Калинов мост

Валерий Марченко

Роман «Калинов мост» посвящён противоречивым и сложным страницам советской истории, связанным с проведением аграрной и национальной политики руководства страны в 30-х годах XX столетия в СССРСюжетной линией романа становятся события, связанные с освоением Нарымского края, Томской области, в том числе за счёт спецпереселенцев. Все эти сюжеты тесно переплетены в судьбах многочисленных жителей различных частей страны, которые в условиях политических чисток были брошены в тяжелейшие условия

Глава 4

Солнышко последним лучиком-мазком скользнуло по лицам несчастных и окрасило в бордово-тревожные тона распластавшийся над ними небосвод. Смеркалось. Сгустившиеся краски уходившего дня, меняя контрасты жутковатых теней, размылись, превращаясь в светлую душную ночь. «Гуу-гуууууу», — вскрикнула неясыть и стихла, озираясь в ожидании отклика самки. «Ыыы-хыы-гыыыыыы», — отрелила ей болотная сова, пуча глаза на кусты, отделявшие поляну от таёжной глуши. Хищники вышли на охоту, выискивая детёнышам пищу, себе и, зачастую, не рассчитав усилий, сами становились добычей более крупных и хитрых зверушек, замыкая цепочки питания животного мира богатого Нарымского края.

Здесь же на таёжной поляне, где неестественным образом угадывались собранные из дощатых щитов бараки, окончился путь в никуда пригнанной в Парабель первой партии ссыльных.

— Эй, народ! Становись! — взмахнул фуражкой Огурцов, помощник командира взвода Томского конвойного полка ГПУ.

Помкомвзвода присел на пень-колоду у кучи стружек и обрезков, оставшихся после сборки барака. Разорванная на части колонна спецвыселенцев, отмахиваясь от проклятого комарья, вышла на поляну, насторожено вглядываясь в хвойный лес, оживший вдруг под напором ветра. Опустив на землю узлы, чемоданы, оставшиеся при себе с дороги на спецпоселение, люди в безмолвии ожидали решения Огурцова.

— Не иначе к грозе? Так что ли, товарищ командир взвода? — нахмурился начальник конвоя, обращаясь к Агееву, гарцевавшему на коне.

— Похоже, Огурцов, — согласился чекист, щурясь на иссиня-тёмную тучу, вылезшую из-за шумевших вершин кедрача.

— Да-а-а, идрит твою налево, невезучий сегодня день, — вздохнул старший конвойный, отирая липкий пот с загривка спины. — Э-э-х, передали бы вам контингент и назад… А та-а-ак, хлебай кисель из дождя…

— Не-е-е, брат, с кондачка не пройдёт. Оформим по порядку: сдал — принял, по стакану ─ и за следующей партией. Похоже, так и будет. Ещё свидимся, Огурцов. Однако, не нравится мне туча. Вишь, что творится, идрит твою корень?

И верно, росчерком кривых зигзаг полыхнули зарницы, возвещая о приближении ночной грозы. Тревожный вздох громовержца едва слышимым рокотом недовольства прокатился по западу и пошёл дальше, сметая на пути стаи перелётных птиц, не успевших упасть в прибрежную осоку таёжных болот и озёр. Убедительные перекаты урчавшего грома прошлись над ссыльными, развеяв сомнения в отношении исключительности вышних сил. Природа сжалась в ожидании стихии, словно предполагая, что светопреставление, наметившееся разразится в ночи, очистит души людей от несправедливости и скверны.

Полыхнуло. Бешеный всплеск молнии разорвал небосвод на куски. Ослеплённые вспышкой люди, осеняя себя крестом, упали на колени. Дед Лаврентий зачастил скороговоркой молитву: «Господи Боже наш, утверждаяй гром, и претворяяй молнию, и вся деяй ко спасению дел руку Твоею, призри Твоим человеколюбием, избави нас от всякия скорби, гнева и нужды, и настоящаго прещения: возгремел бо еси с небесе Господи, и молнию умножил еси, и смутил еси нас».

Ухнуло с такой силой, что крепкие мужики-бригадиры Мезенцев и Щепёткин, не ожидая милости от судьбы, пали на землю, искоса наблюдая за светопреставлением в взбесившейся ночи.

— Уведём людей от сосны, Иван, ударит молнией — порешит всех! — крикнул Мезенцев Ивану Щепёткину.

— Стой, дуралей! Охрана откроет огонь! Я к Огурцову.

— Давай быстрей!

Щепёткин рванул к начальнику конвоя.

— Гражданин начальник! Щепёткин я, бригадир.

— Куда прёшь, зараза? Стой!

— Товарищ… тьфу, гражданин начальник! Людей поубивает молнией! Уводите от деревьев выше — на открытое место к баракам. Видите, что творится?

— Мать твою ё… Куда вести? Кругом лес.

— Уберите людей к баракам, на поляне безопасней!

— Огурцов, — вмешался Агеев, сдерживая испуганную лошадь, — он правду говорит. Командуй своим убрать людей на чистое место.

Начальник Томского конвоя, вытаращив глаза, дёрнулся к лежавшим на земле людям, вернулся и, заматерившись на чём свет стоит, заорал:

— Конвой, слушай мою команду! Подъём! Людей к баракам! Петров, слышишь меня?

— Так точно, товарищ помкомвзвода, слышу, — откликнулся конвойный с рыхлой фигурой и животиком на выкат.

Назначенный Огурцовым исполнять обязанности командира отделения вместо утопшего Сидоренко, Петров оправдал доверие начальника конвоя.

— Какого хрена торчишь? — вскричал Огурцов. — Вперёд!

Петров кинулся к людям, отдавая команды на бегу:

— Встать! Кому говорю? Встать, живо! Направление движения — бараки! Там — стой и на землю! Шевелись, сволочи!

Люди вскочили, и, сбивая друг друга с ног, кинулись к дощатым сооружениям.

— Хорошо! Хорошо! Шевелись! Конвой, не отставать! Дед, какого хрена сидишь? Встать! Я кому говорю? Встать!

Петров взмахнул прикладом винтовки над головой старика.

— Какого…

И остановил замах оружием пролетарской справедливости, увидев обращённый в Небо иступленный взгляд бедолаги, просившего у Бога нечто для всех, подлежавших обесчеловечению в угодных нехристям условиях. Безумное выражение заросшего лица старца, шептавшего молитву Богу, остановило Петрова от решительных действий. Он остановился перед стоявшим на коленях стариком, вершившего молитву Богу: «Примирися, Благоутробне, к Тебе прибегаем, и богатыя щедроты Твоя ниспосли на ны, и помилуй рабы Твоя, яко благ и человеколюбец: да не попалит нас огнь ярости Твоея, ниже да снедает нас ярость молнии и громов Твоих: но обычное Твое употребивый благоутробие, укроти гнев Твой, и в благотишие воздух преложи, и солнечными лучами належащий мрак разсеки, и мглу в тишину претвори. Яко Бог милости, щедрот, и человеколюбия еси, и Тебе славу возсылаем Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь».

Окончив обращение к Господу, Лаврентий встал и, не замечая вылезших из орбит глаз Петрова, завершил молитвенный обряд уверованием в Добро:

— Всё обойдётся, обойдётся, — и, не спеша, пошёл за людьми, бежавшими к баракам под ослепительные вспышки молний.

— Ну, дед, смотри мне, — новоиспечённый командир конвойного отделения бросился следом за старцем, проклиная службу и нелёгкий денёк, принёсший много хлопот.

Неожиданно ветер прекратился. Молнии ещё бороздили небо, раскраивая его на куски вдоль и поперёк, грохотало так, что, казалось, мир перевернулся… Ни дуновения свежести с реки, приносившей хвойный запах скипидара, ничего, что всколыхнуло бы природу, замершую в ожидании наказания громонебесной стихией за провинность несчастных. Нырнул в дупло неясыть, не дождавшись болотной совы. Замер в изумлении кедрач.

Туча обволокла полгоризонта, раздался шум, он нарастал, приближался… Воздушная масса гнала перед собой пыль. И началось. На людей обрушился шквал дождевой воды, превратив вничто едва теплившиеся комочки живых существ. Сбившись кучками у бараков, они жались друг к дружке, испытывая неимоверный ужас от разразившейся грозы. Крестились женщины, прикрывая телами детей, метались мужики в темноте, взывая к Господу, чтобы облегчил страдания оказавшихся в неволе людей. И только дед Лаврентий, прижав ладони к груди, стоял под ливнем, принимая на себя неистовство разверзшийся стихии.

— Ничего, обойдётся, всё обойдётся, — шептал бескровными губами старик.

Ночная гроза была мощной, но скоротечной. Шквалистым фронтом прокатившись через Парабель, залитую ливу, грозовой фронт перевалил через Обь и пошёл на Парбы, Ласкино, Лапин Бор, будоража остяцкие юрты, охотничьи заимки, вырывая с корнями деревья. И слабел, помаленьку чах, выплеснув злость на тымско-кетские болота, утих, принеся прохладу в духоту и зной последних дней.

— Дед Лаврентий, чего это? Кричу, кричу, оглох что ли?

Мезенцев подбежал к старику.

— Нет, Лександра, с Господом беседовал. Вишь, что деется? Пронесло…

Александр развёл руками.

— Я уж думал, случилось что с нашим старцем, а он с Богом общался. Убьёт молнией, дед, электричество — страшная сила! Слышишь?

Старик пожевал губами.

— Не убило?

Бригадир, ещё находившийся под впечатлением прошедшей грозы, махнул рукой, что объяснять блаженному про электричество, не знавшему ни о плане ГОЭРЛО Ильича, ни о Волховской и Нижегородской гидроэлектростанциях, пущенных в прошлом году?

— Не убило, но в следующий раз, дед, может с грозой не повезти. Сила, неуправляемая человеком.

Лаврентий улыбнулся.

— Силы божьи, Лександр, управляются Господом. Он приводит их людям, и отводит от греха.

Дед зябко повёл плечами. Иссякнул вышний подъём старика. Всю дорогу от Ленинграда до Нарымской тайги поддерживал он людей в минуты печали, уныния, безысходности. На первый взгляд дед Лаврентий казался странным. С благодушными голубыми глазами, он чаще сидел, запрокинув голову к небу, шевелил губами, словно беседуя с небесными силами. Кто его знает? Может, они открывали ему пути выхода из сложных положений. Бывало, старик уходил в себя, раскачиваясь высохшим телом в такт одному ему слышимым мелодиям души и тела. Улыбаясь, предсказывал погоду на завтра, неделю, месяц, снимал сглаз, порчу, лечил чирьи. Люди обращались к Лаврентию часто и не только с головной болью, ячменём на глазу, к нему шли за советом и добрым словом.

Мезенцев сдружился с дедом ещё в Ленинграде. Забавная вышла история. Они оказались в одной партии выселенцев, отправляемых в Сибирь до станции Томск. На посадке в теплушку, утеплённый вагон для перевозки лошадей, у Александра, тяжело пережившего события, связанные с арестом и потерей родных, закружилась голова. Ухватившись за предплечье стоявшего рядом человека, он опустился на землю и потерял сознание. Пришёл в себя под стук колёс болтавшегося на рельсах вагона. Первое, что увидел Мезенцев, придя в себя от охвативших его сопереживаний, забитые людьми двухъярусные нары, печка-«буржуйка» с мятой жестяной трубой.

— Очнулся, бедолага? — улыбнулся сидевший рядом дедок и, не ожидая ответа Александра, утвердительно кивнул:

— Очну-у-у-улся. Будем знакомы: меня зовут Лаврентием. Поди старше твоих лет, сынок, значит, слушай меня, не ерепенься и лежи покойно. Болезня у тебя несложная, не исхудал, молодой — пройдёт. Котомка твоя вона где, всё на месте. Едем на поселение в дальние края. Соображай, путь-дорожка — не близкая, значит, надо приспособиться, чтобы выжить. Главное — держаться вместях, иначе пиши-пропало — передохнем ещё в пути. Мужик ты ничего, верно, из антилигентов будешь, значит, выберем старшим, бригадиром. К людям я пригляделся, ещё народец подберём покрепче, глядишь и выживем. Вона, вижу мужик лежит с бородой, кличут Иваном Щепёткиным, ничего, степенный, уважает себя. Его позовём.

Мезенцев ещё бы слушал разговорчивого деда, приходя в себя от пережитых невзгод, но захотелось по сильной нужде. От внимания старика не ускользнуло желание Александра сходить по тяжёлому.

— Ага, понимаю, молодой человек. Встаём-встаём, идём — во-о-от сюда, в конец вагона. Не наступи на человека. «Посудина» для оправления нужных человеку надобностей имеется, лично осмотрел.

Придерживаясь рукой за казённые «палати», где копошился, устраиваясь на ночь, народ, Александр пошёл, осторожно ступая меж лежавшими телами спецвыселенцев. В конец вагона, где так и остались стойла для лошадей, едва не опрокинул оцинкованную ванну с куском фанеры на ней. Здесь же расположилась семья из женщины лет тридцати, кормившей грудью ребёнка, и подростка, строгавшего ножичком палку.

— Давай-ка без стеснений, парень, иди сюда, — дед подтолкнул Александра к предмету исполнения желаний, — я с Кубрушками посудачу.

Оглядываясь на молодую женщину, Мезенцев пересилил себя и, скинув порты, испытал освобождение от давившей кишечник тяжести. Дед Лаврентий присел к кормившей матери и «загулюкал» с ребёнком, строя ему «козу». Чадо, округлив глаза на лохматого старика, не отпускало источник питания и чмокало быстрей, словно боясь потерять живительный кладезь молочка.

— Ты бы, Анисья, не терзала себя, живи тем, что есть, — заговорил с молодой матерью дед, — ить на плечах двое сорванцов, береги себя. Поможем, чем можем, не бросим. Мужик найдётся, куда денется? Может, в соседнем вагоне находится, ищет щас. Всякое бывает: люди теряются, находятся. Жисть-то — она вишь штука какая: не знаешь, где найдёшь, где потеряешь… Вона что, Анисья. Слышь, поди, меня?

Женщина всплакнула, утерев глаза расстёгнутой кофточкой.

— Слышу, дедушка, потерялись мы в самом начале, как взяли меня с детьми и родителями. Где они? Не знаю. Ни мужа, ни матери с отцом…

— Ничего-ничего, молодица, Бог терпел и нам велел. Верь в него — обойдётся: и родители найдутся, и муж обернётся. Поверь, моё слово верное, так и будет.

Дед встал, скрипнув суставами ног.

— Эх, старость, старость. Лександра, как там? Полегчало?

— И то правда, — подхватился откуда ни возьмись шустрый мужичонка в зачуханном армячке. — Чего занимать посудину-то? Освобождай, антилигент — гы-гы-гы.

Мезенцев прикрыл фанерой ванну, из которой несло запахом жизнедеятельности человека, и отошёл к Лаврентию, сидевшего с женщиной. Мужичонка плотоядно скользнул глазами по обнажённой груди Анисьи, всё ещё кормившей ребёнка и, пристроившись к ванне, с удовольствием издал протяжный звук.

— Ы-ы-ых, пошла…

— Маненько бы держал свои страсти при себе, — укорил его Лаврентий. — Не ровен час твои вольности могут нам не понравится. Я живу много, охалец, знаю, о чём говорю.

— Гы-гы-гы, дед, уже испужал меня, страшно стало.

Мужик, наслаждавшийся процессом, данным человеку природой, вероятно, считал естественное не безобразным, продолжая издавать непотребные звуки. Лаврентий, кряхтя, поднялся, и ни Мезенцев, ни охальный мужичонка не заметили, как сапожный ножичек, которым мальчишка выстругивал палку, оказался в руках деда. В следующий момент, заточенное на уголок стальное жало клинка, прижалось остриём к кадыку стервеца.

— Чиркну, и Бог меня простит, паскуда! Вон!

Тёмный мужичонка метнулся в угол, но, видно, урок усвоил плохо. Под утро через храп загнанных в вагон людей Мезенцев услышал возню у параши и, как ему показалось, сдавленный женский вскрик. Он вскочил и бросился через тела людей в конец вагона, где вечером оправлял естественные надобности в приспособленную из ванны парашу. Сквозь брезживший в окошке через колючую проволоку рассвет увидел того самого мужичонку, зажавшего Анисье рот, и сорванную с женщины кофту.

— Ах ты, тварь!

Александр рывком оторвал его от молодой матери и, пнув ногой фанеру, прикрывшую отхожее место, сунул головой в парашу.

— Ешь, скотина пархатая! Ешь!

На этом бы и окончились приключения дрянного мужичонки. Но после назначения Мезенцева старшим вагона, причём, не без участия деда Лаврентия, хитро построившего разговор с командиром конвойной роты, он остался в поле зрения Александра, как ссыльный, требующий особого внимания. Звали мужика Прокопием.

Мезенцеву вспомнились первые дни знакомства с Лаврентием, человеком знающим, полезным в разных ситуациях, как бы жизнь ни закручивала их изначально. За длинную дорогу в Сибирь старик многое поведал ему, испытывая расположение и добрые чувства. Не скрыл и тёмных сторон своей жизни, искренне рассказав о времени, проведённом за уголовные дела в питерских «Крестах», поделился о потаённых духовных чувствах, открывших неугомонный характер. Оказывается, ещё в прошлом веке, ремонтируя в одном из корпусов знаменитой тюрьмы пятиглавую церковь Святого Александра Невского, он приобщился к Богу и уверовал в Господа Иисуса Христа. «С тех пор, — заключил дед Лаврентий в их неспешном разговоре, — его жизнь приобрела иное содержание». Хорошо показал себя тюремному начальству, за что досрочно освободился от арестантского наказания в виде содержания в одиночной камере. Завязал с уголовным прошлым и посвятил себя служению Богу. Но, видно, чем-то не угодил ему или новой власти большевиков и снова оказался в известных с молодости «Крестах».

После мытарств в питерской тюрьме был отправлен в один из богатейших монастырей царской России, правда, он имел уже иное название — Соловецкий лагерь особого назначения. Его арестантами были белогвардейские офицеры, священники, дворяне, интеллигенция, меньшевики, анархисты, социал-революционеры. Жили в дощатых бараках и землянках впроголодь без медицинской помощи и элементарной одежды. Работали на лесоповале в жёстких условиях производственных заданий. Не выполнил норму за день? Возмездие следовало неотвратимо: холодный карцер, штрафной изолятор, расстрел на месте без разбирательств.

Причём, расстрел, как норма социалистической защиты касался не только буржуазного класса, подлежавшего уничтожению, но и уголовного элемента. На Соловки уголовников поставляли регулярно, начиная от несовершеннолетних пацанов, схваченных за кражу во дворах, до известных урок, вроде Ивана Комиссарова, которого в уголовном мире славили воры всех мастей. «И всё же, — делился Лаврентий, — ему повезло больше, чем остальным арестантам Соловецкого лагеря». Его, как отработанную и непригодную рабочую силу, с группой возрастных мужчин, которым исполнилось семьдесят и более лет, отправили на материк и выселение в Сибирь. «Иди, дед, по этапу исправлять инакомыслие», — резюмировал председатель комиссии Управления северных лагерей при ОГПУ СССР, выдавая специальный пропуск, дающий право на покидание острова. С тем и оставил Лаврентий Соловецкий монастырь, не подозревая, что его ждёт о-о-о-о какая дорога: пригодятся и навыки, приобретённые в местах принудительного содержания ещё задолго до революционных преобразований в России семнадцатого года.

Мезенцеву вспомнилась дорога в Сибирь не из-за пережитых чувств, связанных с потерей близких, родных — с этой болью смирился, а пониманием неизбежности происходивших в стране процессов. Шло очищение от всего старого, прошлого и сейчас, прибыв в конечный пункт ссылки — Парабельскую тайгу, он пытался свести чувства воедино. Ночная гроза прошла очищением через душу, опять же — не без участия старика Лаврентия, взывавшего к небесным силам, возвестив о начале жизни иными привилегиями, которые следовало блюсти в новых условиях.

Послегрозовая прохлада не принесла успокоения мученикам, как не оправдала надежд на покой и возможность прийти в себя. Комарьё, слепни, мошкара, издавая мерзкий звон, набросились на мокрые тела бедолаг, дразнивших насекомое зверьё запахом крови. Живым покровом облепили людей, жалили через кофты, рубашки, приносили боль и страдания несчастным. Пухли искусанные мордашки детей. Расчёсы укусов ещё больше дразнили остервенелый гнус, не знавший пощады ни к взрослым, ни детям. Матери, как могли, успокаивали малолетних чад, отгоняя комарьё ветками берёзы. Отовсюду слышались испуганно-истерические голоса людей:

— На погибель привезли, сволочи! Палачи!

— Молчать! Приказываю, молчать! — взревел выскочивший из барака Огурцов, решительно применив власть. — Петров, мать твою за ногу, строить людей! Пересчитать и доложить!

— Есть, товарищ начальник, — выскочил вперёд исполняющий обязанности командира конвойного отделения.

Вытаращив глаза и надув щёки до уровеня собственных плеч, конвоир скомандовал:

— Спецконтинге-е-е-ент, слушай мою команду! В шеренгу по десять — становись! Конво-о-ой, к исполнению обязанностей — приступить!

Люди зашевелились, послышались голоса бригадиров, призывающих обессилевших людей к построению по «десяткам». Спецконтингент, смирившись с выпавшей судьбой, выстроился колонной. Люди на месте: никто не отстал, не потерялся в тайге. Агеев, курировавший от Парабельского ГПУ обустройство первого в районе спецпоселения, подсказал Огурцову:

— Ты, помкомвзвода решай сам, но прислушайся чё скажу. Официально люди ещё твои, и ты отвечаешь за них головой. Щитовых бараков — пять. В каждый можно засунуть человек по семьдесят, тесновато, конечно, но это лучше, чем оставить на улице. Смекаешь, о чём говорю?

— Ну?

— Вот тебе и «ну»! Охранять легче будет до передачи в наше распоряжение. Думай, голова. Раздели на пять групп по семьдесят человек в каждой и гони в бараки — охрана твоя. Извини, брат, служба есть служба. Парни, вижу, не исхудали у тебя, пусть служат — охраняют. Я поскачу на доклад начальству в Парабель, а ты уж, дружище, разбирайся. Скоро встретимся.

— Угу, — буркнул недовольно Огурцов.

Агеев хлестнул коня и поскакал в райцентр на доклад к Смирнову. Утром, искусанные гнусом, чуть вздремнувшие люди, вышли по команде Огурцова из бараков, здесь же, сходили в отхожее место и перекусили из дорожных запасов. Солнце после ночной грозы, как ни в чём не бывало грело теплом, гнус отступил в кусты, траву, давая людям прийти в себя от кошмарной ночи. Вскоре на резвой лошадёнке прискакал всё тот же Агеев и скомандовал Огурцову:

— Строй спецконтингент, товарищ помкомвзвода. Начальство жалует — само.

Агеев был в хорошем настроении, радовался, что с прибытием в Парабель выселенцев, разнообразие в его обязанностях дарует ему привлекательную особенность. Его прямое начальство — Смирнов, вероятней всего, будет меньше привлекать на розыск и ликвидацию остатков колчаковского отребья, всё ещё казавшего зубы из таёжных заимок, освободит от засад, нацеленных на поимку кулацкого элемента, имевшего место в Парабели. «А уж с этими я разберусь», — думал Григорий Агеев, гарцуя на лошади перед спецконтингентом.

— Живей, Огурцов, живей, начальство на подходе.

И действительно из лесной чащи на поляну выехало несколько всадников, бричек, запряжённых парой лошадей. Они подъехали к щитовым баракам, возле которых конвой выстроил, прибывших в Парабель ссыльных. Всматриваясь в прибывшее начальство, люди кое-кого узнали по событиям вчерашнего дня на берегу Полоя. Знакомыми оказались Братков, председатель Парабельского райисполкома, человек полный, с одышкой, явно мучившийся болезнями, приобретёнными в Нарымском крае не от сладкой службы во власти.

Тяжело выбравшись из брички-телеги с каркасом, накрытым брезентом, Илья Игнатьевич с некоторым страхом изучал стоявших перед ним людей. Всё ещё не высохшая за ночь одежда спецконтингента прилипла к телу, едва прикрывая искусанную плоть измученного за дорогу народа. Среди прибывших был Смирнов, начальник Парабельского райотдела ГПУ, подтянутый, со смешливо-ироничным взглядом молодой человек с несколькими чекистами в форме. Остальные представители власти были людям ещё незнакомы. Этот недостаток оказался пустой формальностью, руководство дальнейшим развитием событий взял на себя Виктор Иванович Смирнов.

— Граждане ссыльные, — обратился он к людям, приходившим в себя от событий на строившейся Парабельской пристани, — как вы уже знаете, конечный пункт пребытия — объект «кирпичный завод». Именно здесь вам предстоит обустроиться самим и одновременно возвести объекты социалистического строительства, о которых подробней расскажет, знакомьтесь — Илья Игнатьевич Братков. Не скрою: оставьте в сторону дурные намерения о побеге, либо других вольностях, о которых, возможно, думаете, оказавшись в условиях Нарымского края. Во-первых, бежать некуда. На сотни километров непроходимая тайга, гнус, медведи, отсутствие возможности выжить, как летом, так и зимой, когда температура мороза переваливает за сорок градусов. Во-вторых, местное население — все поголовно охотники, следопыты, стрелки и не любят пришлых. Живыми брать не будут. Если даже такие добродетели найдутся, карающие органы ГПУ, стоящие на защите советской власти, исправят положение дел в соответствии с имеющимся у них правом при попытке к бегству. Граждане выселенцы, наши правила понятны?

В нём чувствовался бойцовский характер командира и уверенного в себе человека. Поэтому Виктор Иванович, не церемонясь, ставил все точки над «и» решительно и бесповоротно.

— Таким образом, граждане ссыльные, представляю вам коменданта Парабельской районной спецкомендатуры — Арестова.

На каурой кобыле к Смирнову подъехал средних лет худощавый мужчина в форме и кобурой на боку.

— Николай Васильевич с виду простой, но жёсткий человек, всю гражданскую отвоевал в Красной Армии по уничтожению колчаковских полчищ. Представляю слово ему.

Арестов без предисловий скомандовал:

— Голещихин! Ко мне!

На старенькой кобылке подъехал небритый человек в форме и явными следами бурной жизни на лице в прошлом и, без сомнения, нынче тоже.

— Вот ваша власть, граждане ссыльные! Голещихин Фёдор Иванович — комендант посёлка, ваш Бог, отец и царь. Я внятно выражаюсь?

Тишина среди прибывшего спецконтингента означала абсолютное понимание установки, определённой начальником Парабельского отдела ГПУ и начальником районной спецкомендатуры. В своём отношении к ссыльным они были солидарны во всём.