Калинов мост

Валерий Марченко

Роман «Калинов мост» посвящён противоречивым и сложным страницам советской истории, связанным с проведением аграрной и национальной политики руководства страны в 30-х годах XX столетия в СССРСюжетной линией романа становятся события, связанные с освоением Нарымского края, Томской области, в том числе за счёт спецпереселенцев. Все эти сюжеты тесно переплетены в судьбах многочисленных жителей различных частей страны, которые в условиях политических чисток были брошены в тяжелейшие условия

Глава 2

Пантелей изучил систему партийной номенклатуры: жёсткую и непримиримую. В неё вошёл перечень важных должностей партийной иерархии, подлежащий специальному учёту. Этот перечень составили партийные органы от ЦК РКП (б) — ВКП (б) и вниз по вертикали до окружкомов и райкомов. Каждый из этих органов составил свою собственную номенклатуру, в которой учёл партийных, советских, профсоюзных и прочих функционеров своего уровня (уездного — укомы, губернского — губкомы). Мало того, учёту подлежали нижестоящие должностные посты, которые считались значимыми. То есть, наряду с иерархией партийных органов появилась иерархия номенклатур, ступени которой тесно переплелись друг с другом. Каждая ступень вбирала в себя часть нижестоящей номенклатуры, вливаясь в вышестоящий уровень. Таким образом, манипулируя кадрами, партия брала под контроль все сферы управления государством.

«Что же будет? — думал Пантелей Куприянович. Внимание его привлекло светлеющее в окне нарымское небо. Утро. Что оно принесёт? С врагами народа разговор короткий! С ними нет проблем! Сколько их здесь зарыто расстрелянных и утопленных в Оби и болотах? Кто его знает? Но с трудпоселенцев нужен результат! Спросят, ох, спросят! Это значит, что необходимо создавать систему освоения края по направлениям экономического развития. Дармовые рабочие руки нужны! В одном только Парабельском районе развернулось ого-го какое сельское хозяйство! Строились леспромхозы, разрабатывались лесные угодья, отправлялась в Новосибирск древесина, росло рыболовство. Нарымскому краю нужны были трудпоселенцы. Летом — ладно, поставят балаганы, выживут, а в зиму — избы, бани и пусть колотят вшей. Надо осваивать землю».

В приёмной стукнуло. Ага! Петровна пришла навести порядок в служебных помещениях. Сейчас задаст «дрозда». Полусонная баба аппетитных размеров, убиравшая двухэтажное здание крайисполкома, ввалилась в кабинет Погадаева. Взглянув с укоризной на помятого председателя, попеняла:

— Не бережёшь себя, Куприяныч! На кого похож-то стал? Кожа да кости! Тьфу! Скажу Нюрке, чтобы взяла в оборот! А то ишь, повадился на работе спать!

Услышав о жене, Погадаев вспомнил первую встречу с будущей женой — чалдонкой. Он знал, что исконно сибирские женщины исполнены особым смыслом и поэтичностью, славятся красотой и плодовитостью. Ежегодно весной в Парабели проходили оживлённые и весёлые ярмарки. На них заезжали сибирские купцы, их приказчики. Привозили фабричный товар, сапоги, мануфактуру, свинец, соль, хлеб и многое другое. Остяцкие юрты предлагали свои товары, в основном ценные меха лисиц, соболей, горностаев, а также кедровые орехи, ягоды, грибы, рыбу свежую, солёную, копчёную, вяленую, сушёную. Всё то, чем богат Нарымский край. Обмен товаров шёл под разухабистые песни, частушки, прибаутки, которые щедро раздавали посетителям зазывалы ярмарки.

Тройки лошадей, украшенные лентами, цветами, бубенцами, катали весёлых посетителей ярмарки по центральной улице — Советской. На одной из них и встретил Пантелей свою судьбинушку — Аннушку. Одета она была по-праздничному: в две широкие сборчатые юбки на подкладке в один тон, в облегавший фигуру полушубок из горностая. На голове «горела» цветастая шаль, на ногах — самокатанные белые валенки. Невысокого роста, круглолицая с ямочками на пухлых щёчках и русой косой, перекинутой через плечо под шалью, она поразила Пантелея.

Молодой мужик восхитился красотой незнакомки и решил с ней заговорить. Случай представился, когда оба увидели остяка Пашку Малькова. Всякий раз на ярмарке Пашка напивался на радостях по случаю удачной продажи товара. Выходил из чайной «Ласточка» и, раскинув руки, восклицал: «Принимай меня, матушка-Обь, раба Божьего Пашку!» — и с размаху падал в весеннюю лужу. Людям было на забаву. Смеялись, доставали из воды, зная, что на следующий год Пашка поступит таким же образом.

Встречаясь с Аннушкой, Пантелей понял, что по характеру она женщина строгая, но в тоже время весёлая, жизнерадостная, улыбчивая и словоохотливая. «Лучшей жены не сыщешь», — уверился Погадаев и в один из зимних вечеров Пантелей пришёл в её семью свататься. Он удивился и вместе с тем восхитился домом Захара Николаевича Перемитина — отца Аннушки: большим, просторным, с незабранным доской фронтоном, обнесённым заплотом из тёсаных топором плах, калиткой в «ёлочку». Обратная сторона двора шла вдоль огорода к пряслам, была огорожена тыном из сосновых жердей и вплотную подступала к лесу. Во дворе за глухими воротами в глаза кидался добротный амбар, рядом — навес, загон для скота. В конце огорода, ближе к реке, срублена с резным оконцем банька. В палисаднике под окнами дома рос развесистый куст черёмухи, ветви которой, переваливаясь через глухой заплот к дороге, нависали над скамеечкой у калитки.

Семья Анны была зажиточной. «Более, чем «середняки, — прикинул Погадаев. — Что же скажут товарищи по партии?». И всё же внутренний голос шептал Пантелею: «Ты же любишь Аннушку и не расстанешься с ней никогда…». Погадаев решился: «Будь, что будет!». Женился.

Семья жены была чалдонских корней. Этим словом в Сибири звали потомков первых русских переселенцев, вступивших в брак с аборигенами новых земель во времена освоения русскими казаками. Их предки разведали и освоили суровые земли Приобья, накопили знания о природе и выработали навыки выживания в сложных условиях. Сумели создать яркие, самобытные культуры и обычаи. Трудолюбивая сибирская семья любит родную землю, почитает труд.

Отец Анны, Захар Николаевич, имел сильный и твёрдый характер, человеком был честным, трудолюбивым, правдивым. У местных властей значился «середняком». Имел единоличное хозяйство, которым управляла жена Екатерина Сергеевна, ещё моложавая и статная женщина. Характер у неё был истинной сибирячки: полный душевной щедрости, доброты и человечности. Вечерами по хозяйству ей помогала дочь Нюра. Окончив семилетнюю школу, Анна работала на почте. Три её брата разъезжали по туземным юртам, занимались скупкой рыбы, пушнины у остяков, а Захар Николаевич успешно сбывал её заезжим купцам.

Брак молодые заключили согласием обеих сторон. Из родительского дома в Парабели Анна переехала к мужу в Нарым. Она варила, пекла, прибирала, со вкусом одевалась и пела русские песни, глядела за детьми и мужем. «Хорошая жена», — гордился ею Погадаев. Вскоре у молодой семьи родились сыновья: Антон и Клим. Детей Пантелей любил, но из-за напряжённой работы не хватало времени водиться с ними. «Семье надо больше уделять внимания», — частенько думалось ему.

— Иди уж, перекуси, уберусь! Сидит тут! — отчитала его Петровна.

— Иду, Петровна, иду, — усмехнулся Погадаев, — всё равно не отвяжешься. Ты вот чё скажи, чем отличаются тымские остяки от ласкинских или мумышевских остяков? А?

Баба недоуменно уставилась на председателя крайсполкома.

— Поди ночь думал над этим?

— Не поверишь, Петровна — думал. Уживутся вместе или как?

— Коим это образом?

— А посели их вместе, Петровна, раздерутся? Не поделят пески, угодья? Создадут проблемы.

— Эк, понесло тебя! Известное дело, Куприяныч, языки у них разные, обычаи. Наши, нарымские-то, обрусились, а те не-е-е-т — в жёны берут своих. От того и дохлые, не жильцы! И то дело — ласкинские охотничают, добывают белку, соболя, бьют глухарей, тетеревов, рябчиков, тем и питаются. Тымские — промышляют рыбу: осетра, нельму, муксуна, стерлядь и, заметь, живут в избах — строятся. Ласкинские роют землянки, ставят чумы, им сподручней так. Самоеды, прости Господи… Но, чтобы враждовать? Не-е-е, не будут! Всем хватит песков, тайги — прокормятся.

От всезнающей язвительной Петровны не ускользнула попытка Погадаева подтянуть бродни.

— Стельки поди мокрые, не высушил ночью? Прости уж, грешную, чё лезу не в свои дела, кину полешек в печь, положи их сверху и портянки тоже. Небось, целый день мотаешься по воде, ноги-то береги, ревматизмой съест.

Доверившись въедливой бабе, Пантелей скинул рыбацкие сапоги с длинными голенищами, вынул стельки из войлока и приспособил к обнесённой железом круглой печи. Берёзовые полешки от внимательной Петровны гудели пламенем, гулом, принеся в помещение председателя уют и тепло.

— Ты вот, что, Петровна, — откинулся на диван Погадаев, — моей-то не говори, осерчает Нюра и разговоров не оберёшься.

— Побаиваешься? — скривилась в улыбке уборщица, — бедовая жена у тебя, сам выбрал парабельскую, вот и ступай с ней в ногу, по-нашему, по-нарымски.

— Дык, ступаю, Петровна…

— Эк, мужики, ненадёжный вы народ, — отмахнулась женщина, не заметив, как половой тряпкой смахнула слезу со щеки. — Вон Стёпка мой пока не утоп в Оби с пьяну на рыбалке, все лелеял меня, блюл. Гляди, гладкая какая!

— Ну, это да! — отшатнулся Погадаев. — У тебя же, Петровна, до Степана был… Как его?

— Ну, Афанасий, царство ему небесное! Громом убило — тоже на Оби. Шарахнуло молнией в лодку — и поминай, как звали. Тело не нашли, может, налимы сожрали… Мужики, мужики, не бережёте себя!

Женщина присела на табурет и уставилась в окно на Обские просторы, а там река несла мутные воды с остатками льдин и торосов.

— Скольких же ты, голубушка, прибрала неразумных-то? Ай-я-яй!

— Расчувствовалась, чё ли, Петровна? Не поминай лихом мужиков. Толи ещё будет? Намедни с Томском говорил — пришлые едут к нам на работы. Как смотришь на это?

— Пришлые говоришь? — насторожилась женщина, утерев лицо рукавом фуфайки.

— Ну, да! Ссыльные трудпоселенцы…

— А-а-а, эти-то, ссыльные… Сам знаешь, сколь их до революции у нас было неугодных царю… Шишков, Свердлов, Рыков, Куйбышев. Сам Иосиф Виссарионович…

«Да, — подумал Погадаев, — Нарымский край обживала „вся революционная Россия“, здесь были представители пятнадцати партий и групп четырнадцати национальностей».

— Разное баили про тебя, Петровна… Неужто правда? — поинтересовался Погадаев, скосив глаза на уборщицу.

Женщина отвернулась от осторожного намёка председателя…

— Ты чё… О «Кобе», чё ли, Пантелей?

— Ну-у-у… как сказать… Дело житейское! Сколь воды утекло с тех пор.

— М-да-а, время летит. Это ж когда их пригнали? Ага! В июле 1912… Яков Михайлович уже отбывал ссылку, прижился, а «Кобу» поселили у крестьянина Алексеева — урядник велел. Мы жили рядышком с ними, через огород. Ну и встретились однажды… Чернявенький такой, с густой шевелюрой, бородкой… Интере-е-есны-ы-ы-й… Да и сколь жил у нас? Месяца через полтора утёк и с концами…

— Ты вот чё, Петровна, — Погадаев задумчиво тронул плечо женщины, — никому ни слова… Времена-а-а пошли… Не ровен час, смотри…

— Да, Бог с тобой, Пантелей Куприянович! Я чё? Прощелыга какая, чё ли?

— Нет, конечно, Петровна, договорились?

— Ох, мужики, — сокрушилась уборщица, выходя из кабинета Погадаева. — Договорились! А ссыльным твоим, Пантелей Куприянович, у нас будет не сладко. Местный чалдон не любит чужих. Закон — тайга! Ты это знаешь!

Погадаев знал! Чужаков не любили в крае. Пришлые, бывало, селились в соседях: беглые, надзорные. К ним приглядывались исподтишка, изучали, оставаясь нелюдимыми, и смягчались, когда видели в них людей мастеровых, деятельных — принимали.

В Нарымском крае суровые законы! Закон — тайга, как сказала Петровна. Не вписался в сложившуюся веками жизнь? И человека как не бывало — был и нету. Тайга или матушка-Обь заберёт с концами — не сыщешь! Они умели хранить тайны! Ни в царское время — урядник, ни в советскую власть — милиционер в жизнь не сыщут правды. И всё же основную часть пришлых не выкидывали за борт остяцких обласов, они наделялись землёй, строились, приживались по «законам тайги» и не жаловались на суровый мороз зимой и нестерпимый гнус летом.

Погадаев был наслышан об истории с первыми пришельцами в Приобье. Ими, оказывается, были жители Углича из окружения малолетнего царевича Дмитрия — младшего сына Ивана Грозного, убитого в 1591 году при загадочных обстоятельствах. Приказом правителя Российского государства Бориса Годунова около двухсот человек по этому делу казнили, иных отправили в ссылку в Тобольск и земли, где в 1596 году основался Нарымский острог.

А дальше ещё интересней. В XVI—XVII веках в этих краях оставались первые землепроходцы, воители, исследователи Сибирских земель. Ермак Тимофеевич, признанный завоеватель Сибири, был не первым воином, пришедшим в 1581 году с дружиной «воевать Сибирь». За сто лет до него в 1483 году войска князя Фёдора Курбского и воеводы Ивана Салтыкова-Травина прошли путём, известным новгородским купцам, к Тоболу, Иртышу и вышли к средней Оби.

Василий Сукин — воевода, в 1586 году шёл на помощь Ермаку и основал Тюмень — не без того, тоже оставил след на этой земле.

Казак Пенда через среднюю Обь в 1623 году добрался до Чечуйского волока, где Лена подходит к Нижней Тунгуске и по ней доплыл до места, где ныне построен Якутск.

Затем, словно по команде, в неизведанные пространства Сибири двинулись отряды Петра Бекетова, Ивана Москвитина, Ивана Стадухина, Василия Пояркова, Ерофея Хабарова. Все они оставили корни потомкам и след первооткрывателей Сибири. Уживались, не гнушаясь браками с инородцами — остяками нарымскими, вероисповедованием, рожали детей. Все зависели от щедрот великой сибирской реки Оби, её притоков, выписывающих витиеватые извилины на просторах Западно-Сибирской неизменности. Она была им матерью-нянькой, объединяла, кормила, но не баловала, прибирая к себе многих, кто забывал о её могучей силе.

В Нарымском крае со старожильческих времён жили по законам, которые передавались молодым поколениям не нравоучениями стариков, а конкретными делами, приносившими рыбу, дичь, дрова и всё, что необходимо для жизни. Из лёгких, ненавязчивых бесед с местной чалдонкой, Погадаеву были известны многие самобытные истории края, в котором прижился и он, человек городской, сын конторского служащего в Томске. Появился говорок нарымский — «чёкающий», короткий, но по делу, конкретный. Люди жили здесь малоразговорчивые, общались мало, но из неторопливых бесед с остяками, чалдонами он узнавал Нарымский край, которым руководил на протяжении двух лет.

Петровна подтвердила мысли Погадаева по важным направлениям, которые волей партии предстояло в ближайшее время решать: образование туземных советов и приём ссыльных трудпоселенцев. Создание туземных советов беспокоило его неоднородностью остяцкого населения — северных, южных остяков, которые относились к разным группам одного самоедского народа. Язык общения, культура, обычаи, традиции несли в себе оттенки, окрас и, как думал Погадаев, искусственный загон народов в рамки административно-территориальных единиц, могли вызвать в их среде противоречия. Случись такое? Ему несдобровать! Руководство Сибирского края вменит в вину по линии исполнительной власти и партийной тоже. Там разговор короткий! Чикаться не будут!

Приём группы трудпоселенцев на принудительные работы осложнялся вопросами организационного характера. Они замыкались на райисполкомах, сельских советах и выходили на местных жителей. Им придётся жить с пришлыми. «Как примут их? — Вопрос! Не любят у нас таковых, — размышлял Погадаев, — не жалуют!» Реплика Петровны, брошенная на прощанье, подтверждала его размышления о непростой ситуации. «Одним словом, ухо надо держать востро! — сделал вывод Погадаев. — Иначе — удачи не видать!»

— Пантелей Куприянович, Пантелей Куприянович! — крикнули с улицы.

— Что случилось? — Погадаев выглянул в затянутое паутиной окно.

У двухэтажного здания окружкома возбуждённо махал руками заведующий сектором рыболовства Иван Дюков.

— Налицо неисполнение решения крайисполкома, Пантелей Куприянович! Докладываю: невод изъела зараза! Или не законсервировали с осени как надо, или, как пить дать, абы как хранили на складе.

— Чё городишь-то, Иван Ермолаевич? Осенью, когда путина закончилась, ты же докладывал мне, что невода ополоснули и вывесили на вешалы!

— Небрежность случилась, Пантелей Куприянович, проверил сегодня — и вот незадача!

— Идём!

Погадаев оделся и сбежал вниз по ступенькам.

— На конюшню, Иван Ермолаевич, возьмём лошадей — сподручней будет.

На берегу Оби у вешал — приспособлений из жердей, на которых вывешивались для просушки невода, собрались рыбаки, в основном остяки среднего Приобья. Судили-рядили о подготовке к путине, выказывали приметы по успешной рыбалке.

— Я, парля, тымский, Степан, знаю, чё говорю! — брызгал слюной мужичонка в рваном зипуне, — невод изъела зараза, оставшаяся от чешуи и внутренностей рыбы. Сушка не при чём!

— Сказанул, мужики! — озверел Степан Тобольжин, бригадир рыбаков, — сушка не при чём? Дурья башка! Протяну колом по остяцкой спине — будешь помнить, что невода сушат на вешалах. Обдыбает ветерком с Оби, высушит, тем и хранится! А ты чё осенью творил? Жерди для чего валяются? Где Лёнька?

— Здесь я, бригадир!

— Невод сушили осенью, мать твою разэтак?

— Да, как сказать, Митрич! Расстелили на земле! За тебя оставался тымский остяк, вроде «петрит»… Мы чё? Сказал расстелить на траве — расстелили.

Бригадир оторопел! Поправил армяк, перетянутый бечёвкой.

— Значит, на солнце кинули, сволочи? Думали, солнышком протянет — и в чинку его?

— Ну, было дело, — вздохнул рыбак.

— Когда же вы, сволочи, научитесь хозяйничать и бережно относиться к снасти, а? Чего зенки лупите? Перебирайте полотно! Оно трётся о грунт, коряги, топляки, обшивку бортов, палубные мостики неводников и портится. Кому говорил, остяцкие морды? Ёшка, твою мать?

— Здесь я, бригадира, — шмыгнул носом тымский остяк.

— Почему невод не расшили по частям, не сняли груз, наплавы?

— Дэк, рази упомишь всё, Митрич. Перед ледоставом вода поднялась, едва управились.

— А дыры? Невод скормили мышам?

Рыбаки мялись под свежим ветерком с Оби, оправдываясь перед бригадиром.

Погадаев понял, в чём дело. Осенью после окончания путины невод бросили на берегу, не расшили полотно, не сняли груз, наплавы. Полежал на солнце, чего тоже допускать нельзя, подсох — и снесли на склад, оставив мышам на съедение. Рыбий жир, чешуя привлекли грызунов, они и «прошлись» по нему зубами — от того и дыры.

— Значит, так, работнички! — вмешался Погадаев. — Я выслушал вас! Теперь слушаем меня! Вижу, что из наших разговоров вы ничего не поняли! Товарищ Дюков, проинформировать краевую прокуратуру о факте вредительства в отрасли рыболовства! Положение о прокурорском надзоре от 1922 года, утверждённого товарищами Калининым и Енукидзе, никто не отменял! Вам, товарищ Тобольжин, даю трое суток на приведение в порядок рыболовных снастей и «флота» к началу путины. За срыв распоряжения крайисполкома применю статью 58, в части пункта 7 и сошлю к чёрту на кулички! Кто не понял, о чём говорю?

Опустившиеся головы мужиков рыболовецкой бригады вряд ли убедили председателя крайисполкома в раскаянии и признании вины. Залитые брагой глаза мужиков слезились желанием опохмелиться и, махнув на всё рукой, упасть на вшивый топчан в балагане. Благо тепло.

— Эй, мужики, Колю-Морду не видели? — окликнул рыбаков бригадный повар в рваной телогрейке. — Чёрта послал за дровами и след простыл!

— Глянь-ка в кустах, может, там валяется, — отмахнулся бригадир. — Товарищ председатель, сделаем! Сами видите, с кем выходим на тони. Поправим дело.

— С пьянством не кончили, Степан Митрич? Сахар просадили на брагу? Вам, подлецам, мешок отпустил? Где? Пропили?

— Было дело, Пантелй Куприянович, — виновато развёл руками Митрич, — как без этого в воду лезть?

— Как лезть, прокурор разберётся! Всё! Разговор окончен!

Погадаев с Дюковым не дошли к привязанным к жердине лошадям, как услышали из кустов благий мат повара:

— Твою мать, перемать, Колька-Морда утоп! Идите сюда!

Переглянувшись, рыбаки заспешили в прибрежный тальник.

— Тьфу, ё… шь твою! С пьяну хрен понёс за дровами!

— Третью неделю не просыхал — хлестал бурду из лагушка.

За прибрежным тальником находился садок, приспособленный для выловленной рыбы. Коля-Морда, видно, не рассчитал силы и, свалившись в воду, где глубины-то по пояс — не больше, захлебнулся и пожалуйста, лежал, раскинув руки.

— Тащи за фуфайку, ядрёна корень!

Тело рыбака вытащили на берег. Лицо утопленника синело на глазах, приобретая чёрный оттенок. «Качать» не имело смысла — захлебнулся.

— Отмучился, бедный. Дёготь пил от пистрахвостов — не помогло, печёнку лечил брагой — впустую, — вздохнул Митрич. — Несите уж, первым ушёл в сезоне — обмоем.

Подхватив тело рыбака, бригада вынесла его на песчаный берег Оби.

— Скольких ещё приберёшь, матушка-Обь? — сокрушился Митрич, мутным взглядом окинув бригаду. — Ить говорил же ему — наить кончать с этим делом, на кухню отправил подсоблять… Не послушал…

Рыбаки молча стояли перед телом непутёвого Кольки — вымазанного илом, ненужного, заброшенного. Кому отдать? Кто примет-то? Никто не и знал — Коля-Морда из чалдонов и всё.

— Где обитал? Кто скажет? — спросил Митрич, в общем-то, не ожидая ответа.

Нет, повар, кое-что ведал:

— Вроде, у Аньки прижился, та, что в сельпо торгует.

— Хэк, у Аньки, сказанул, — вздохнул бригадир, — у неё вся бригада прижилась… Значит, никого… Там, за тальником, выройте могилку, спроводите уж, а я к прокурору…

Тонули рыбаки часто. Погадаев издал распоряжение, которым органам милиции предписывалось контролировать пески. Им же вменил в обязанность взимать штрафы, садить в кутузку всех, кто пьянствовал на реке. Обь кормила, но она же забирала всех, кто не следовал её законам.

— Поехали, Иван Ермолаевич, нечего нянчиться с ними. Прокурор разберётся! Ты вот что! Убейся, но парабельский песок должен иметь два стрежевых невода. Под юрты Мумышевы хватит одного. Разживёмся — приобретём.

— Хорошие неводы, Пантелей Куприянович, производят в Астрахани. Там сетевязальная фабрика славится на весь Каспий и Волгу, стрежевые невода, в раз для наших тоней, вяжут тоже.

— Разберись через своих в Сибкрайисполкоме и с Томском свяжись, что-нибудь подскажут. Нужно усилить юрты Мумышевские, осётр пойдёт, стерлядь, муксун, поэтому давай, Иван Ермолаевич, кровь из носу, но два невода нужны — и план дадим, и своих прокормим.

Хозяйственный Дюков мысль председателя словил на лету. Возможности Мумышева надо развивать! Остяцкие семьи Урбоковых, Тагиных, Чужиных, Тагаевых, Иженбиных крепко сидели на рыболовном деле. Им надо подбросить самомётных лодок, инструмента для чинки сетей, неводов, насытить магазинчик товаром и дела пойдут в гору. Правда, пили, черти, не в меру, тонули, но брали осетра больше, чем Парабельский песок.

— Сладим, Пантелей Куприянович! Сетёшек подброшу одностенных, трёхстенных, сплавных — есть на складах, пусть шире разворачиваются.

— Сдаётся мне, Ермолаевич, десятка два-три людишек подбросим им из выселенцев…

Дюков оторопело глянул на председателя.

— Это каких таких выселенцев, Пантелей Куприянович, уголовников чё ли?

— Хуже, дорогой мой, политических, как при царизме!

— Во-о-он чё, мать её за ногу! Да-а-а-а времена…

— Распорядись-ка мумышеским — пусть поставят пришлым балаганы и пару землянок, а то не управятся и в зиму негде будет жить.

— Разместим, Пантелей Куприянович, и надолго их к нам? — Дюков с интересом взглянул на Погадаева.

— Не трепи нервы, Иван, и так нездоровится! Делай, чё сказал, и молча. Ты же не слепой, посмотри вокруг себя чё делается?..

–?..

— То-то же!