Сейчас, впрочем, мысли Опалина были далеки от дома. Он связался по телефону с коллегами в Ростове и попросил уточнить девичью фамилию убитой кассирши, после чего набрал номер следователя Фриновского. Соколов ответил не сразу, но, услышав в трубке его голос, Иван убедился, что дежурный сказал правду: его приятель действительно сменил Фриновского.

— Успеешь до часу — приходи, — сказал Соколов.

— Уже иду, — сообщил Опалин лаконично.