КВАРТИРАНТ. Повести и рассказы

Валерий Осинский

В книге «Квартирант» собраны повести и рассказы Валерия Осинского, опубликованные в разное время в толстых литературных журналах, отдельными книгами и входившие в антологии. Их автор – кандидат филологических наук, финалист престижных литературных премий. По повести Валерия Осинского «Квартирант» Наталья Гундарева предлагала написать пьесу. Книга содержит нецензурную брань.

25

В середине весны мы с Ведерниковым, наконец, немного разбогатели, и я купил в Подмосковье сруб. Нанял рабочих, разобрал его и в короткий срок поднял вполне приличный двухэтажный особняк.

Деревенька Годуново выгодно отличалась от дачных, бесправных микрогородков средней удаленностью от Москвы и замечательной природой. (Железнодорожная ветка отстояла километрах в девяти по проселку.) Лес и речка начинались сразу за обширным, поросшим крапивой и лопухами, огородом. Лена была в восторге от этого затерянного уголка и с энтузиазмом принялась за его обустройство.

Первый месяц я безвыездно провел в деревне. Мне доставляло наслаждение, не свойственное моему возрасту, не спеша окультуривать землю примитивными сельхоз инструментами и ежесекундно знать: Лена рядом. Мы подлогу, как дети, сидели в траве, и, улыбаясь, смотрели друг на друга. Она носила ситцевый, в цветочках сарафан. Подбив подол между расставленных ног, и, облокотившись о колени, простоволосая, мечтательно подпирала ладонью подбородок и травинкой щекотала мое лицо. Пахло взрыхленной землей, дурманом помятой и вырванной травы.

Целоваться под открытым небом мы не рисковали. Вокруг нашего дома обосновалось четыре или пять московских семей на таких же участках. Нас с Леной приняли за мать и сына. Не хотелось разочаровывать соседей. Но уже в доме мы давали волю воображению. Московская гаденькая суета, наши чопорные знакомые, все это мы вымели из памяти сухой тряпкой, как пыль, чтобы не разводить грязь.

После выездов в город, самым сладким для меня было возвращение. От мягко замершего мотора автомобиля, до сибаритства в плетеных креслах под тентом или под сенью яблонь (при доме, кроме огорода рос крошечный сад в несколько старых деревьев), колено к колену с женой. Пока я плескался под ржавым баком с нагревшейся на солнце водой (это замечательное приспособление мы отказались поменять на водопровод), столик в саду украшали суповница и кулинарные шедевры Лены.

В погожие жаркие дни мы ходили на речку, единственное общественное место в деревне. На узком песчаном пятачке у излучины собирались немногочисленные дачники и несколько подростков аборигенов. Помню ту скрытую гордость, когда Лена в открытом купальнике шла рядом со мной к воде, или я провожал ее взглядом вместе с отдыхающими. Она ступала короткими, быстрыми шажками, чуть разводя миниатюрные стопы, и поправляла под купальной шапочкой волосы. Ее светло-шоколадная кожа, умытая прикосновениями солнечных лучей, была упруга и маняща, как у красавиц из глянцевых журналов. У кромки воды Лена оборачивалась, прощалась со мной, пошевелив пальчиками, и решительно ухала грудью, сморщившись от брызг и не погружая лицо в зеленый омут протоки. Плавала она долго. Выбиралась из воды, не спеша, будто изучала под холодными струями округлые коленные чашечки. Ступив на песок, счастливая и томная, находила меня глазами, улыбалась и, расставив ладошки, как это делают дети, изображая пингвинов, с все той же блуждающей улыбкой на губах шла ко мне, зная, что на нее смотрят. Она была моя от острых лодыжек, до матовых полосок кожи под купальником.

По соседству с нами на пляже обычно располагалось семейство: супруги и два разнополых подростка. Женщине было, самое большее, лет тридцать пять. Но ее дряблые, оплывшие жиром чресла, выпуклости и углубления! Я скорее отворачивался от этого буйства плоти. Ее муж, сухой, долговязый гражданин облизывал Лену плотоядным взглядом. Нас позабавило, когда однажды девочка, их дочь, подражая Лене, расставила руки и томно пошла из воды.

По другую сторону нашей усадьбы обосновались почтенные предпенсионеры. Некто Ганшины. Без знаменитой приставки Зи. Ганшихе перевалило за пятьдесят. Она была тремя или четырьмя годами старше Лены, костлява, и выглядела сущей каргой рядом с моей женой.

Надеюсь, читатель извинит мне сравнительную антропологию. Молодость придает значение не только содержанию, но и форме. А воплощенная гармония в близком человеке лишь усиливала восторг.

Ганшиха едва не накрыла нас. Вредная старушенция. Обычно она слащаво скалилась, и два ее верхних резца по-заячьи нависали над губой. Ганшиха картавила. Между собой мы передразнивали ее приветствие внукам: «Здга-а-вствуй, моя гадость!» Да, так вот, Ганшиха имела вредную привычку: неслышно подкрадывалась к дому и заходила на открытую веранду без стука. В те времена глухие ворота на автоматических замках и злющие дрессированные людоеды были редкостью в России. Зная шпионские замашки старой карги, мы набрасывали крюк на двери, а потом ссылались на до или после обеденный сон. На этот раз крюк безалаберно освободили от сторожевых обязанностей. Лена как раз оседлала меня на полу в бешеной джигитовке, когда мы услышали: на веранде кто-то ходит. Жена швырнула мне полотенце, и одновременно натянула через голову сарафан. В приоткрытые двери показался крючковатый нос Ганшихи. Она скалила отвратительные клыки.

Практика стриптиза не прошла для меня даром. Из озорства я предстал перед дверной щелью в полной красе. И что же! — в щель послышался просительный, слащавый голосок бессовестной тетки. Старушечка захотела пертрушечки! Ее грядка еще не взошла.

Самое значительное событие того лета: нас навестила мать. В дверях московской квартиры я нашел записку от дяди — мама у него была уже два дня, — и вечером избавил родственников от бремени гостеприимства.

За городом, в машине я рассеянно слушал, кто жив — умер, и думал о Раевских. Они по одному подходили к окну взглянуть на моего новенького «меринка», редкость в первые годы пореформенной страны. И, полагаю по их ехидным лицам, были уверенны: ухватистый молодец выпотрошил старушенцию. От матери они слышали о моих предпринимательских успехах. Не без основания приписывали это связям Лены. Но в их мнении я так и остался циником и прохвостом. Плевать! У меня любимая красавица жена, работа, деньги. Я счастлив! Не будь Лены, мне не для кого было бы стараться. Впрочем, без нее я, возможно, делал бы то же самое. Женился бы по расчету, и злился на свое малодушие жить не так, как хочу. Лена заставила меня быть самим собой. Тем, кто ей нужен.

…Мать осторожно спросила о Лене. «Приедем, увидишь!» Лишь в машине я сообразил: свекровь моложе невестки на четыре года.

Лена ждала на веранде. Женщины от волнения долго раскланивались и пожимали руки. Через час они уже смеялись, и вполне по-семейному пили чай с бутылочкой «Столичной». А, когда я отправился спать, в полголоса обсуждали меня, как мудрые воспитатели непоседливого ребенка.

Мать гостила у нас две недели, и, прощаясь, расцеловалась с невесткой. Лена выписала ей какой-то невероятный рецепт засолки грибов. У машины мама шепотом наказывала:

— Ты уж не груби Елене Николаевне, как мне грубил!

Я вздохнул и улыбнулся.

— Мам, я люблю ее…

Чужое счастье притягивает. Соседи до сумерек просиживали с Леной в саду или на кухне: советовались, сплетничали. Не раз я слышал: «Хорошо у вас, Леночка, спокойно. И вы всегда веселая!» Сверстники считали ее много младше себя, называли только по имени, забывали, что она моя «мать». После нашего затворничества в Москве для Лены в деревне было раздолье.

Как-то к нам заглянули Кузнецовы. И остались на неделю. Уезжая, генерал долго не выпускал мою руку, подбирал слова.

— Ты… Я так и думал о тебе! — наконец, сказал он.

— Нет, Коль, ты думал найти беглецов, уже уставших от тихих радостей, — пошутила Лена.

Кузнецов смешался. Его жена по-свойски чмокнула меня в щеку.

С первыми холодами и распутицей мы вернулись в Москву. Медовое лето закончилось.