Сыщики из третьей гимназии и Секрет медальонов

Валерий Введенский, 2023

Разжалованный штабс-капитан Анатолий Чванов – уголовники кличут его Толиком Дерзким – по дороге на каторгу выяснил, что его отец спрятал перед смертью сто тысяч рублей, зашифровав их местонахождение в двух медальонах. Один из них у Дерзкого на шее, второй – в Петербурге, у его брата-ростовщика. Сбежав с каторги, Анатолий Чванов явился к брату. Тот попытался его задержать, но преступник смертельно ранил ростовщика. Случайными свидетелями убийства оказались обитатели питерского «дна» – крючочница Фроська и её сын Кешка. Сыскная полиция арестовала Фроську, обвинив её в убийстве. Пытаясь спасти мать, Кешка сводит знакомство с сыном известного адвоката гимназистом Володей Тарусовым и его одноклассником Федей Липовым…

Глава третья

Погода была солнечной, а настроение хмурым. Ведь все друзья-приятели по-прежнему бултыхаются в Финском заливе, и только Володя Тарусов, словно агнец на заклание, бредёт в ненавистную гимназию.

— Мне всего восемь, — напомнил он матери срывающимся голосом, вытирая платочком пот, струившийся из-под фуражки.

— Умоляю, не начинай. За последний месяц все твои аргументы я выслушала сотню раз, — еле сдерживая гнев, процедила Александра Ильинична.

— Женька пошел в гимназию в десять лет…

— И потерял два года… Был бы сейчас уже кандидатом на судебные должности.

Брат Женька Володю и напугал. Оказывается, гимназисты занимаются не только на уроках, но ещё и дома: зубрят латынь, учат наизусть стихи, решают арифметические задачи и каллиграфическим почерком заполняют тетради по чистописанию. И если вдруг чего не сделать, в гимназии тебя назавтра накажут: оставят после уроков сидеть два-три часа, лишив обеда, а коли проступок сочтут более серьезным, то запрут в карцер на весь день или вызовут к директору родителей…

— Но это пустяки! — «успокоил» младшего брата Евгений, студент третьего курса юридического факультета Петербургского университета. — Когда я пошел в первый класс, нас за провинности розгами били. Но потом государь сие запретил. Теперь разве что линейкой звезданут…

— Линейкой? За что?

— Ну, за подсказку…

Для Володи, самого младшего и потому всеми в семье любимого, телесные наказания были немыслимы. И поэтому последний месяц мальчика мучили ночные кошмары: то он умирал от голода, запертый после занятий в классе, то стая злобных учителей, вооруженных линейками, накидывалась на него в коридоре… Володя тщетно пытался уговорить родителей отложить поступление в гимназию хотя бы на год. Ведь год — это долго, очень долго. А вдруг за это время император запретит сажать детей в карцер и отберёт линейки у учителей?

Но родители остались глухи к мольбам сына. И тогда Володя решил «помочь себе сам», провалив приемные испытания.

— Ты их не бойся, — советовал ему Женька. — Там всякую ерунду спрашивают. Например, что тяжелее, пуд сена или пуд железа?

Конечно, родители сильно расстроятся, если Володя не ответит на столь простой вопрос. И вполне вероятно, даже решат, что он это сделал нарочно. Но Володя, потупив виновато взор, объяснит сей казус охватившим его волнением… И уже завтра вернется в Терийоки, на залив, к друзьям…

* * *

Княгиню Тарусову у входа встретил лично директор гимназии, пожилой невысокий господин с седыми, зачесанными посередине на пробор волосами. Его отутюженный вицмундир источал табачный аромат и щедро был посыпан папиросным пеплом.

— Ваше сиятельство, для нас такая честь, — склонился он к ручке княгини в длинной до локтя замшевой перчатке. — Евгений ваш — сущий был вундеркинд. Уверен, что и младшенький станет первым учеником.

— Лично я в этом не сомневаюсь. Володя читает с пяти лет. И по-русски, и по-французски, — похвасталась Александра Ильинична.

Володя приуныл, поняв, что вопрос с его поступлением давно решен, а предстоящие испытания не более чем формальность.

— Какой же он милый, — фальшиво улыбнулся мальчику директор и потрепал по волосам. — А как на брата похож. Одно лицо.

Они вместе поднялись на второй этаж, где в длинном коридоре ожидали своей очереди на испытание мальчишки. Кого-то из них привела мать, кого-то отец. Дети были чрезвычайно взволнованны. Одни стояли, закрыв глаза, и шептали молитву, другие в который раз проверяли знания:

— Севочка! Повтори-ка «Буря мглою…».

И несчастный ребенок начинал скороговоркой бормотать опостылевшие строки.

Появление в коридоре директора родители почтили льстивыми кивками, а шедших с ним Тарусовых проводили злобным шепотком:

— Дочь миллионщика Стрельцова.

— Жена князя Тарусова.

— Того самого? Адвоката?

— Да-с.

— Таких берут без экзаменов.

— Ишь, уже и форму сыну купила.

— Арнольд Христофорович, а нельзя ли нам пройти испытания без очереди? — попросила княгиня, фраппированная шушуканьями за спиной. — Нам ещё в Пассаж за учебниками. И батюшку надобно навестить, почти месяц не видались.

— Конечно, конечно, — снова расплылся в улыбке директор и открыл дверь класса.

— Ну-с, прошу, — пригласил он Володю.

— Сейчас моя очередь, — тихо, но с достоинством произнес худенький мальчик в круглых очках, стоявший у двери.

— Неужели? — с ехидством спросил директор и выхватил экзаменационный листок, который сжимал в руке очкарик. — Федор сын Игнатьев Липов, из духовенства, кандидат на казеннокоштное место.

За обучение большинства гимназистов платили их родители. Однако были и те, кто учился за государственный счет. Называли таких казеннокоштными.

— Ну раз твоя очередь, проходи и ты, — совсем не по-доброму, вовсе не так, как Тарусовым улыбнулся очкастому директор.

Мальчишки вошли в класс, где за кафедрой восседал рыжий господин в пенсне и, самодовольно ухмыляясь, оглашал вердикт очередному претенденту, лопоухому парнишке в заношенной куртке и в стоптанных башмаках:

— Гимназия принять вас не может. Ваших знаний для обучения недостаточно.

— Но… — У ребенка навернулись слёзы.

— Приходите в следующем году. — Рыжий господин левой рукой сделал жест, мол, убирайся, разговор закончен, а правой поднес ко рту стакан чая. Но вдруг, заметив входящего в класс начальника, подскочил с места, едва не облившись кипятком.

— Арнольд Христофорович, Бога ради, простите, не заметил вас…

— Господин директор! Испытайте меня! Умоляю! Я всё знаю! — кинулся к нему лопоухий.

— Пшел вон! — гаркнул Арнольд Христофорович.

Лопоухий, утирая слезы, выскочил из класса, хлопнув напоследок дверью.

— Сын разносчика, — с нескрываемым презрением сообщил директору рыжий.

Разносчиками называли мелких торговцев, что ходили по квартирам, продавая продукты тем кухаркам, которым было лень самим посещать рынок.

— А вот вам на закуску попович, — усмехнулся директор, подтолкнув к рыжему Липова.

Поповичами называли сыновей священников.

— Проэкзаменуйте-ка его, а я займусь этим замечательным юношей. — Арнольд Христофорович сел за парту в первом ряду, указав Володе Тарусову на соседнее место. — Итак, мой друг, какой сегодня день недели?

Столь простого вопроса Володя уж никак не ожидал и потому запнулся с ответом. Изображать из себя круглого идиота ему точно не хотелось. Но и правильно отвечать было нельзя. Что же сказать? Что? Внезапно вспомнив вечно пьяного Степаныча, сторожа на пляже в Терийоки, он с удовольствием огласил любимую им прибаутку:

— Опца-дрица, оп-ца-ца, вот и тяпница пришла!

— Кто пришла? — искренне удивился директор.

— Пятница, — гордо объявил Володя.

— Сегодня не пятница, а понедельник, — неожиданно возразил мальчик в круглых очках.

— А вас, Липов, не спрашивают, — одернул его рыжий. — Вспомните-ка лучше, как звали полководца, что родился на Корсике, носил треуголку и умер на острове Святой Елены?

Володя едва не выкрикнул «Наполеон», но вовремя себя сдержал. Если валять дурака, то до конца. Иначе директор ни за что не поверит, что Володя — неуч.

Однако Федя Липов ответа явно не знал. Он долго молчал, переминался с ноги на ногу, а потом неуверенно выпалил:

— Александр Македонский…

— Александр Македонский носил шлем, — усмехнулся рыжий.

— Что ж, перейдем к арифметике, — произнес Арнольд Христофорович. — Что тяжелее: пуд сена или пуд железа?

Тарусов не успел и рта раскрыть, собираясь ответить, что железо, как Липов огласил:

— Пуд он и в Африке пуд. Вес у них одинаковый.

— Вас про то не спрашивали. И раз вы такой умный, — рыжий снова хмыкнул, — сосчитайте-ка: кружка молока стоит две копейки, сколько кружек можно купить за пять?

— Две, — с ходу ответил Липов. — И ещё копейка останется.

Директор и рыжий громко рассмеялись:

— Неправильно, — уняв смех, огорошил Липова Арнольд Христофорович.

— Как? Почему? — дружно удивились мальчики.

Липов даже расчет привел:

— Дважды два четыре. Пять минус четыре — копейка.

— На которую, между прочим, можно купить ещё полкружки, — ехидно заметил рыжий. — Ну и последний вопрос.

— Позвольте сперва я, — попросил директор. — Петух Ивана снёс яйцо на огороде у Петра. Кому принадлежит яйцо?

— Ну…. — Володя опять задумался. Загадки этой он не знал. И чуя подвох, хотел сперва додумать правильный ответ, чтобы затем выдать заведомо неверный.

Но Липов снова его опередил:

— Петух яйца не несет.

— Кто тебя спрашивал? — накинулся на него Арнольд Христофорович и обратился к рыжему: — Сергей Данилович, прошу, сделайте так, чтобы этот отрок нам не мешал.

— С превеликим удовольствием. Итак, Липов, последний вам вопрос. Яйца стоят две копейки за штуку. Сколько их можно купить на двадцать пять копеек?

Володя сразу понял, в чем подвох — ведь предыдущая задача была про молоко, которое можно было поделить на половинки кружек. А вот яйца так не разделишь. Не будь предыдущей задачи, Липов ответил бы правильно, но из-за волнения попался на уловку хитрого экзаменатора:

— Двенадцать с половиной.

— Что ж, юноша, приходите на будущий год, может, тогда судьба улыбнется и вам.

— Но…

— Пшел вон… Ну а вас, Тарусов, жду завтра к девяти утра на занятия, — сказал директор Володе, краем глаза наблюдая, как Липов, стиснув зубы, чтобы не разрыдаться, покидает кабинет.

— Это нечестно, несправедливо, — заявил Володя. — Я не ответил ни на один вопрос…

— Липов тоже…

— Но он ответил на мои…

— В гимназии надо отвечать лишь на те вопросы, что заданы лично вам. Запомните это. Всё, Тарусов, идите, обрадуйте вашу мать.

Володя выскочил из кабинета, не попрощавшись и не поблагодарив преподавателей.

— Ну что? Приняли? — спросила Александра Ильинична.

— Учиться здесь я не буду. Ни за что…

— Ты опять за свое?

— Потому что вон того мальчика, — Володя указал на уткнувшегося в материнское платье Федю Липова, — завалили. Нарочно завалили. Он ответил на все вопросы, которые задали мне. А я не ответил. Меня приняли, а его нет. Это нечестно. Я не желаю тут учиться…

— Действительно нечестно. Если я добьюсь, чтобы… как его там?

–…Липова…

–…приняли в гимназию, ты наконец перестанешь выкаблучиваться?

— Обещаю, — вздохнул Володя.

— Тогда подойди к своему Липову и попроси их с мамой задержаться. Я мигом.

Княгиня подошла к двери в класс и, постучавшись, приоткрыла её:

— Арнольд Христофорович, можно вас на пару слов?

— Разумеется, ваше сиятельство. Пройдемте в мой кабинет.

* * *

Володя подошел к Феде, которого, как могла, успокаивала его мать:

— На будущий год ещё разок попробуешь. Но ежели и тогда не примут, что ж поделать, пойдешь в семинарию.

Липов завыл:

— Не хочу в пономари…

— Так и не надо. Если будешь там хорошо учиться, в академию тебя возьмут. Как брата моего двоюродного. Сам потом будешь в семинарии преподавать…

— Эй! — Володя дернул Липова за рукав.

Тот обернулся:

— Чего тебе?

— Меня Володей звать, — протянул руку Тарусов.

Липов демонстративно спрятал свою за спину.

— Ну ты чего? — удивилась его родительница.

— Это тот самый мальчик, которого приняли вместо меня.

— Моя мама просит вас её обождать, — сказал Володя.

— Ещё чего! Матушка, пойдемте отсюда, — стал тянуть родительницу за рукав Липов.

— Ну… это невежливо. Обождем, раз просили, — не согласилась с сыном попадья. — Так ты Володя? А я тетя Настя. А он Федя.

— Для кого Федя, а для некоторых Федор Игнатьевич.

— Очень приятно, Федор Игнатьевич, — сказал в тон Володя. — Меня можете называть «вашим сиятельством».

— Чего, чего?

— Для некоторых я князь Тарусов.

— Врешь!

— А я ведь тебе говорила, — встряла в мальчишескую перебранку матушка Липова. — В этой гимназии учатся одни графья да князья. Нам они не чета.

* * *

Тем временем княгиня Тарусова на повышенных тонах беседовала с директором:

— По словам моего сына, Липов ответил правильно на все вопросы, что задавали Володе.

— Но не ответил на заданные персонально ему.

— Потому что вы нарочно его заваливали.

— А что прикажете делать? Казеннокоштных мест мало, желающих много. Сыновья приказчиков, извозчиков, попов… Тьфу! Нет уж! Мы берём только приличных, только детей обедневших дворян.

— Но…

— Ну, вы же первой начнете возмущаться, ежели ваш сын окажется за партой с сыном кухарки.

— То есть моего сына вы приняли?

— А как же.

— Значит, должны принять и Липова. Он правильно ответил на те же вопросы! Должна же быть справедливость.

— При всем уважении, ваше сиятельство, нет, никак не могу, все казеннокоштные места уже заняты.

— А места за счет благотворителей?

Состоятельные люди часто жертвовали гимназии суммы, на которые обучались неимущие.

— Увы, и они тоже.

— Тогда я учреждаю стипендию своего имени. И первым моим стипендиатом будет Липов.

— Хм… Требуется решение попечительского совета…

— Значит, собирайте свой совет и решайте, а я пойду обрадую несчастного ребенка. — Княгиня решительно встала и пошла к выходу.

— Александра Ильинична, — уже у двери окликнул её Арнольд Христофорович.

— Что ещё?

— Простите, но вы не сообщили форму обучения вашего стипендиата: полный пансион, полупансион или приходящий?

Приходящие жили дома и в гимназию являлись только на уроки. На полупансион обычно поступали дети, хоть и жившие в Петербурге, но далеко от гимназии — и чтобы каждый день не тратить время и деньги на дорогу туда-обратно, они в учебные дни ночевали в гимназии и только на выходные возвращались в семьи. На полный же пансион поступали иногородние, которые уезжали домой лишь на каникулы.

— А на какую форму обучения подавали Липовы?

— Приходящий…

— Зачем тогда глупости спрашиваете? Сами могли бы догадаться.

Быстрым шагом пройдя по длинному коридору, княгиня подошла к детям.

— А вот и мама! — обрадовался Володя.

— Так это ты Федя Липов? — потрепала Александра Ильинична макушку своему стипендиату.

— Он не Федя, а Федор Игнатьевич, — усмехнулся Володя.

— Ну что ж, Федор Игнатьевич, ты принят в первый класс.

— Правда? — не веря своему счастью, переспросил Липов.

— Правда.

— Ура! — закричали мальчишки.

Под завистливыми взглядами сидевших в очереди Липовы с Тарусовыми направились к выходу.

— Александра Ильинична, — представилась княгиня матушке своего стипендиата.

— Настя. То бишь Анастасия Григорьевна, — поправилась Липова.

— Надеюсь, у вас есть деньги на форму и учебники?

— Ну раз такое дело, займем. Приход-то у нас небогатый, с хлеба на квас перебиваемся.

— И где ваш приход?

— А недалече. Церковь Симеона и Анны. Мы-то Федю сперва в семинарию собирались отдать, — призналась Липова. — А тут слух прошел, что теперича после семинарии надо сперва пять лет отслужить пономарем и только потом посвящение в сан. Куда ж такое годится? Пономари ведь копейки получают. Вот и решили в гимназию поступать. Наняли Феде учителя. Божился, что подготовит. И были уверены, что поступит. А он весь в слезах вышел. Спасибо, ваше сиятельство, что директора переубедили.

Княгиня раскрыла ридикюль и вытащила оттуда три червонца:

— Давайте-ка я вам деньги одолжу…

— Нет, нет, ну что вы?

— Пока вы найдете, у кого занять, все лавки закроют.

— Ваша правда. Но как-то неудобно. Мы едва знакомы.

— Мы-то да. А дети, глядите, уже подружились.

Володя с Федей как раз обнялись на прощание:

— Да завтра, Федор Игнатьевич.

— Да завтра, ваше сиятельство.

* * *

В девять утра в камере осталась только Фроська, которую товарки по несчастью будить перед уходом не стали. Пусть проспится. Ведь она им не чета, задержали её не за нищенство или мелкое воровство, а за убийство с грабежом. Каторга ей светит. Пусть отдохнет горемыка перед судом и этапом.

Проснулась крючочница в десять. Сперва не поняла, где находится. Потом, увидев чайник, жадно из него напилась. Оглядевшись, узнала камеру съезжего дома Адмиралтейской части, в которой из-за пьянства уже бывала. Интересно, за что её забрали в этот раз? Опять за скандал в трактире? Почему тогда не отправили со всеми в сыскную?

Лязгнули замки. В камеру зашел надзиратель.

— Ну? Проснулась? Тогда пойдем. Яблочков велел, как глаза откроешь, сразу к нему. Пока ты ещё тепленькая.

— Яблочков? Это ещё кто?

— Неужто не слыхала? Второй человек в сыскной…

— И на кой я ему?

— Сперва допросит, потом в съезжий дом Московской части отправит, по месту совершения преступления. До суда побудешь там.

— До какого суда? Ты что несешь? Я разве убийца какая?

— А разве нет? У кого заклады убитого ростовщика нашли?

— Ой! Их нашли? Господи! А Кешка где?

— Какой такой Кешка?

— Сынок мой.

— Про него не знаю. Одну тебя привезли. Ну вставай, пошли.

* * *

Яблочков со вчерашнего вечера пребывал в превосходном настроении — раскрытие убийства ростовщика Чванова, причем раскрытие моментальное, гарантировало ему или повышение в чинах, или орден, а может, и то, и другое. Дело оставалось за малым — привести пьянчужку Ефросинью Соловьеву к признанию.

В пол-одиннадцатого крючочницу привели к нему в кабинет.

— Хочешь похмелиться? — задушевно спросил Арсений Иванович, доставая полуштоф.

Ефросинья облизнулась, затравленно глядя на бутылку. Выпить-то хотелось — её отравленный вчерашней гульбой организм настойчиво требовал водки. Но Ефросинья знала — даже от рюмки она опьянеет, а спьяну может наболтать лишнего. А болтать ей теперь нельзя. Какая бы ни была она пьянчуга, прежде всего она мать, живет ради Кешки. И сейчас ей надо выпутать его из истории с убийством. Сама-то Фроська уже пропащая — раз в её сундуке нашлись заклады Чванова, каторги ей не миновать.

— Благодарствую, в другой раз, — пересилив себя, отказалась Фроська.

— Ну, как знаешь, Ефросинья, дочь Пахома Соловьева. Так ведь тебя звать?

— Все верно.

— Из крестьян Олонецкой губернии. Не замужем. Однако сына имеешь, — зачитывал Яблочков строки из паспорта Фроськи. — А от кого?

— Вас, мужиков, разве всех упомнишь? — подмигнула сыщику крючочница. — А где Кешка?

— Кто, пардон?

— Сынок…

— Ах, сынок. Дома, где ж ему быть. Сказал, что знать не знает, откуда ценности в сундуке. Грамоту знаешь?

— Нет.

— Тогда ставь крестик. — Яблочков протянул крючочнице исписанный убористым почерком листок.

— Что это?

— Твои признания. Подробный чистосердечный рассказ, как ты пришла к Чванову, как его убила…

— Не убивала я, ваше благородие, святой истинный крест…

— А вот врать я тебе не советую. Если подпишешь прямо сейчас, попадешь в съезжий дом Московской части к обеду. Будешь тянуть каучук, не только обед, но и ужин пропустишь.

— Чванова убили до нас… Мы только украли.

— Что значит мы? Выходит, и сынок был с тобой?

— Нет! — заорала Фроська.

— Придется его задержать. Сколько ему лет? — Яблочков ещё разок заглянул в паспорт, где был вписан Кешка. — Ах, десять. Вот и отлично. Значит, вместе на каторгу загремите. Ответственность-то с десяти лет начинается. Ох, и несладко ему там будет.

— Не ходил он к Чванову… Я сама. Одна. Но видит Бог, не убивала. Дверь в фатеру была открыта, я и зашла. Услышала разговор. Двое их было. Чванов и ещё один. Наверно, клиент. «Помнишь, — спросил клиент, — березу?» «Конечно, помню», — ответил Чванов. «Так вот листики — это шифер».

— Что за бред? — удивился Яблочков.

— Не знаю. Кешка тут как раз чихнул…

— Значит, все-таки Кешка там был…

— Нет! Нет! Не было его! Давай бумагу, всё подпишу.

Яблочков призадумался. Два обвиняемых, конечно, убедительнее, чем одна Фроська. Присяжные ведь могут и усомниться, что тощая баба с трясущимися от пьянства руками умудрилась заколоть отставного офицера, вооруженного револьвером. Однако второй обвиняемый, десятилетний мальчуган, непременно вызовет у присяжных жалость. Особенно если адвокат расстарается. И дело тогда развалится. А градоначальник за это всыплет. И не Крутилину, а ему, Яблочкову, якобы раскрывшему дело.

— Подписывай. Но запомни. Если вдруг опять начнешь тень на плетень наводить, рядом с тобой на скамью подсудимых сядет Кешка.

— Знаю. Давай бумагу. И стакан налей, раз обещал.

Уже через десять минут полицейская карета увезла пьяную Фроську на Загородный проспект в съезжий дом Московской части.

В одиннадцать на службу приехал начальник сыскной Крутилин. Яблочков первым делом доложил ему об успешном расследовании.

— Отлично. Молодец. Теперь есть чем порадовать градоначальника.

— Доклад ему, как обычно, в час пополудни?

— Да, ступай, надо подготовиться…

* * *

Братья Чвановы были не похожи. Ни внешне, ни по характеру.

Младший, Александр, пошел в мать. Скрытный, спокойный, дрожавший над каждой копейкой, после смерти Ольги Аркадьевны он подал в отставку и занялся вместе с отчимом ростовщичеством. Старший, Анатолий, был копией отца. Решительный, волевой. Братья с юных лет друг друга недолюбливали. Даже кулёк конфект никогда не могли поделить. Анатолий съедал свою долю сразу, Александр же удовольствие растягивал, что неминуемо приводило к конфликтам.

— Отдай конфекты мне, раз не хочешь, — требовал Толик.

— Я их потом съем, — возражал Александр.

— Ах так? Не хочешь делиться?

Дело обычно заканчивалось дракой, в которой побеждал старший, наглый и дерзкий.

* * *

Дерзкий снова отправился к маклаку, который вчера приодел его дворником.

— А, привет, заходи, — обрадовался приходу босяка лавочник. — Что? Слам принес?

— Нет! Приодеться снова надо.

— Кем на сей раз? Извозчиком, половым, мастеровым?

— Согласно паспорту, — усмехнулся Дерзкий, — мещанином города Гдов Псковской губернии.

Паспорт этот он украл в железнодорожном вагоне третьего класса по дороге из Москвы в Петербург.

— Тогда примерь сей сюртук. А сверху напяль этот картуз. Отлично! Как влитой. Бороду бы тебе подстричь, мещанин города Гдов…

— Без тебя знаю. Сапоги давай.

— Яловые, козловые?

— А, всё равно. Главное, чтоб хромовые.

Яловые сапоги делали из говяжьих шкур, козловые — из козлиных. Но вне зависимости от происхождения ценились те, которые для улучшения водонепроницаемости были обработаны раствором хрома.

— Не хочешь ли офицерские?

Лавочник вытащил из одного из ящиков начищенные до блеска сапоги, точь-в-точь такие, что некогда, в бытность офицером, носил Дерзкий. Сев на стул, Чванов их примерил.

— Будто мои, — прошептал он. — Теперь штаны.

Перемерив полдюжины, выбрал серые из английской шерсти.

— Одеяние дворника готов зачесть за полцены, — сообщил лавочник.

— Ещё чего, — хмыкнул Дерзкий. — Заверни его в узел, с собой заберу.

— Как скажете, — неожиданно для самого себя перешел на «вы» лавочник.

А всё потому, что одежда Дерзкого преобразила. Из бродяги он превратился… Лавочник сказал бы, что в очень опасного человека. Возможно, даже в убийцу.

— Сорочки свежие есть?

— А как же. Вот здесь вашего размера. — Лавочник тут же выложил дюжину.

— Беру все. А где ближайшие бани?

— По Лиговке, по четной стороне, недалеко от Чубарова переулка.

Рассчитавшись, Дерзкий отправился мыться. К его удивлению, в здешних банях имелось отделение для благородных. Чванов бросил на стол кассира трешку, оплату за пару часов пребывания там.

— А вы точно дворянин? — с сомнением, глядя на одежду и растительность на лице Дерзкого, уточнил он.

Чванов кинул ещё трешку.

Мылся он долго, с упоением, счищая пемзой въевшуюся за долгие месяцы грязь. Из бань отправился к цирюльнику, который окоротил ему волосы и бороду.

— Ну-с? Довольны? — спросил парикмахер, закончив работу.

Дерзкий взглянул в зеркало и увидел совершенно незнакомого ему человека: угрюмого, помятого жизнью, с холодным колючим взглядом. Никто бы не узнал теперь в нём недавнего офицера.

— Отлично, — похвалил цирюльника Дерзкий.

От него направился на Знаменскую улицу. Из-за близости Николаевского вокзала здесь располагалось множество гостиниц — от фешенебельных до непритязательных. Дерзкий выбрал попроще из-за боязни столкнуться со знакомцами из прежней жизни. Конечно, после этапа, каторги, побега и долгого конного пути из Кяхты в Нижний Дерзкому до боли в печенках хотелось кутнуть. Да и деньги после убийства брата имелись.

— Нет! — сказал Дерзкий сам себе. — Вот найду наследство, тогда и погуляю. И не здесь. В Париж махну или в Баден-Баден. Тут опасно. Очень опасно.

По иронии судьбы скромные меблированные комнаты с ватерклозетом в коридоре гордо назывались «Баден-Баден». Тамошний портье пообещал вернуть паспорт после прописки завтра утром, а расторопный коридорный мигом притащил самовар со свежей сдобой из немецкой кондитерской, что напротив. Перекусив, Дерзкий отправился на Большую Морскую, самую дорогую улицу столицы, на которой, к удивлению приезжих, располагалась сыскная полиция, куда каждое утро со всего города приводили всех задержанных за сутки оборванцев и воришек.

Как же ему проникнуть в камеру вещественных доказательств, где среди чужих закладов валяется медальон с портретом его отца?

После суда над Фроськой все похищенные ею вещи отдадут племяннику Дерзкого Ивану. Вернее, не ему, он несовершеннолетний, а его опекуну. Но это случится через полгода, не раньше. А у Дерзкого нет ни времени, ни терпения ждать. К тому же его ищут. Пусть он и не похож на себя прежнего, но если вглядеться, да повнимательнее…

Свернув с Невского на Большую Морскую, Дерзкий продефилировал по её нечетной стороне до Исаакиевской площади, где, перейдя дорогу, пошел обратно, размышляя над предлогом появления в сыскной. Риск, конечно, был велик. Чрезвычайно велик! Числится Дерзкий в циркулярном розыске, то есть ищут его полицейские по всей стране. И у питерских сыщиков наверняка имеется его фотографический портрет, сделанный в пересыльной тюрьме перед отправкой на каторгу. Однако ищут они не только его. Каждый год из Сибири сбегают десятки каторжников и ссыльных. И в лицо их ни одна ищейка запомнить не может. Да на фотопортретах все они словно сиамские близнецы, в одинаковых тюремных халатах, с бритыми волосами на полголовы (у каторжников сбривали правую сторону, у ссыльных — левую).

Нет, ныне, когда волосы обросли, да ещё борода прибавилась, Дерзкого узнать не должны.

— Да и кличку мне не просто так дали. Потому что плевал я на все опасности…

Дойдя до парадного входа в дом под номером двадцать два, Толик Дерзкий толкнул дверь, решительным шагом вошел внутрь и поднялся на третий этаж. Дополнительную уверенность придавал купленный только что в лавке на Невском револьвер системы «кольт».