Возвращение в детство

Валерий Немешаев

Эта книга – эксперимент. Погружение в прошлое. В свое детство. Мы часто бываем несправедливы к детям, забывая о том, как взрослые были несправедливы к нам, когда мы сами были детьми. Это книга – попытка вернуть себе то, что мы имели и забыли: чистоту, искренность, наивность, доброту, веру и любовь. Любовь не к себе, а к миру и людям. Детство – лекарство от многих человеческих болезней. Давайте задумаемся. Вернемся в детство и возвратимся оттуда другими.Дети и взрослые, не торопитесь взрослеть!

Эпизод 4

Дети в любом возрасте гораздо глубже и умнее, чем это представляется взрослым. Они не так рациональны и расчетливы, коварны и лицемерны, как мы, но всегда ли эти качества можно поставить в заслугу взрослому человечеству? Дети наивны, и многое из того, что предлагает им мир, принимают на веру. Верю-не-верю — помните такую детскую игру? Дети чаще верят тому, чему мы, взрослые, категорически не верим. Перед нами два слова, «Вера» и «Сомнение» — на слух, даже без значений, какому из них вы отдадите предпочтение?

Доверительность ребенка — это его познавательный, духовный путь развития. Занозистый путь, с чувствительными уколами и синяками, но все же это самый единственный и гармоничный путь. Взгляните на окружающую природу, частью которой являемся и мы: она наивна, проста и доверчива. И весной, в периоды возрождения, и осенью, в периоды умирания. Она просто верит, что так единственно и возможно жить. Даже в соперничестве — порой смертельном — она искренна и откровенна. В этом наивном разнообразии, в этом откровенном простодушии она и прекрасна. Природа живет без подлости и предательства, но ведь не она придумала эти слова, чтобы жить их значениями. Плохие слова.

Первые эпизоды из детства, которые высветила моя память, очень наивны и по-детски трогательны.

Помню склонившуюся надо мной маму. Я лежал в деревянной кроватке, и белые кораблики, качающиеся на волнах платья, наплывали на меня. Три выпуклых синих штриха — это волны, голубой цвет ткани — море, а белый кораблик? Для меня тогда это было небо, а мама в этом платье — праздник. Я притрагивался глазами к этому спокойствию и засыпал. И на всю жизнь полюбил три этих цвета — белый, голубой и синий. Красивое платье мамы и было тогда для меня мамой.

А когда приезжала бабушка Анна, папина мама, ее мягкие руки пахли свежеиспеченным хлебом. А теплый хлеб пахнул бабушкиными руками. В туго обтянутой косынке, вся облитая солнечными лучами, она спокойно сидела на диване и смущенно улыбалась. А я глядел на нее и недоумевал: почему бабушка прозрачная? Насквозь. И теперь, во взрослости, старость всегда ассоциируется у меня с тихой, спокойной и прозрачной чистотой. К сожалению, уходящей.

Папу я видел мало, папа работал. За него на круглом устойчивом столе, почти в центре комнаты, стоял большой прямоугольный аквариум. Отец утверждал, что в него вливали десять ведер воды. Не знаю, так ли это, но моим детским глазам он казался огромным океаном, заполняющим пространство больше всей нашей комнаты. Там, за стеклом, переливалась, рябила и пестрила совсем другая, не понятная мне жизнь. И дело не в наплывающих на меня рыбах, не в их открывающихся ртах, увеличенных стеклом. Дело было в другом. Между мной и этим сказочным водным миром установилась негласная, живая связь. Умные рыбы, водоросли, извивающиеся как змеи, пузырьки воды, струйками текущие вверх, мохнатые камни, зеленые и мудрые улитки, рисующие замысловатые дорожки на стекле — они всегда все молчали. Шевелились, пузырились, извивались, смотрели на меня и молчали. Они приглашали меня в свой безмолвный мир, и я с радостью и ужасом осознавал, что не имею права им отказать. Я протягивал свои пухленькие ручки к рыбам, и стремление попасть к ним было так велико, что пересиливало силу страха. Я не опускал рук, пока стеклянная стена не исчезала. Попадая в водный мир, я засыпал. Жужжание водного моторчика, качающего воздух, убаюкивало меня. А просыпаясь, я понимал, что рядом со мной, почти во мне, жил мир тишины — спокойный, красивый, зовущий. Мне казалось, что все жители этого мира знали о людях гораздо больше, чем мы о них. Это знание подавляло меня всей своей десятиведерной массой и смутно радовало. И когда вечерами отец брал меня из кроватки, укладывая на свои пропахшие мазутом колени, я смотрел на его небритое обветренное лицо, на его теплеющие глаза и ждал, ждал, ждал, простого человеческого звука. И отец говорил. Он говорил! Слова его, как и небритость, слегка кололи мое лицо, мое желание, мои надежды, но эта облегчающая боль была совсем не больной. Отец долгое время казался мне непонятым существом из аквариума, умеющим говорить.

Реже в моем доме появлялась бабушка Саша. Маленькая, сухая и подвижная, она всегда привозила из Лобановского поселка веселье, суету и запах самогона. Мамина мама знала много народных песен, частушек, и в песне ее морщинистое загорелое лицо разглаживалось умной русской красотой. В детстве я больше реагировал на ее грубоватую простоту в словах, чем на внутреннюю мягкость, жившую в поступках. И часто сторонился ее простодушных ласк, обижая своей закрытостью. Мы часто отдаем предпочтение внешней приукрашенности, обманываясь ее навязчивой доступностью. А внутреннюю красоту, прикрытую скромностью, видим реже. Наверное, это труд во встречном движении — видеть главное. Уже много позже мать рассказывала мне, что бабушка Саша была ведуньей — белой ведьмой. Она умела заговаривать куриц, лошадей, свиней и даже деревья, чтобы они плодоносили и не болели. Если ведунья хотя бы раз наговаривала что-то плохое на людей или животных, она навсегда лишалась этого дара, а наказанием была слепота или неизлечимая болезнь. Бабушкин колючий взгляд всегда выхватывал самое главное в человеке, и трудно было спрятать от этого взгляда любые намерения. Она всегда и всем говорила правду, и это многим не нравилось. А я, маленький, лежа в кроватке, вглядывался в ее впалый беззубый рот и радовался — радовался, что вот укусить-то она меня и не сможет — нечем! Лежал и без причины хохотал над тем, чего взрослые понять не в состоянии. Вот так.

Детская наивность и трогательность.

Что может поведать нам, взрослым, семи-восьми-девятимесячный ребенок, лежащий перед нами в кроватке?

Что он думает, что хочет, куда устремлены его желания, чего он боится, что видит, что слышит, что любит и во что верит? Задумываемся мы над тем, что ничего не ускользает от его доверчивого любопытного взгляда.

Что любая мелочь, поступок — слово, крик, взгляд, угрожающий взмах руки — вкладывают в него частичку будущего взрослого человека.

Что красота, живущая рядом — от которой мы закрываемся шторами, дверьми, засовами, черствостью и невнимательностью — нужна ему как воздух, как вода.

Что любовь, которую мы не додаем ему, не взрастет за отсутствием ответными ростками. А человек без любви гибнет. Умирает и для себя, и для всех. Без любви все гибнет. Даже улитки в аквариуме.

Что добро, подаренное безвозмездно, это добро приобретенное.

Как вложить это в маленького человечка? Чем? Какими словами, поступками, чувствами?

А это очень важно, жизненно важно. Потому что ваш ребенок — это наш общий завтрашний день.