Неслучайные странности

Валерий Екимов, 2019

На страницах этой книги собраны пять странностей, которые произошли «"не тут", а "здесь"». Автор тасует карты прошлого, настоящего и будущего, чтобы получить некий новый расклад, глядя на который можно рассмотреть причины и следствия реальных событий, оценить внутренний мир одного человека и менталитет целого общества, узреть допускаемые ошибки и отыскать пути их исправления. Он отражает спирали, по которым развивается человечество, как бы схлопывая витки и через былые эпохи рисуя грядущие. Что было бы, если б мы смогли заново пережить некий день из своей прошлой жизни? Настолько ли велика разница между поколениями, как нам кажется? Куда придут люди, если продолжат двигаться сегодняшним курсом? Где проходит граница между Добром и Злом? Что подразумевают эти понятия применительно к реальной жизни? Эти и многие другие вопросы ставит писатель, а потом вместе с читателем ищет ответы, перемешивая драматический реализм с утопией, антиутопией и фантастикой. Сборник написан на стыке нескольких жанров с изрядной долей философии и психологии.

© Екимов В. П., текст, 2019

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2019

© ИП Суховейко Д. А., издание, 2019

* * *

Веришь? — «Во весь голос» — не хочу.

Кто я, чтобы быть Мессией!

Лишь о том сегодня не смолчу,

что люблю свою Россию

за её простую… простоту,

а ещё — нерасторопность

и смешную отрешённость

от ухода Мира в пустоту.

Случайная встреча

Выдумка может вдруг статься правдой, а непререкаемая истина — вымыслом.

Из чьих-то притчей, кажется

первая странность

— Стариков! — вдруг слышу откуда-то издалека давно забытый, но всё ещё очень знакомый голос. — Ты почему молчишь, не высказываешься? Забрались вон с Воином на заднюю парту и сидят… там, улыбаются! А мы, между прочим, товарищи комсомольцы, серьёзные вещи обсуждаем.

— Да-да, Елизавета Афанасьевна, — отвечает странный, незнакомый ломающийся голос мальчишки. — Конечно, серьёзные.

«Боже ж ты мой, да это ж, кажется, я…» — пугаюсь.

— Извините, пожалуйста, — перебивает тот же голос мои мысли, — мы просто немного задумались… — Незнакомый паренёк живо встаёт и занимает место в проходе между стеной и последней партой дальнего от стола педагога ряда.

Кабинет, кажется, химии, в сущности, совсем даже небольшой. С удивлением рассматриваю его, узнавая, радуясь: когда-то, в мои школьные годы на рубеже семидесятых-восьмидесятых, он казался мне почему-то особенно огромным, широким; в нём была даже своя собственная лаборантская, где хранились разного рода химикаты, колбочки, баночки для проведения опытов. Возможно, из-за этого (обычно мы собирались в кабинете нашего классного руководителя, учителя физики, но в тот день он, видимо, был кем-то занят) мне и запомнилось это, в сущности, ничем не примечательное школьное собрание нашего класса. На нём наша Елизавета в очередной раз решила обсудить наши выпускные характеристики, которые тогда обязательно прилагались к аттестатам — табелям оценок. Их тексты, конечно же, писала она сама, но подписывал в том числе и председатель совета отряда — он же, обычно в старших классах, секретарь комсомольской организации. Поэтому все комсомольцы — а это всегда почти класс в полном составе — обязаны были по-товарищески участвовать в их обсуждении.

— Задумались? — сердится учительница. — Или заснули?..

Конечно, она права: характеристика очень важна для поступления в любое престижное учебное заведение, где приёмная комиссия изучает её с не меньшим, а то и с большим пристрастием, чем сам аттестат зрелости — ну, табель оценок то есть. Нужно активно участвовать в обсуждении, добиваться своего, доказывать.

— Не-ет, что вы, — задумчиво тянет хриплый голос, — правда задумались…

Мысль лихорадочно мечется в поисках выхода, объяснения происходящему: как можно вновь оказаться здесь? Это собрание в конце зимы — кажется, первого февраля 1980 года — и вправду было не совсем обычным. И дело не только в месте его проведения. Просто на нём мы все, кажется, впервые поняли, что уже через какие-то четыре месяца расстанемся друг с другом, что школа для многих из нас закончится навсегда.

С того времени прошло… — а, действительно, сколько прошло? — почти сорок лет!

Сегодня с утра — помню точно! — было первое февраля 2019 года. На работе всё шло как обычно: после фейерверка важных утренних встреч, совещаний, летучек в головном офисе мы выехали на нашем стареньком уазике к себе в контору, расположенную на Заневском проспекте. И я, кажется, задремал, сидя на переднем пассажирском кресле.

И что теперь?

А теперь вдруг оказался здесь, точнее даже, «не тут»: в далёком прошлом!

Что интересно: это собрание помню очень хорошо, несмотря на прошедшие десятилетия! Сейчас наша классная дама потянет меня к доске, стыдя и беззлобно поругивая за якобы равнодушное отношение к своим товарищам и нежелание высказываться на их счёт. Вообще-то она у нас нормальная, правильная; можно даже сказать, добрая, с пониманием нашего поколения, хотя сама уже и очень немолодая. Выпустив наш восьмой «А» в самостоятельную жизнь, она спустя два года доведёт оставшихся в школе учеников до аттестата о среднем образовании — мы с моим другом, да и многими другими поступим в средние специальные учебные заведения — и выйдет на пенсию. Это она от усталости теперь ругается: ну-ка после шести часов уроков проведи ещё собрание класса, а затем до позднего вечера вноси изменения в характеристики учеников. Жуть! А их, этих учеников-то, кстати, почти пятьдесят человек — сорок восемь, если уж быть точным, — что в два раза больше, чем в любом современном классе. Не знаю почему, но цифру эту помню до сих пор. В разные годы мне приходилось быть и старостой класса, и членом совета отряда, а затем и дружины, и даже горнистом школы, хотя и не большой я в этом деле специалист. Впрочем, на горне вообще мало кто умеет играть по-настоящему, да и не учат этому нигде. Но кто-то в школе однажды решил: раз я хожу в музыкальную школу, то лучше, чем у меня, дудеть в дудку ни у кого не получится. Вот и пришлось заняться и этим тоже.

Но, несмотря на свою бурную общественную жизнь, вот так вот взять и запросто высказать свои собственные суждения о людях, сидящих прямо перед тобой, в присутствии всего класса, да ещё и классного руководителя, я тогда никак не решался, не мог, не любил.

Да и теперь, кстати, не особенно люблю это делать, да и не делаю обычно!

Тогда я ещё не читал ни Дейла Карнеги, ни Зигмунда Фрейда, ни даже Владимира Леви и Андрея Курпатова и, естественно, не слышал о хорошо известной психологической формуле взаимоотношений людей: «Если тебе нечего сказать хорошего про человека — лучше промолчи!»

— Задумались они, — издевается Елизавета Афанасьевна. — А на заднюю парту зачем спрятались? Ну-ка, живо выходите оба к доске…

Да неужели за этим я оказался тут, на этом собрании?

Неужели тогда, в восьмидесятом, не договорил что-то важное здесь, у доски; не досказал то, что обязательно должен был досказать: что-то такое, что затем долго — возможно, даже до сих пор — жило во мне незаметно, мучило, не давая покоя на протяжении всех этих тридцати девяти промелькнувших лет?..

Боже мой, Ты снова балуешь… меня, давая возможность что-то исправить или хотя бы попытаться исправить, успеть договорить; хочешь предупредить меня, что ли…

Это так больно — иметь возможность сказать и не сделать этого!

Что может быть хуже?

Спасибо Тебе!

— Итак, внимание, класс! — лукаво улыбается Елизавета. — Сейчас Саша Воин даст три-четыре, на его взгляд, самых важных определения характера своего друга Валерки Старикова, а мы обсудим, годятся ли они для включения их тому в характеристику.

— А потом? — недовольно ворчит Шурик, выходя вместе со мной к доске.

— Потом суп с котом, — хитро щурится педагог. — Поменяетесь местами, он скажет о тебе… Тихо, ребята, тихо, не шумите — это очень важно: Александр и Валерий в этом году поступают в очень престижное Нахимовское училище — единственное, кстати, во всём Советском Союзе! Если им удастся, то это будет самым большим достижением всей школы, всего нашего маленького городка…

Точно-точно, помню-помню!

Шурик сейчас под впечатлением оценки Елизаветы разговорится: скажет, что я хорошо учусь, помогаю отстающим ученикам в классе, занимаюсь спортом, веду активную общественную деятельность. Ну, вхожу то есть во всякого рода многочисленные советы класса и школы и выступаю иногда на их заседаниях, когда подходит моя очередь; опять же, дую в горн на собраниях пионерской дружины. В общем, он вполне стандартно нахвалит меня, не забыв, правда, припомнить и разного рода мои авантюры из памятных «Секретов нашего двора», а заодно и мою природную несдержанность, вспыльчивость. Тут он, бесспорно, прав: ничего-то не изменилось с тех пор. Но сам-то я этого, конечно, никогда не замечаю, вот и говорю ему в запале на это вместе с моим двойником из восьмидесятых, начав ровно так же, как тогда:

— Да сам ты, Шурик, вспыльчивый и… перестраховщик к тому же страшный. Опомнившись, тут же умолкаю. Хотя, конечно, если быть честным… — Далее мой паренёк уже один рассказывает то же самое, что и он про меня: хорошее, удобоваримое, хвалебное…

На самом деле всё так и есть: мы с Воином лучшие ученики в классе, да и во всей школе (есть чем похвастать!). К тому же, занимаясь практически во всех спортивных секциях, постоянно участвуем в городских и областных соревнованиях. Бывало, выходили даже и на Союз.

— Ну, хватит, хватит! — перебивает нас Елизавета Афанасьевна. — Это всё мы про вас и так знаем — и без ваших дифирамбов друг другу. А вот что бы ты, Валерий, мог бы сказать о своём друге особо значимое, самое сокровенное; как говорится, по-товарищески, что ли? Ну, что ему, действительно, было бы очень важно узнать о себе. Что могло бы даже помочь ему в жизни.

— Ну я не зна-а-ю, — тянет паузу мой паренёк, не в состоянии не то чтоб сказать, но хотя бы только сформулировать для себя самого то, что, возможно, уже давно бессознательно таилось в нём, но ещё ни разу до этого удивительного вопроса учителя не давало о себе знать.

— Ну, согласись, всегда есть что-то, — давит классная, — что нам не нравится друг в друге, а значит, всегда есть то, что просто необходимо сказать товарищу прямо в лицо, в глаза, и лучше всего это делать открыто, публично. Так честнее всего, понимаешь?..

Я сегодняшний по инерции молчу, продолжая наблюдать за ситуацией и за собой четырнадцатилетним будто со стороны, хотя и вижу всё это прямо из него, из… себя. До сих пор он, то есть я четырнадцатилетний, говорил и двигался сам по себе, так, как ему заблагорассудится, без моего теперешнего вмешательства — так, как он делал это, видимо, в том далёком 1980 году, а я лишь иногда повторял за ним то, что и теперь сказал бы точно так же. Да если б я и захотел тогда что-то сделать сам, без него, думаю, у меня вряд ли б это получилось.

Но теперь — другое дело!

Всё изменилось: подросток во мне вдруг замолчал, растерялся, исчез.

Не знаю, как это выглядело снаружи: судя по реакции окружающих — никак. То есть мой парнишка остаётся на месте, но внутри его точно нет: во всяком случае, я его не чувствую, не слышу! Похоже, от этого незатейливого вопроса учителя он потерял точку опоры, нить мысли; задумавшись над его уничтожающе простой бескомпромиссностью, временно покинул тело. Да и как тут не растеряться? Откуда ему — ну, мне то есть! — тогда было знать, что люди вообще очень разные, что на одни и те же события мы все смотрим по-разному. А главное, что обсуждать это разное со своими близкими людьми — это вполне естественно и даже обязательно, даже если после этого они могут перестать быть таковыми: ну, близкими то есть.

Очень может быть, что именно эти мысли в тот момент впервые посетили меня и я даже что-то высказал в этом духе, но, вероятнее всего, промолчал, что и делает мой подросток теперь, оставив меня один на один перед той своей забытой детской недосказанностью.

Но вот что я сегодняшний скажу на всё это спустя тридцать девять лет с той поры?

Что?

Может, поясню ему, себе, а заодно и всем остальным (всё равно это было так давно, что и не вспомнит, кроме меня, никто), что главное в дружбе — это не боязнь наговорить что-нибудь неприятное, неудобное, обидное другу. И не стремление обойти острые углы в общении, как учит нас великая наука психология, перед которой я, безусловно, преклонялся и преклоняюсь теперь, и не желание пройти мимо, отмахнувшись — мол, пусть всё будет, как будет. А то, что главное в общении с людьми — так как человек существо не просто разумное, но, прежде всего, стадное! — это просто не стать вдруг однажды равнодушным к ним, кто бы ни был перед нами, а уж тем более к родным и близким. Истина в итоге всегда победит, и настоящий твой близкий человек никогда не перестанет быть им — близким, родным.

— Я думаю, — слышу наконец тихий голос паренька, но выдыхаю, кажется, сам: — Александру во взаимоотношениях с товарищами чуть-чуть не хватает постоянства, с друзьями — безрассудства, слепой веры в них и их нормальный авантюризм, немного доверия и… верности, что ли, преданности… — Я смотрю уже в широко раскрытые Санькины глаза: — Чуть-чуть, понимаешь?

— Ин-те-рес-но, — с удивлением, будто видит меня впервые, тянет в замешательстве по слогам Елизавета, вытаращившись на меня. — А что скажешь… ну, вот, к примеру, про Аниську? — увлёкшись, переходит она на сленг нашего класса.

— Анисимов Антон, конечно, очень плохо учится, — серьёзно, не замечая притихших ребят, увлекаюсь и я, повернувшись в сторону одноклассника, — но у него сложная, помнится, ситуация дома, в семье; опять же, компания…

Вот удивительно: откуда всё это вспомнилось вдруг — и имя, и фамилия, и что-то про его семью, компанию, на какой парте сидит? Ведь это говорю я сегодняшний, а не тот четырнадцатилетний, стоя перед своим классом… Помнится, я не любил стоять перед классом и говорить что-то, привлекая к себе всеобщее внимание. Впрочем, не люблю и теперь быть на виду, но сейчас с огромным интересом, даже удовольствием вглядываюсь в забытые лица своих одноклассников. Радуюсь вдруг реально ожившему в сознании целому миру своей памяти: он словно выскочил теперь из ниоткуда, захватив меня целиком, закружил, закружил. Хотя, конечно, не совсем ниоткуда — от моего паренька, ведь сам-то он никуда не делся и остался во мне.

До сих пор, кстати, никуда не делся!

— Но сам Антон, — продолжаю, — совершенно безобидный, добрый и интересный человек. В общем, несмотря на то, что все в школе его считают страшным хулиганом и прогульщиком, на самом деле он хороший надёжный товарищ: если уж пообещал что-то, то обязательно сделает, можно не сомневаться. Это, думаю, Елизавета Афанасьевна, — всё больше увлекаясь, говорю уже начальствующим голосом с присущими мне сегодняшнему командирскими металлическими нотками, не терпящими возражений, — необходимо вписать ему в характеристику как предложение всего нашего комсомольского собрания. Это… поможет ему в жизни!

Класс, наша Елизавета и мой закадычный друг Шурик, открыв рот, напряжённо смотрят во все глаза то на меня, то на Аниську, то снова на меня… Я же, не замечая всего этого, продолжаю:

— А тебе, Антон, во всём этом хаосе вокруг тебя просто необходимо найти… себя самого. И всё! Понимаешь?.. Пора проявить характер.

— А нашему комсоргу? — слышу чей-то неуверенный голос с задних рядов.

— Нашей Светке Самойловой, — живо поворачиваюсь к однокласснице, но, почувствовав на себе напряжённые взгляды педагога и ребят, осекаюсь и… перевожу разговор в шутку, — нужно просто… чаще улыбаться!..

Класс хохочет!

А я, с удовольствием глядя в их удивительно открытые чистые лица, — тогда мы все были такими! — цитирую незабвенного барона Мюнхгаузена из только что вышедшего на экраны и мало кем пока просмотренного фильма Марка Захарова:

— Ведь серьёзное лицо, господа, не признак большого ума, все самые большие глупости в мире делаются именно с ним.

От души смеётся мой друг Шурик.

Смеётся даже сама Светка, наш суровый комсорг.

Смеются все-все-все!

Улыбается классный руководитель.

Я же, шепнув Елизавете на ухо, что, мол, мне очень срочно нужно выйти… в туалет, не ожидая ответа, выскакиваю из класса и быстро несусь прочь… из школы. Ну нужно же как-то собраться с мыслями, переварить случившееся, переговорить… с собой, что ли, — короче, побыть наедине, успокоиться.

Впрочем, какое там успокоиться! Покой мне с моим пацаном, как говорится, только снится и вряд ли сегодня светит! Не для покоя же мы с ним вдруг встретились в этой точке временной, как выясняется, кривой.

— Стой, Валерка, стой!.. — уже на улице настигает меня Шурик. — Ты что, с дуба рухнул?

— С какого ещё дуба? — отвечаю машинально, не оборачиваясь, нехотя выныривая из своих неслучайных странностей.

— Да кто ж тебя поймёт? — похоже, злится Санька. — Может, с Меншиковского (это он на поход в подземелья из «Секретов старого замка» намекает). А может, и с Иликовского, — вспоминает он, по-видимому, своё падение с велосипеда на Иликовском полигоне, когда мы танк штурмовали.

— Да сам ты рухнул, — наблюдаю, как беззлобно огрызается мой подросток внутри меня, себя… ну, нас то есть!..

И вот что интересно: мы с Сашкой тогда, в 1980 году, после этого комсомольского собрания действительно точно так шли домой и о чём-то спорили — даже, кажется, ссорились, но вот по какому поводу и что я на самом деле тогда сказал ему, теперь уж точно не вспомню! Потому, наверно, и молчу, не вмешиваясь в диалог закадычных друзей, а только вслушиваюсь и улыбаюсь. Впрочем, сейчас, похоже, их разговор разворачивается как-то не так. Сашка не то что обиделся на мои слова на собрании о преданности и слепой вере — он их, кажется, вообще не понял, не услышал, не осмыслил, что ли. Зато, к моей нечаянной радости, мой друг детства, который всегда понимал меня с полуслова, хотя и соглашался нечасто, абсолютно точно понял, что я… не совсем я. И всё это — эх, спасибо тебе, дружище, можешь себе представить, как это приятно! — его очень обеспокоило.

— Да остановись же ты, наконец, — хватает он меня за руку и, развернув к себе, заглядывает в глаза. — Что-то случилось?..

Боже мой!

Передо мной мой самый-самый лучший друг детства.

И как же давно мы с ним по-настоящему не виделись: те редкие встречи на даче по случаю какой-нибудь обязательной круглой даты раз в три-четыре года вряд ли можно назвать разговором по душам старых друзей. К тому же за эти тридцать девять лет, что прошли с того почему-то памятного мне дня, мы с Сашкой оба очень изменились, постарели, обвыклись; остыли, что ли, от жизни.

Увы.

Но сейчас другое дело: передо мной не сегодняшний старый и незнакомый, иронично-шутливый, немного циничный и даже иногда принципиально-бескомпромиссный к близким людям человек, а мой, тот самый из «Секретов нашего двора» думающий, сомневающийся, ищущий и… всепрощающий друг.

Саня после окончания Нахимовского и далее соответственно высшего военно-морского училища по распределению попал служить на Северный флот в отряд подводных кораблей, где к своему пикантному малозаметному заиканию довольно-таки быстро добавил не менее привлекательный свинцовый стильный цвет пока ещё пышной мальчишеской шевелюры. К своим неполным тридцати годам у него позади осталось много десятков тысяч пройденных океанских миль, которыми можно несколько раз опоясать земной шар. В результате на нас из-под седых бровей и изрезанных неглубокими, но частыми морщинами век бескомпромиссно смотрел познавший жизнь старец, который вместе с неиссякаемой иронией вдруг неожиданно приобрёл и всепоглощающий дух авантюризма. Похоже, эта свойственная некогда всем нам детская напасть вдруг полностью передалась ему, безудержно подталкивая его к какому-то суетливому постоянному движению по жизненной кривой во все стороны, желанию успеть попробовать на ней всё-всё. Возможно, из-за неё, а может, ещё и из-за стремления к бескомпромиссному лидерству везде и всюду, неистово охватившему его вдруг, вокруг него неизменно появилось множество всяких необязательных ничтожных событий, действий, увлечений и… спутников.

— Чего уставился? — прямо-таки по-настоящему злится наш бессменный последние три года знаменосец дружины. — Говори же, наконец!

— Здорово, Саня, — выдыхаю тихо, радостно, обогнав своего подростка внутри, и непроизвольно тяну его к себе, как некогда младшего брата.

— Точно с дуба рухнул, — смущаясь, выбирается он из моих объятий, с опаской заглядывая в глаза, отступая и глупо улыбаясь.

— Ты знаешь, — вдруг, не ожидая того, говорю с жаром, спешно, словно желая опередить моего притихшего двойника в себе, не дать заговорить ему, — у тебя всё будет хорошо! Ты со всем справишься, всего достигнешь и, конечно же, будешь счастлив… во всяком случае, так станешь считать в далёком 2019 году. Но как жаль, как же безумно жаль, что ты не сможешь понять, услышать то, что я говорил именно тебе… там, в классе, — потому что ты не хочешь принять одного маленького правила жизни.

— К-какого ещё правила? — вдруг некстати по-детски заикается Саня. — С тобой всё в порядке?

— Да в порядке я, в порядке. А правило простое, запомни, — улыбаюсь, чувствуя поглощающую меня радость от этой случайной встречи, — если хочешь, чтобы тебя слышали, — слушай сам.

— К-как?.. — заикается, волнуясь.

— И ещё, Сашка, — прерываю его, — сейчас мне срочно нужно уйти, уехать — одному, без тебя; у меня мало времени, наверное.

— К-к-куда?.. — спрашивает растерянно и ещё больше заикаясь…

— Неважно, — уверенно режу мысль, слова, — ты просто слушай и запоминай — если сможешь, конечно.

— Н-ну, хо-ро-шо, — тянет, — говори.

— Скажи нашей Елизавете — от меня, понимаешь, сегодняшнего, — чтоб обязательно прошла полную диспансеризацию.

— Чего прошла?

— Ну, медицинское обследование такое, полное то есть.

— Зачем это? — пугается.

— У неё скоро, — горестно отвожу глаза, вспомнив, как мама как-то рассказывала, когда мы с Сашкой уже окончили наше Нахимовское училище, — обнаружат признаки страшной болезни — кажется, в желудке, — которую сейчас, может быть, ещё можно предотвратить, вылечить.

— Я понял, — с ужасом смотрит в глаза.

— И ещё, — не замечая, втягиваюсь в свои навязшие за прошедшие годы на душе тревожные мысли 2019 года, — Мишке Алексееву, из параллельного класса.

— Гитаристу? — вынужденно втягивается в них и Шурик.

— Ему, — с жаром киваю. — Чтоб не пил водку, вообще алкоголь.

— Так он же… вроде и не пьёт. У него отец…

— Это сейчас не пьёт, — перебиваю, — а через шесть лет… на твоей, кстати, свадьбе выпьет целую бутылку… водки.

— Какой… свадьбе? — вскидывается друг. — С кем?

— Неважно, — категорично останавливаю его. — Просто передай Мишке: если, мол, начнет пить — и семью потеряет, и с пятого курса, за полгода до диплома, вылетит, и на машине в итоге разобьётся.

— Х-хорошо, — сникает Сашка.

— Тарасу, — тараторю я, боясь не успеть договорить, — чтоб во время постперестройки ни в коем случае не стал дальнобойщиком.

— Какой ещё постперестройки? — вновь оживает Воин.

— Эх, — выдыхаю, невольно вспомнив мрачное начало девяностых. — Да неважно какой, Саня, неважно: нас с тобой в это время здесь, в Рамбове, не будет. Ты уж постарайся, втолкуй ему как-нибудь, чтоб шоферил себе после армии на нашем Ломоносовском молокозаводе, где и раньше работал, и не вписывался во всякие сомнительные рейсы по пылающему ближнему зарубежью.

— К-какому зарубежью? — начинает было он, но, передумав, безудержно заикается. — А ч-что… с-с… ним… с-стрясётся?

— Не знаю, — горько вздыхаю. — До сих пор не знаю. Пропал без вести, как в войну. Во всяком случае, до 2019 года про нашего Амбала никто из нас ничего не узнает.

— Ох… — вырывается у Сашки. — А Вавка? Толстый?

— У них… в целом всё хорошо, — улыбаюсь, вспоминая о нашей неразлучной дворовой пятёрке. — Вавка в армии увлечётся боксом; вытянется, как и мечтал, выше нас с тобой, а бицепсы накачает, что твои ляжки.

— Ни-че-го себе, — восхищённо тянет спортсмен-лыжник Шурик.

— Толстый после перестройки — в девяностых то есть — возглавит строительную фирму отца.

— Серёга? — жмёт плечами друг. — Толстый? Не может быть!

— Может-может, — смеюсь. — Ты даже у него в фирме поработаешь с годик-другой после выхода в запас, — рассказываю увлечённо.

— Вот э-то да! — восхищённо тянет Сашка.

— Вот только передай и ему тоже… — говорю, взвешивая слова. — Хотя нет, я сам!

— Хорошо, — таращит глаза. — Там, видно, что-то с ним случится?

— Не знаю, — отрезаю, давая понять, что не стану про то рассказывать, — но обязательно узнаю… И ещё, — вздыхаю, — завтра ни о чём, что услышал сегодня, не спрашивай меня и… не рассказывай мне.

— Почему это? — сомнение и страх в глазах друга вновь приходят на смену зажёгшимся было в них мальчишескому интересу и азарту.

— Да потому, — выдыхаю, не пугаясь его отчаяния, — что мне… нечего сказать… себе; пусть всё будет как есть, вот только брату… Хотя нет, — передумываю, — ему я сам как-нибудь попробую, не сейчас.

— Х-хорошо, — снова пикантно заикаясь, тянет друг. — Они тоже вряд ли согласятся…

— Я знаю, — огорчаюсь, — но я должен был это сказать: ведь это всё, ну, эти неслучайные странности не могут быть просто так, напрасно.

— Не могут, — соглашается.

— Я стану Его просить за них, — выкрикиваю ломающимся голосом.

— И я тоже, — Сашка вдруг понимающе улыбается.

— Пока, — жму другу руку.

— До завтра, — жмёт мою он в ответ и долго-долго смотрит мне вслед, с удивлением наблюдая, как я круто меняю курс, взяв направление движения к вокзалу…

…На удивление в кармане оказывается ровно шестьдесят пять копеек, которых вполне хватает, чтобы купить билет за сорок пять копеек на электричку из нашего маленького городка Ломоносова в сорока километрах от Ленинграда до Балтийского вокзала. Но зачем это вдруг меня — точнее, моего паренька — вдруг понесло в Питер, ума не приложу.

Я теперешний — правильнее, конечно, сказать: будущий пятидесятилетний из 2019 года — затих, наблюдая, видимо, как мой парнишка (ну, я то есть, четырнадцатилетний из 1980 года) уверенным шагом направляется в метро, где тогда и бывал-то всего пару-тройку раз вместе со всем классом на экскурсиях. Похоже, — чувствую это, мы ж с ним вроде как одно целое, — он собрался на «Пионерскую», хорошо известную мне теперь, но не ему тогда.

Вот интересно: совсем не помню этой неслучайной, похоже, поездки!

А была ли она вообще? Не меняем ли мы с ним его будущее, моё настоящее?

Не знаю. Посмотрим.

Пока ж меня, как взрослого человека, больше занимает не духовная сторона вопроса этого рандеву, а материальная! Ну надо же как-то возвращать моего молодого человека обратно, не пешком же ему ползти домой по шпалам…

Это однажды, кстати, произойдёт с ним, со мной лет так через семь, когда, загулявшись в Питере со своей девчонкой, будущей женой, едва поспею на последнюю электричку, где под мерный стук колёс просплю свою остановку. А ночью тогда не только электрички, но и частные машины редко ходили. Вот и пришлось тринадцать километров топать в полной темноте вдоль железнодорожных путей.

…А денег у нас в обрез: на метро туда и обратно понадобится два пятака, а оставшихся десяти копеек едва хватит на обратный билет до Сосновой поляны, но это ничего: если сделать вид, что заснул, то даже самый строгий контролёр простит — в крайнем случае высадит на следующей остановке. Но, во-первых, ревизоры тогда ходили с проверкой крайне редко, а, во-вторых, если ссадят, то можно зайти в другой, уже проверенный вагон.

Но каково ж оказывается моё удивление, когда я обнаруживаю на схеме Ленинградского метро родную в будущем станцию лишь в проекте, что, кстати, совсем не обеспокоило моего двойника. Да и то правда: чего ему волноваться о такой мелочи? Доехав до конечной станции «Петроградская», он — видимо, следуя какой-то своей внутренней слепой интуиции или, может, моему неосознанному желанию — выходит на Кировский проспект, ныне Каменноостровский, и тут же запрыгивает в хвост подоспевшего сто двадцать седьмого автобуса.

— Эх, — огорчаюсь за него, — ещё четыре копейки долой. Придётся обратно на электричке ехать зайцем.

Мысли почему-то всё время туманятся и куда-то уплывают. Прокручиваю бесконечно наш последний разговор с Сашкой Воином, то и дело возвращаюсь к событиям на комсомольском собрании класса, в голове вертятся какие-то недосказанные слова.

Но что я всё-таки делаю здесь, в этом времени?

Зачем забрался в себя подростка?

Как?

Боже мой, столько событий нахлынуло вдруг на меня, и все они такие необычные, странные, случайные. Хотя, если вдуматься, случайные ли они?

За окном автобуса не менее близкая, чем родной Ломоносов, и дорогая мне теперь Петроградка. Несколько успокоившись, вместе со своим подростком с удовольствием разглядываю её, пустив реальность на самотёк. Мой паренёк впервые здесь; чувствую, как он с огромным интересом жадно всматривается в незнакомые ему улицы, дома, машины. Он явно что-то или… кого-то ищет здесь.

Кого?

Зачем?

Как же так вышло, что я совершенно не помню этой моей поездки сюда в феврале 1980 года? Для меня теперешнего это подлинное открытие! Похоже, именно для этого память моего подростка и не сохранила эти события. Но стану ли я пятидесятилетний всё это помнить теперь или тот же конфликт времён сотрёт всякое воспоминание о происходившем?

Пожалуй, сейчас это совершенно неважно!

За окном проплывает улица Попова, за ней Чапыгина. Каждый дом здесь, на Кировском, ныне Каменноостровском проспекте — произведение искусства: люблю их даже больше, чем дворцы Невского. А вон и мой могучий дуб на Песочной набережной, не выдержавший урагана в 2012 году.

Боже мой, как тут здорово было тогда!

Впервые на Петроградку мы с Шуриком приедем лишь в курсантскую пору осенью 1985 года. Тогда в Ленинградском доме молодёжи на весёлых дискотеках будут зажигать ещё совсем неизвестные Максим Леонидов и Николай Фоменко со своей в будущем легендарной группой «Секрет», а в антрактах между отделениями станет веселить публику молодой и задорный клоун Слава Полунин со своим в будущем знаменитым театром «Лицедеи», покорившим ныне весь мир…

Вот уж не знаю, о какой такой правде ведут речь создатели полюбившегося вообще-то мне в 2019 году фильма «Частное пионерское — 3» (то ли поистине гениальный режиссёр, то ли близкий мне по духу автор одноимённых сборников рассказов — трудно сказать!), показывая повальное увлечение подростков начала восьмидесятых сомнительным в музыкальном смысле западным «хиппи-роком», фарцовкой и прочей «шелухой»?

Ну неправда же это всё!

Хотя, конечно, было, было и такое, и даже в немалых количествах; есть и теперь — но не повально, не повально, отвечаю, а лишь в скромных размерах. Да и за супермодными джинсами мы не ломились безбашенно во всякого рода притоны и подвалы. Нет — значит, нет! Никто особо не страдал из-за их отсутствия, а если и страдал, то не так, чтобы ради них всё готов был продать или всё на них обменять, хотя слова из песни Вячеслава Малежика — «…для полного счастья, поймите, поймите, чего-то должно не хватать» — пришли к нам много позже, в девяностые.

Нам всегда чего-то не хватает в жизни, такая уж у нас у всех природа.

Мы — рамбовские, да, пожалуй, и питерские пацаны семидесятых, — войдя в предательские восьмидесятые, продолжали жить тем, чем и жили: футболом, хоккеем, настоящей литературой, хорошей музыкой, в том числе и вновь сегодня завоёвывающих умы меломанов групп «Машина времени», «Секрет», «Динамик», «Воскресенье», «Аракс» — и прочим, прочим! А не тем, как принято думать теперь, что слушали тогда одни скучающие от жизни панки и стиляги. Будут, будут и у нас с Шуриком несколько позже в экипажах кораблей пара-тройка таких вот «а-ля хиппи», да вот как-то после первого же выхода в реально веселящее море на боевое задание все они, как-то так получалось, исчезли! Нет-нет, не в буквальном, конечно, смысле. Просто скучать им там, в море, становилось некогда, да и понтоваться перед остальными нечем — выживать нужно! — и в результате на поверку-то все они оказывались вполне себе даже нормальными и нескучными парнями.

Общее дело снимает внешнюю шелуху. А время всё ставит на свои места.

Буквально всё!

Так, уже к 2010 году всё, чем мы, мальчишки семидесятых, увлекались, то и вернулось обратно: и музыка наша, и дела наши, и книги, и фильмы, и мысли наши о стране и о нас в ней. А та пресловутая разруха в головах некоторых и жажда быстрой наживы в конце девяностых, обрушившие не только их благие намерения, но и нашу твёрдую веру в светлое настоящее, уж и не помнится теперь никем.

Почти никем!

Вот ты, к примеру, читаешь всё это теперь и мысленно соглашаешься со мной, потому как если б это было не так, то давно отбросил бы эти строки в сторону. Почему? Так ведь у всех отрицателей — и белых, и красных — узкий порог восприимчивости к инакомыслию.

Увы!

…И всё-таки как же она, моя Петроградка, прекрасна! И была прекрасна всегда: каждый сквер, дом, лепнина на нём, скульптуры, деревья.

Здание ЛДМ, только-только построенное в конце семидесятых, непривычно возвышаясь над всем этим великолепием, выглядит по-революционному современно, даже несколько неуклюже, хотя теперь, в XXI веке, затерявшись в бурно выросших вокруг него высотках, вызывает лишь тёплые ретро-чувства.

Здесь же, рядом с ним, через улицу Даля, одиноко стоит старинный лиловый особняк, а вот жёлтого домика Ильина рядом с ним уже нет: утерян со временем, остался лишь старый каменный забор, сиротливо огораживающий аварийный участок, на котором спустя двадцать один год поставят его копию.

Красавец дворец на Каменном острове с садово-парковым ансамблем и малыми флигелями с обеих сторон от ныне одноимённого с островом проспекта в преддверии проведения Олимпиады — в идеальном состоянии. Даже необычная для Питера церквушка Рождества Иоанна Предтечи, входящая в его ансамбль и напоминающая горные кавказские монастыри, на вид вполне прилична и, похоже, действует — вот не знал!

За Ушаковским мостом через Большую Невку, напротив недостроенной станции метро «Чёрная речка», во всём своём великолепии неподражаемой колоннадой имперского ампира сверкает Военно-морская академия.

Машин на улице мало, дороги идеально вычищены от снега, хотя сугробы за тротуаром — не то что теперь, в эпоху всеобщего потепления климата, — выше головы.

Наш автобус едет плавно, не торопясь, — понятное дело, шипов нет и в помине.

За окном плывут незнакомые новостройки. Многие из привычных для меня в прежнее время домов в 2019-м отсутствуют — на их месте растут вековые деревья, поставлены высокие деревянные горки, залиты ледовые катки.

Напротив сквера с местом дуэли Пушкина ещё нет виадука, нет новой церкви, супермаркета, жилого небоскрёба, неудачно укравшего в будущем небо у Богатырского проспекта. Зато Северный завод непривычно кипит, как муравейник: машины и даже целые поезда то въезжают в ворота, то выезжают из них.

Ждановская овощебаза вся в пару, бойко идут погрузочно-разгрузочные работы, много суеты, у ворот очередь из огромных рефрижераторов.

На улице, кстати, реальный мороз, около двадцати, но холод совсем не чувствуется, одевались-то мы тогда по погоде. На мне настоящая меховая пихора с огромным мутоновым воротником, легко превращающимся на манер военно-морских «канадок» в меховой капюшон; на голове кроличья шапка-ушанка. Дополняют наряд двойные шерстяные брюки и тёплые меховые сапоги с двумя валяными овчинными стельками.

Стоп!

Мы, кажется, приехали. Вот-вот в левом окне автобуса должен появиться новенький вестибюль станции метро «Пионерская». Но мой подросток смотрит совсем не туда. Его мало интересует сама станция подземки. Внимание подростка привлекло что-то другое внутри недостроенного Богатырского проспекта, который лишь промелькнул в окне автобуса сразу после овощной базы и завода. Во всяком случае, мой паренёк тут же засобирался на выход.

Мне всё никак не удаётся уследить за его мыслями. Не могу перестроиться на его волну, не могу оторваться от созерцания любимых родных видов ленинградских новостроек. Там, на месте привычного вестибюля станции метро «Пионерская», — строительная площадка, слева от которой, по направлению к Богатырскому проспекту, как и теперь, зияет занесённый снегом нехоженый пустырь.

Пустырь этот и теперь, кстати, по-прежнему нехоженый — сорокалетние попытки построить на нём кинотеатр, спортивную арену, объект культа, школу искусств, бизнес-центр закончились неудачей, и он так и остался обнесённым высоким забором. Заговорённое место, видно, предназначено для чего-то особенного, важного, великого.

Привычных жилых домов по проспекту Испытателей ещё нет. Лишь одинокий трамвай в отсутствие машин, пешеходов и, соответственно, светофоров, так что некому устанавливать очерёдность движения, весело звенит, пробегая по нему со стороны озера Долгое, где откуда-то из-под земли берёт своё начало печально известная гибелью поэта речка Чёрная. Зато на широком, с целую площадь пространстве вокруг будущей станции уже уложена гранитная плитка, установлены каркасы широких лестниц, выполнен постамент под будущую скульптурную композицию Михаила Константиновича Аникушина «Пионеры в парке». Её как раз привезли сюда. Удивительное зрелище: пионеры в снегу, в летних шортиках и платьицах весело бегут себе вслед за жеребёнком куда-то по направлению к Удельному парку, который тогда практически вплотную подходил к этому месту. Вон они, вековые деревья, через дорогу. Это теперь там французский гипермаркет да гигантская стоянка машин перед ним, заслонившие стеклом и металлом живые деревья, а пионеры Аникушина, получилось, бегут прямо на загруженную машинами магистраль под колёса несущихся авто.

«Эх, как же он поедет назад, — снова овладевает мной тревожная мысль о моём парнишке: ведь он, то есть я четырнадцатилетний, самостоятельно из Ломоносова дальше Петергофа ещё ни разу не уезжал. — И чего это вдруг потащило его сюда?.. Да и меня, кстати, тоже?..»

Жуть!

Неприятный холодок мыслей туманит сознание: моё ли? его? — неважно!

Вот же удивительно всё-таки устроен человек: насколько юность живее реагирует на изменение окружающей среды, быстрее адаптируется к новым условиям, адекватнее откликается на них, а главное — оптимистичнее смотрит на всё происходящее. Поистине, молодость в изменениях видит новые возможности, а зрелость — опасность. И когда оптимистичная стадия восприятия мира меняется на пессимистичную — юность заканчивается.

Но как бы задержать её в себе?

Как?

Может быть, своим отношением? Верой? Чем?

Одним словом, пока я теперешний с испугом копаюсь в своих страхах, переживаниях, сомнениях, мельком вглядываясь в заполонившие всё вокруг нас незнакомые стройки с высокими заборами и кранами, торчащими из-за них на практически несуществующем Богатырском проспекте, мой паренёк уверенно рулит к месту, где начинается строительство будущего кирпичного гиганта с противоположной от метро стороны проспекта. За этим в моё время действительно высоким и очень длинным, в два квартала, домом уместится целый микрорайон: школа, два детских садика, футбольное поле, пара десятков обычных жилых блочных домов и куча придомовых детских площадок. Но сейчас, в 19 80 году, его ещё нет: за несуразным деревянным заборчиком (почему-то вспомнилось серьёзное заградительное нагромождение Меншиковского дворца, когда мы с пацанами лезли сквозь него в подземелье в поисках подземного хода) вырыт гигантский, с целое озеро, котлован.

Мой паренёк в нерешительности останавливается возле него.

Я, отбросив все свои ностальгические переживания, пытаюсь вслушаться в его мысли.

— Этого не может быть, — вдруг восторженно шепчет он, — именно это я и видел сегодня во сне.

— Каком ещё… сне? — вмешиваюсь, не сдержавшись. — Не было никакого сна! Не помню.

— Ну как же не было? — почему-то не удивившись присутствию моей мысли, усмехается он. — А то странное видение угловой солнечной многоэтажки?

— Солнечной?.. — В сознании смутно всплывает забытая картинка новенького ярко-жёлтого углового блочного дома. — Там ещё, кажется, во дворе…

— Да-да, длинное, до самых подъездов замёрзшее озеро-яма, — вслух перебивает мою мысль парень.

— Правильно, — глупо улыбаюсь воспоминанию, — оно значительно больше того котлована, из которого мы сто лет назад вытаскивали Максов.

— Не так уж и давно, — улыбнувшись, парирует парнишка, — три года назад, когда белый дом на Победе строили.

— А помнишь?..

— Ну-у, ко-неч-но, — радостно тянет он, живо увлёкшись моими воспоминаниями. — Макс тогда сиганул в бездонную яму, спасая своего спаниеля, даже не подумав, что совершенно не умеет плавать.

— Да-да, — хохочу во весь голос, — весело мы тогда их спасали, да и «родаки» нас почти не отругали за испорченную одежду.

— Ещё бы! — смеётся вместе со мной. — Мы ж не могли пройти мимо!

— Конечно, не могли, — соглашаюсь, — нас теперь, ну, в моё время, должны были б даже наградить за это.

— Чем… наградить?

— Медалью!

— За что это? — дивится мальчишка.

— Как за что? — передёргиваю его плечами, как бывало когда-то. — За спасение утопающего!

— Так за что ж тут награждать, если он тонет?

— За то и награждать, наверно… — сам дивлюсь этой странности. — Что спасли, а не стояли рядом, снимая, к примеру, происходящее… на телефон.

— Какой телефон? Зачем?

— Ну… фотоаппарат такой, — теряюсь, не зная, как объяснить. — Для того чтоб другим показать это необычное событие.

— Да как это… можно? — аж задыхается от возмущения мой парень. — Кто ж так поступает?.. Где?.. Да за такое… надо сразу… в морду, в…

— Точно! — радуюсь. — Ай я да парень, — думаю, — ай да…

— Постой, — перебив, вдруг испуганно вскрикивает он. — Там, в моём сне, именно за такой точно стройкой окажется тот двор.

— Надо же, — удивляюсь, — столько лет я по этому двору хожу, а про сон этот твой, наш… с солнечным домом совсем как-то забыл.

— Там кто-то был, — не слушая меня, волнуется мальчишка.

— Где был? — беспечно жму его плечами.

— Да во дворе же, — кричит, — вроде как у пруда!

— У котлована? — туплю.

— Ну да! Да! — чуть не плачет. — Кажется, девочка, маленькая, вот только что там с ней… не помню.

— Зато я… — ускоряю шаг, взяв инициативу в свои руки, — помню! И даже знаю, кто она, — кричу ему, и мы бежим что есть сил…

Господи, так вот зачем я здесь!

Столько раз я слышал эту, казалось бы, выдуманную историю, но ни разу не применял её к себе, к нам.

Да и как применить-то её, ведь впервые здесь, в этом дворе, я появлюсь лишь через шесть лет. Ну кто из нас помнит какой-то, пусть даже очень яркий и удивительный сон в течение целых шести лет? Да к тому же за это время во дворе всё изменится: не станет никакого озера-котлована в полдвора, кирпичный гигант встанет на своё место, появятся детская площадка и густые кусты чёрной рябины вдоль домов, а солнечный угловой дом станет вполне самым обычным, белым, как и остальные вокруг. То ли краска выгорит на нём за прошедшее время, то ли перекрасят его в скучный серый цвет — в общем, ничего общего с увиденной во сне картиной здесь не останется.

А саму историю этой «неслучайной странности», встречи то есть, я вообще впервые услышу лишь в феврале 1991 года, спустя ровно одиннадцать лет, — почему-то точно помню эту дату! — когда временно поселюсь в этом блочном доме и выйду во двор на место бывшего котлована со своими старшими детьми и женой на прогулку.

— Стой, назад, — кричу что есть сил, выскакивая из-за угла новенькой школы и замирая у крутого берега, ещё никого не замечая, но точно зная, что же я там, с противоположной стороны ямы, увижу.

Всё — как во сне!

По крутому склону котлована катятся детские санки с яркой огромной пластмассовой куклой на них, которые, по-видимому, случайно сорвались из-за какого-то неловкого движения маленькой девочки в белой шапочке и тяжёлом драповом стёганом коричневом пальто, оказавшейся как раз напротив меня, метрах в десяти.

Во дворе, кроме нас, — никого.

На небе загораются первые звёзды.

Ранние сумерки отражаются в искрящемся белом снегу.

Широко раскрытые зелёные глаза девочки таят удивление и детское любопытство. Она, похоже, уже собралась привычно скатиться вслед за санками вниз: лёд в озере крепкий, крещенские морозы стоят всю неделю, а откос склона хотя и непригоден для катания на санках, но забраться наверх по обильно выпавшему снегу, по сугробам вполне себе по силам даже ей.

— Не смей, — шепчу одними глазами, впившись в девочку взглядом.

— Почему? — дивится она мысленно в ответ…

Перед глазами всё плывет и мелькает, в душе я ещё бегу сломя голову, бегу быстро, как никогда не бегал раньше, да и не побегу, наверное, больше никогда. Ничто не может теперь остановить меня: ни несуразный забор дома-гиганта, ни отсутствие дороги в метровом снегу с этой стороны школы, ни непроходимые кусты ивы, густо выросшие по здешним берегам. Это именно я — и молодой, и не очень — здесь и сейчас, хотя никогда раньше и не видел-то этого котлована, никогда прежде не вспоминал о том своём сне; не верил в неслучайный рассказ моей девчонки, в котором она описывала мне своё необычное случайное спасение много позже, уже в моё время.

Оказывается, это я — точнее, мой паренёк — оказался здесь тогда, а потом всё просто забыл из-за нашего с ним конфликта во времени.

Впрочем, это ли важно теперь?..

— Смотри, — заглядываю в её замечательные, до боли родные и знакомые глаза, затем перевожу взгляд, указывая внутрь котлована, где прямо в этот момент, практически у самых санок, легко пробив толстый крещенский лёд, с шумом взмывает на несколько метров ввысь кипящий столб воды.

— Мы, кажется, знакомы? — спрашивают меня удивлённые лукавые глаза, в которых я растворился ещё тогда целиком с самого первого мгновения.

— Конечно, — молчу я и…

— Быстро домой, — вдруг по-мальчишечьи грубо — да и правда, чего церемониться-то с малышней? — вслух перебивает меня мой парнишка.

И девочка несётся что есть сил в знакомый, второй от угла подъезд, кажется помахав нам обоим на прощание, перед тем как исчезнуть в нём почти на шесть долгих лет — именно столько пройдёт до следующей нашей встречи тринадцатого октября 1985 года в Зале Революции моего училища на танцах.

— Пока, — шепчу я ей вслед, с трудом замечая, как мой мальчишка с чувством выполненного, а потому и сразу же забытого долга двинул в сторону автобусной остановки…

11.12.2018