Неслучайные странности

Валерий Екимов, 2019

На страницах этой книги собраны пять странностей, которые произошли «"не тут", а "здесь"». Автор тасует карты прошлого, настоящего и будущего, чтобы получить некий новый расклад, глядя на который можно рассмотреть причины и следствия реальных событий, оценить внутренний мир одного человека и менталитет целого общества, узреть допускаемые ошибки и отыскать пути их исправления. Он отражает спирали, по которым развивается человечество, как бы схлопывая витки и через былые эпохи рисуя грядущие. Что было бы, если б мы смогли заново пережить некий день из своей прошлой жизни? Настолько ли велика разница между поколениями, как нам кажется? Куда придут люди, если продолжат двигаться сегодняшним курсом? Где проходит граница между Добром и Злом? Что подразумевают эти понятия применительно к реальной жизни? Эти и многие другие вопросы ставит писатель, а потом вместе с читателем ищет ответы, перемешивая драматический реализм с утопией, антиутопией и фантастикой. Сборник написан на стыке нескольких жанров с изрядной долей философии и психологии.

Потерянная тетрадь

вторая странность

«Ох, тошнёшеньки…»

Первое, что вижу на обложке выцветшей зелёной тетради 1973 года выпуска с портретом Некрасова на титульной обложке.

Странно. Откуда она тут, в старом альбоме фотографий, взялась? И вообще, чего бы это ради меня дёрнуло заглянуть в неё? А впрочем, чего удивляться-то? Сегодня первый день февраля 2095 года, на улице минус двадцать, воскресенье; я, волею случая, что бывает крайне редко, дома одна — приболела. Делать совершенно нечего, вот и решила «покопать» историю семьи. Ну, заглянуть, например, в старый семейный альбом моей бабушки, который той, кажется, достался ещё от её бабушки, а той — от её предшественницы, судя по датам на давно пожелтевших от времени фотографиях. Он хранился у папы в архиве нашей семейной библиотеки, в самом дальнем углу. Возможно, потому и попал сегодня ко мне: люблю, знаешь ли, забраться туда, где «сам чёрт ногу сломит», в самую глубину, в данном случае — истории.

И похоже, мне удалось.

На первой добротной старинной фотографии вижу каких-то совсем незнакомых бородатых мужиков с топорами и пилами у новенького, но пока ещё не достроенного дома. Плохо читаемая надпись под ней гласит, что это некто Фёдор и Герасим. На следующей странице улыбающиеся Егор и Анастасия в кругу шести детишек: трёх мальчиков и трёх девочек. Дальше идёт фотография Михаила и Аннушки возле на удивление огромной — по-видимому, рыбацкой — лодки. Следом на небольшом выцветшем клочке бумаги запечатлён паренёк Ваня с сигаретой в зубах и в угрюмо надвинутой на глаза кепке. На этой же странице молодая улыбчивая Евдокия с сыном Коленькой на руках, рядом первая цветная фотография карапуза Андрюшки, как две капли воды похожего на своего отца Николая.

О!

А этих, Петра и Валентину с двумя мальчишками, я, кажется, знаю, — помню, мама как-то показывала мне на их замечательные матроски и говорила, что один из этих пацанят мой прадед или… даже прапрадед.

А вот и Юрий с Лилей и малышкой Маришкой посредине.

Ну надо же!

Это ведь та самая, первая Марина! Их в нашей семье теперь, кажется, шесть: я, Марина Валеричка, самая младшая, шестая; мы все в честь первой названы. Она-то у нас легенда — настоящая красавица, просто чудо. Её неподражаемые глубокие зелёные глаза на портрете с улыбкой под стать самой Моне Лизе в папином кабинете никого не оставляют в покое. Но это ещё что! Говорят, они лишь слабое подобие оригинала, хотя и рисовал портрет известнейший петербургский мастер, благодаря чему эта картина в Музее истории города на учёт поставлена — как портретная классика периода великого возрождения страны. Ну а то как же — этому портрету уже почти сто лет скоро стукнет, он свидетель той легендарной эпохи.

Боже мой! Сколько лет-то кануло с тех времён? Целый век, надо же! А сюда, на последнюю страницу альбома, где тетрадь вместе с какими-то документами хранилась, до меня, видно, никто так и не заглядывал ещё…

Чья она, интересно? Что в ней?

Открываю…

«…Давно это было. Очень давно.

Начну с самого начала, но не стану точно утверждать, в какой день случилось это, всё ж не совсем со мной это было; могу лишь догадываться, что где-то за два месяца до моего рождения, сразу после крещенских морозов 1917 года, я впервые побывала здесь…»

— Ничего себе! 1917 год! — выдыхаю после прочтения первых строк на первой странице тетради. — Это ж сколько времени-то прошло? Два века, что ли? Не-е, чуть меньше.

Внимательно всматриваюсь в незнакомый размашистый почерк и машинально пролистываю тетрадь целиком, оценивая масштаб трагедии, внезапно постигшей меня.

Почему трагедии?

Так ведь не остановиться теперь мне, не прочитав весь, от корки до корки, разом дневник этих мыслей — чьих-то живых, завораживающих, необычных каких-то, немного мистических, волшебных, чудесным образом ко мне вдруг явившихся сегодня, первого февраля 2095 года.

Впрочем, что тут волшебного, мистического? Подумаешь, автор за два месяца до рождения была где-то здесь.

Где здесь?

Кто была?

И почему всё-таки до рождения?

Жадно хватаю тетрадь и внимательно вчитываюсь в странный непечатный шрифт: никогда раньше не читала такого…

«…Во всяком случае, когда Иван привёл меня в дом, только-только им ко дню свадьбы нашей построенный, я сразу узнала тот, вспомнила; поняла, что именно здесь была тогда, в день неназванный. Помню, как позвал меня кто-то сюда и, словно бы взяв за руку, показывал мне и этот маленький задний дворик для скота, и переднюю комнату с четырьмя небольшими резными окошками, и эту огромную белую печь на кухне, и просторные прохладные сени за ситцевой занавеской. Помню я и… глаза Богородицы с подросшим Младенцем у самого сердца…»

…Ой! Так это ж, кажется, про нашу старинную икону «Знамение», что в папином кабинете на полке в углу на самом видном месте стоит. Лучше и не скажешь — Богородица с подросшим Младенцем у сердца…

«…Правда-правда, я сразу поняла это, лишь заприметив дом вдали, хотя и не вспоминала о той встрече никогда с самого рождения.

Но и другое поняла — не может того быть, не может, потому как не было никакого дома в феврале семнадцатого: новый Иван с братьями лишь в 1938 году справил, а старый от красного петуха пострадал летом 1912-го. Говорят, жара в тот год случилась необыкновенная, полдеревни дотла сгорело. Лишь спустя четыре года, в 1916-м, плотник Егор Лычев, отец Вани, завершив обустройство новых хором для своей семьи поблизости, заложил здесь, на старом пепелище, новый фундамент дома для подрастающего поколения. Да не успел завершить задумку: в конце осени занемог, а зимой, как рассказала позже баба Настя, почитай, сразу после крещенских морозов и умер…»

— Так, минуточку! — задумчиво говорю вслух, отодвинув тетрадь чуть в сторону, — что-то я запуталась совсем. О чём речь-то идёт? Уж больно много цифр, фактов, лиц, событий. Но кое-что проясняется: автор — женщина, «здесь» — дом, который построил Иван, её жених, на свадьбу свою, их; двадцать один год спустя, как она впервые была… «здесь».

— Странно, — продолжаю размышлять, — но тогда получается, что его действительно не было.

— Кого его? — помолчав, спрашиваю, опомнившись.

— Не кого, а чего, — сама же и отвечаю, улыбаясь нелепости своего разговора с собой и с тетрадкой, — дома этого, того, что «здесь», зимой 1917 года там не было и быть… не могло, что характерно.

— А что было?..

Что-то ведь было? Или кто-то?

Нет!.. Так не бывает…

«…Вот так и смекнула сразу, что про то понимание моё — молчать надо, не пугать никого зря, потому как ерунда какая-то выходит, небылица: невозможно видеть то, чего нет, тому, кого нет!..»

…Вот именно!

Смотри-ка, и она к тому же выводу пришла.

Интересно получилось — прямо как в русской народной сказке: «Иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Но в сказке-то той, если я правильно помню, Федот-стрелец принёс-таки это пресловутое «то, не знаю что»…

Конец ознакомительного фрагмента.