Сыщики из третьей гимназии и Секрет медальонов

Валерий Введенский, 2023

Разжалованный штабс-капитан Анатолий Чванов – уголовники кличут его Толиком Дерзким – по дороге на каторгу выяснил, что его отец спрятал перед смертью сто тысяч рублей, зашифровав их местонахождение в двух медальонах. Один из них у Дерзкого на шее, второй – в Петербурге, у его брата-ростовщика. Сбежав с каторги, Анатолий Чванов явился к брату. Тот попытался его задержать, но преступник смертельно ранил ростовщика. Случайными свидетелями убийства оказались обитатели питерского «дна» – крючочница Фроська и её сын Кешка. Сыскная полиция арестовала Фроську, обвинив её в убийстве. Пытаясь спасти мать, Кешка сводит знакомство с сыном известного адвоката гимназистом Володей Тарусовым и его одноклассником Федей Липовым…

Глава вторая

Отправленный за подмогой городовой вернулся в квартиру на Коломенской через час вместе с изящно одетым господином с франтоватыми усиками.

— А, Арсений Иванович, наконец-то, — поприветствовал его пристав.

— Что удалось вам выяснить?

— Кухарка Дарья Павлухина вышла из дома, как обычно, в одиннадцатом часу утра и отправилась на Кузнечный рынок. Дверь на черную лестницу закрыл за ней сам хозяин. Когда Павлухина вернулась, то обнаружила эту дверь открытой, что показалось ей странным, потому что барин, опасаясь грабителей, всегда закрывал её на крюк, когда кого-то впускал в дом. Кухарка рискнула зайти в квартиру, где и обнаружила труп своего работодателя господина Чванова Александра Ивановича, дворянина Курской губернии, тридцати трех лет, подпоручика в отставке.

— И чем же господин подпоручик занимался после отставки? — уточнил сыщик, тростью указав на витрины. — Неужто ростовщичеством?

— Да-с, господин Яблочков, вы правы, — подтвердил участковый пристав. — Причем деньги ссужал за бешеные проценты. Последнюю рубашку сдирал с бедолаг, имевших несчастье к нему обратиться.

— То есть, врагов у него вагон и тележка. Давайте-ка взглянем на покойничка, — предложил Яблочков.

Один из городовых сдернул с трупа простыню.

— Так, так, так. — Сыщик наклонился и аккуратно вынул из раны кинжал. — Какой необычный ножик: узкий, легкий, а заточен-то как остро!

— Я у горцев такие видал, — сообщил пристав, служивший некогда на Кавказе.

— А это ещё что?

— Где?

— Да под трупом. — Сыщик приподнял правую руку покойного и вытащил из-под неё револьвер.

— Хм, а я, признаться, его и не заметил, — сказал пристав. — Откуда он взялся?

— Предположу, что господин Чванов держал его в руках, но грабитель исхитрился первым ударить его кинжалом, и револьвер выпал из рук покойного, который на него и упал. Так, так, так… и где кухарка?

— На кухне, плачет.

— Приведите-ка её сюда.

Пристав жестом отправил за кухаркой одного из городовых. Тем временем чиновник для поручений сыскной полиции Яблочков обшарил карманы в халате убитого.

— Ага! Несколько рублей, мелочь, связка ключей.

Он вытащил её и, подойдя к одной из разбитых витрин, быстро нашел ключ, который её открывал.

— Хм, зачем же её разбили?

— Предположу, что грабитель торопился, — сказал пристав.

В бывшую столовую вошла кухарка.

— Ты нашла труп? — спросил её сыщик.

— Да, — подтвердила она, стараясь не смотреть на покойника.

— А ножик чей? — Яблочков сунул ей под нос орудие убийства. — Твой?

— Нет, что вы…

— Не ври, знаю, что твой. Ты барина убила?

— Да что вы говорите? — перепугалась Павлухина. — Я верой и правдой ему служила. А он был добрым ко мне. Зачем мне его убивать?

— Чтобы присвоить заклады, — объяснил Яблочков, повернувшись к приставу. — Кухню обыскали?

— Конечно, но ничего ценного не нашли.

Яблочков схватил кухарку за плечи:

— Говори, где заклады?

— Пустите! Невиновная я!

Пристав кашлянул:

— Кроме ценностей, у Чванова ещё и деньги украли. Вон видите несгораемый шкап, вмурован в стену?

— И сколько там было денег? — заорал на кухарку чиновник сыскной.

— Не знаю, — заплакала она.

Яблочков подошел к открытому шкапу со связкой ключей и быстро подобрал нужный.

— Странно. Почему шкап вскрыли ключом, а витрины разбили? Ведь дворник и прохожие могли услышать шум в квартире — форточка-то открыта.

— Да дворник в стельку пьян, — сообщила кухарка.

— Как пьян? — удивился Яблочков и вопросительно уставился на пристава, в обязанности которого входило следить за поведением всех дворников вверенного ему участка.

Пристав пожал плечами.

— Приведите-ка его сюда, — распорядился Яблочков и продолжил допрос кухарки. — Ну а сей револьвер тебе знаком?

— Похож на тот, что был у барина.

— И где он его держал?

— В столе, в верхнем ящике.

Яблочков открыл его — револьвера там не оказалось. Он задумался и потом попытался вслух представить сцену убийства:

— Итак. Грабитель под угрозой ножа заставил Чванова открыть несгораемый шкап. Пока негодяй выгребал оттуда деньги, ростовщик подошел к столу, вытащил револьвер, но выстрелить не успел. Потому что опомнившийся преступник подскочил и пырнул его кинжалом.

— Кинжал он мог и метнуть, — предположил пристав. — Кавказцы способны поразить подобным ножом на десяток шагов.

— Значит, преступник — кавказец. Зачем же кавказец разбил витрины? Ведь мог, как и я, вытащить ключи из халата… Кстати, а где конторская книга Чванова? У всех ростовщиков такая имеется.

— В нижнем ящике стола. Там же и квитанции, — сообщила кухарка.

Яблочков открыл нужный ящик, вытащил оттуда гроссбух, стал его листать… Сие занятие прервал городовой, который привел Прокопия.

— Царствие небесное! — прошептал дворник, увидев мертвое тело, и повернулся к киоту, чтобы перекреститься. — Господи! Вот ведь ироды. Ещё и иконы украли.

Кухарка подняла голову:

— И впрямь украли, а я и не приметила.

— Много их было? — спросил Яблочков.

— С дюжину! И каждая в дорогущем окладе, — сокрушенно заметила кухарка.

— Описать иконы с окладами сможешь?

— Конечно…

— Господин пристав, не в службу, а в дружбу, покамест я с этим красавцем беседую, составьте с Павлухиной список икон и запишите, как выглядят оклады.

— Хорошо.

Чтобы не мешать опросу дворника, пристав с кухаркой удалились на кухню.

— Твоих рук дело? — зловещим тоном вопросил дворника Яблочков, указав на ростовщика.

— Нет…

— Твоих, твоих! По глазам твоим бесстыжим вижу, что ты убийца. Давай признавайся! Тогда тебе послабление выйдет.

— Так не в чем признаваться. Такой грех на душу взять не могу…

— А какой можешь?

— Да никакой. Это я так. К слову…

— А почему пьян?

— Вовсе и не пьян. Просто лук ел. Очень он от заразы помогает.

— От какой ещё заразы? — опешил Яблочков.

— Простуды всякой, — объяснил дворник. — Я ведь целыми днями на улице стою. А народец мимо меня так и шкандыбает. И каждый носом шмыгает. А некоторые ещё и кашляют.

— Что за народец? Кого-то подозрительного сегодня приметил? Может, кавказца?

— Кавказца, да, видел. Как раз сегодня. В бурке и папахе.

— Куда шел?

— Не шел. Ехал на лошади. Офицер.

— Тьфу. Может, кого ещё подозрительного видал?

— Много кого! Здесь же рынок рядом. То нищие снуют, то тряпичники. Каждый божий день.

— Я про сегодня спрашиваю, — перебил Арсений Иванович. — Сегодня кто показался подозрительным?

— Говорю же, нищие. Гурьбой спозаранку шли.

— Во двор не заходили?

— Нет. Зачем им во двор? Им собор нужен, христарадничают они там.

— Народа в доме много живет?

— Да нет… Сейчас только Чванов. А теперь, получается, и он съехал.

— Остальные жильцы где?

— На дачах. Вот-вот вернутся. Детишкам-то по гимназиям пора…

Яблочков приуныл. Если в доме никто не живет, значит, никто в окно не смотрел.

— А Чванов со своей кухаркой ладил?

— Вроде да.

— Часто ругались?

— Не знаю, не слышал.

— А что он был за человек?

— Скупердяй, каких поискать. Нас, дворников, ну вы знаете, поздравлять положено с Пасхой и с Рождеством. Так вот, придешь к нему и ждешь-ждешь, и ждешь-ждешь. Потом наконец Дарья рюмочку принесет и целковый. Другие-то жильцы трешку, а кто и пятерку дарят.

— Семьи у Чванова, так понимаю, нет.

— Почему нет? Жена, правда, померла. Давно уже. А сынок жив-здоров. В кадетском корпусе учится. Хороший мальчишка. Всегда здоровается…

— Сколько лет?

— Четырнадцать или тринадцать. Точно не знаю.

— Как звать сына?

— Иваном.

— И где он сейчас?

— Вроде бы в лагерях. Да вы у Дашки спросите, она точно знает.

В бывшую столовую вошли четверо мужчин: один походил на фабричного, на втором красовался вицмундир студента Технологического института, третий походил на мелкого чиновника, четвертый — на извозчика.

— Здравия желаю, — сказали они Яблочкову.

— Ну наконец-то! — с гневом воскликнул он. — Где вас черти носят? Я же приказал ехать за мной.

— Приказать-то, приказали, — вздохнул «студент».

–…только прогонных не дали, — вторил ему «чиновник».

— Пришлось бегом, — пояснил задержку «фабричный».

— А с Большой Морской путь неблизкий, — закончил «извозчик».

— Что вы здесь забыли? — спросил, растолкав вошедших, полицейский пристав.

— Это агенты сыскной, — пояснил Яблочков.

Штат сыскной полиции был невелик — двадцать два человека, включая четырех канцелярских работников. И конечно же, побороть преступность в Петербурге, население которого приближалось к миллиону, они не могли. Но в помощь штатным сотрудникам разрешалось привлекать людей со стороны. Их и называли агентами. Платили им сдельно, только за выполненные поручения. Большинство агентов сотрудничали с сыскной полицией не один год и были столь же профессиональны, что и штатные сотрудники.

— Описание икон составили? — спросил у пристава Яблочков.

— Конечно. Заодно ещё раз допросил Павлухину. И теперь абсолютно уверен, что она невиновна.

— А я вот нет. И потому её арестую.

— Но я же сказал… — запротестовал пристав.

— Восемьдесят процентов преступлений против хозяев совершают их слуги, — с интонацией учителя напомнил ему Яблочков.

— И где же тогда заклады? Куда она их, по вашему мнению, спрятала? — возмущенно спросил пристав. — В квартире мы всё обыскали.

— А вдруг на чердаке? Вдруг в подвале соседнего дома?

— Ерунду говорите! Понапраслину на меня возводите! — возмутилась Павлухина.

— Может, и понапраслину. А может, и нет. В съезжем доме посидишь, пока не разберемся.

— Господин Яблочков, я на вашем месте арестовал бы не Павлухину, а дворника, — стал настаивать пристав.

— А вот с этим согласен. Его тоже отведите в кутузку.

Прокопий, услышав про съезжий дом, рухнул на колени:

— Помилуйте, ваше благородие.

— Городовые, исполняйте, — приказным тоном велел Яблочков. — Так, теперь что касается вас, господа агенты. По конторской книге и описи икон, что составил господин пристав, проведите розыски в ломбардах, у ростовщиков и известных вам скупщиков краденого.

* * *

1872 год

План завладеть медальоном брата Дерзкий вынашивал с этапа в Сибирь, куда шёл, скованный по рукам и ногам.

До Нижнего Новгорода каторжники и ссыльные ехали по железной дороге. Там их посадили на пароход, на котором они доплыли до Казани, где им положен был отдых в пересыльной тюрьме. В таких тюрьмах содержали не только приговоренных к Сибири, но и осужденных по более мелким преступлениям.

Ночью чья-то грязная рука потянулась к медальону на его шее.

— Убери клешню! — рявкнул Дерзкий. — Иначе пальцы откушу.

— Да я только посмотреть, — примирительным тоном сказал щуплый осужденный Петька Малюга, который отбывал тюремный срок за изготовление фальшивых денег. — Там ведь картинка внутри? Так? А на ней офицер с березкой?

— Откуда знаешь?

— Так я этот медальон разрисовывал. Вернее, два их было. Заказчик от чахотки умирал и хотел сыновьям по медальону оставить на память. Из-за болезни уж очень капризным был. Позировать не захотел. Мол, старый уже. А хочет, чтобы сыновья его помнили молодым. Потому принес мне свой юношеский портрет, где он ещё подпоручик и сидит у себя в кабинете, а за его спиной раскрытое окно.

— Знаю я этот портрет, — буркнул Дерзкий.

— Так значит, ты его сынок?

— Не твое собачье дело.

— А шифр-то разгадал?

— Какой ещё шифр?

— Сними-ка медальон.

Дерзкий снял его с шеи. Малюга достал из штанов лупу:

— На, гляди, видишь березу?

— Я её и без лупы вижу.

— А то, что на портрете березы нет, обращал внимание? Там за окном дорога, вдоль неё деревья, а вдалеке церковь. А на медальоне твой папашка велел нарисовать только березку. Осеннюю, желтую, почти облетевшую. А сколько на каждой из веточек листьев, самолично мне указал.

— Дай-ка лупу.

Дерзкий навел её на березку:

— Вижу восемь парных веток. На самых верхних ветках слева один листок, справа восемь. Чуть ниже слева два, справа восемь. Ещё ниже слева голая ветка, справа пять. В последнем ряду слева опять голая, справа четыре. И что сие значит?

— Дата.

— Дата чего?

— Дата смерти: 1828.05.04 — Одна тысяча восемьсот двадцать восьмой год мая четвертого дня. Именно так дату в документах пишут. И на могилах так раньше писали. Теперь-то наоборот, четвертого мая 1828 года. А на втором медальоне была зашифрована дата рождения. Там то ли тринадцатый был год, то ли четырнадцатый, уже не помню. А бумажку, где записал, давно потерял. Я ведь и могилку искать пытался…

— Зачем?

— Ну как зачем? Папашка твой в ней бриллиантов на сто тысяч спрятал.

— Откуда ты это знаешь?

— Я тогда в ювелирной лавке Брандта художником служил. Твой папашка в ней медальоны и заказал. А незадолго до того он спрашивал у хозяина, сколько весит партия бриллиантов стоимостью в сто тысяч рублей.

— Он её купил, эту партию?

— Не знаю. Во всяком случае, не у Брандта.

* * *

1873 год

Расставшись с Оськой Хвастуном, Дерзкий направился на Николаевский вокзал, где сдал в камеру хранения холщовый мешок с деньгами, похищенными у брата. Потом по Лиговке побрёл в сторону Обводного, размышляя над тем, что же делать дальше?

Эх, знать бы, что брат держит револьвер не в шкапу, а в столе… Хоть и сволочь он последняя, но родную кровь Дерзкий проливать не собирался. Ему был нужен только медальон.

Что ж… Ничего теперь не исправишь. Придется навестить квартиру ещё раз. Таинственные Ефросинья с Иннокентием, так не вовремя появившиеся, увидев труп, наверняка вызвали полицию. А полиция, скорее всего, арестует и кухарку, и дворника. Что Дерзкому на руку.

Обводный канал был чертой, за которой начиналось царство бродяг и нищих. Здесь у них были свои трактиры, «гостиницы» и лавки. В одну из них, торговавшую одеждой, Дерзкий и зашел. Хозяин, кинув взгляд на его драный армяк, с ходу предложил:

— Готов обменять на рубище и полтинник.

Бродяги частенько меняли свою одежду на худшую с доплатой, которую пропивали.

— Нет. Мне наоборот надо. В дворники желаю поступить. Но сперва, сказали, надо приодеться.

— А деньги-то у тебя есть? Ведь и сапоги понадобятся, и спинджак, а ещё теплый кафтан на зиму.

— Зима ещё не близко. Пока без кафтана обойдусь, — сказал Дерзкий, демонстрируя красненький червонец.

Хозяин лавки понимающе усмехнулся — раз кафтан не нужен, значит служить дворником бродяга будет недолго, ровно до того момента, пока какую-нибудь квартиру в доме не обчистит. Порывшись в тюках с тряпьём, купец быстро и недорого приодел Дерзкого. А отсчитав сдачу, тихо шепнул:

— Ежели что, я и слам беру.

Сламом у воров называлась добыча.

— Раз слам берешь, может, и перышками торгуешь? — предположил Дерзкий.

— Для хороших людей найдется всё, — улыбнулся хозяин лавки и достал из ящика конторки связку отмычек, которые преступники именовали перьями. — С тебя ещё пять рублей.

Дерзкий кинул синенькую бумажку и, попрощавшись, снова вышел на Обводный и не спеша отправился обратно на Коломенскую.

* * *

Заняв в трактире тот же столик, за которым сидел утром, Дерзкий принялся наблюдать за домом. Сперва в парадную вошли четверо переодетых агентов сыскной, потом из неё вывели под конвоем кухарку в аленьком платочке и дворника. Следом за ними выскочил франтоватый молодой человек и, свистнув извозчику, велел отвезти на Большую Морскую.

Ещё через полчаса из парадной вышли четверо агентов и разбрелись в разные стороны. Чуть погодя подъехала черная карета, в которую городовые погрузили носилки с трупом. И только после этого дом покинул пристав.

— Квартиру, дверь и ворота во двор опечатать, — приказал он околоточному и строевым шагом отправился в участок.

Когда на колокольне собора пробило четыре, в трактире нарисовался Оська. Погулял он на славу, о чем свидетельствовал подбитый глаз. Дерзкого Хвастун узнал не сразу:

— А чего ты вырядился? Жениться, что ли, собрался?

— Садись.

— Эй, услужающий, ну-ка водки, живо, — приказал Оська, удивленный тем, что его подельник, как и утром, попивает чай.

— Приятеля твоего, Прокопия, в участок забрали, — сообщил Дерзкий.

Оська захихикал.

— И кухарку тоже. В доме теперь никого. Самое время туда опять заглянуть.

— Вместе пойдем?

— Нет, я один. Ты на шухере постоишь. Если вдруг опасность увидишь — дворника выпустят или полицейские вдруг вернутся, начнешь громко петь. Я тогда через черный ход уйду.

Оська налил себе рюмку и выпил:

— Пошли.

Дворником Дерзкий переоделся неспроста. На оборванца, открывающего запечатанную полицией дверь, могли бы обратить внимание прохожие и сообщить городовому. А дворник на то и дворник, чтобы двери открывать. Хоть и запечатанные. И хотя отмычки Дерзкий держал впервые в жизни, с замком в парадную справился быстро, да и с дверью в квартиру проблем не возникло. Увиденное в бывшей столовой неприятно его поразило — витрины были варварски разбиты. А это означало, что заклады забрали не полицейские, а воры. И Дерзкий даже знал их имена — Ефросинья и Иннокентий.

Но где искать воришек? На всякий случай он обшарил кухню, вскрыл сундучок с личными вещами кухарки, но медальона так и не нашел. Кто его забрал? Полицейские или воры?

И только портрет отца висел на прежнем месте. Дерзкий сходил на кухню, взял там поварской нож и, вернувшись в столовую, вырезал портрет из рамы. Аккуратно свернув в трубочку, он засунул его в карман дворницкого фартука. Подобрав с пола бланки ломбардных квитанций — авось пригодятся, он вышел из квартиры и, спустившись вниз, сделал знак стоявшему на шухере Оське следовать за ним. Дойдя до Лиговки, Дерзкий зашел в один из её многочисленных трактиров. Хвастун заскочил следом. На этой раз Дерзкий заказал водки и себе.

— Ну что, заклады забрал? — спросил Оська.

— Нет их там.

— Полицейские унесли?

— Нет, воры. Ефросинья и Иннокентий. Знаешь таких?

Хвастун пожал плечами. В Петербурге и в его окрестностях промышляли тысячи мазуриков, со всеми не перезнакомишься.

— Тогда сегодня ты ночуешь в съезжем доме Московской части, — огорошил Оську Дерзкий.

— Что я там забыл?

— Друга своего Прокопия. Узнай у него, как нашли труп, какие ценности из квартиры вынесли…

— Так он и скажет…

— А ты его шкаликом угости.

— А где я его возьму? Винной лавки в кутузке нет, — снова захихикал Оська.

— С собой принесешь. Возле съезжего дома притворишься мертвецки пьяным, обыскивать тебя не станут.

— А что я такого натворю, чтобы меня в кутузку забрали?

— Ничего. Ты разве забыл, что я теперь дворник? Скажу, что ты на улице буянил и господин городовой распорядился тебя сюда доставить. Документы у тебя в порядке, завтра с утра отпустят.

— Ну ладно. Раз надо — сделаем. Только сперва надо выпить. И брюхо набить.

* * *

Ломбарды Ямской слободы обходил агент, переодетый извозчиком. Все звали его Ефимычем. К ростовщику Сарайкину он пришел, когда на улице стемнело и хозяин запирал ставни.

— Здорово, Ефимыч, — поприветствовал тот сыщика. — Опять что-то ищешь?

— На вот список, погляди. — Агент сунул ростовщику бумагу.

Сарайкин пробежался глазами сверху вниз:

— Нет, ничего такого не видал. Ты ж меня знаешь, Ефимыч, я краденого не беру.

Сыщик был уверен в обратном, но пока ещё ни разу ничего доказать не смог.

— А знаешь, у кого эти вещички украли?

— Мне без разницы.

— У Чванова, у коллеги твоего. А перед этим зарезали его, словно скотину. Чтобы грабить не мешал. И тебя зарежут, если помогать мне не станешь.

Известие об ужасной смерти коллеги произвело на Сарайкина громадное впечатление. Трясущимися руками он стал открывать лавку:

— Погоди, Ефимыч, я, кажется, вспомнил. Как раз сегодня принесли.

Войдя, зажёг керосиновую лампу, затем открыл одну из витрин и достал из неё икону Смоленской Божией Матери в серебряном окладе.

— Она?

— Похоже, да! Кто её сдал?

— Фроська-крючочница. Я-то ещё удивился: почему ко мне пришла? Завсегда же к Чванову бегала. Объяснила, что выпить надо позарез, а на Коломенскую идти далеко.

— Где Фроська живет?

— В Долгушах угол снимает. Только там её сейчас нет. В трактире она на Воронежской. Завсегда Фроська там, когда у неё деньги на кармане. Пока всё не пропьет, не уходит.

— А про остальные вещи, — Ефимыч потряс списком, — что-нибудь знаешь?

— Клянусь Богом, ничего.

Сыщик, пристально посмотрев ростовщику в глаза, убедился, что тот не врет: потрясенный убийством Чванова, Сарайкин непременно бы поделился сведениями, если бы они у него были.

— Я в сыскную за подмогой. А ты пока никому про Фроську ни слова. Икону я заберу.

— Конечно, конечно.

Поймав пролетку, Ефимыч уже через полчаса поднимался по лестнице на третий этаж здания, в котором некогда размещалась канцелярия обер-полицмейстера. Но семь лет назад её переселили на Гороховую. А здание на Большой Морской отдали новому подразделению — сыскной полиции.

Яблочков, бывший сегодня в отделении за главного, все ещё находился в кабинете. Выслушав доклад Ефимыча и осмотрев икону, он отдал приказ подчиненным выдвигаться, и кавалькада пролеток полетела по сонным летним улицам на Обводный.

Трактир оказался забит под завязку, из-за табачного дыма дышать там было нечем.

— Сыскная полиция, проверка документов, — громко крикнул Яблочков, войдя на секунду вовнутрь.

Проверку, чтобы не задохнуться в табачном дыму, устроили на улице, благо вечер был теплым. Среди посетителей трактира выявили двух беспаспортных и трех нищих, не имевших права проживать в столице.

— А где Фроська-крючочница? — спросил Яблочков у последнего вышедшего из кабака. — Говорят, с вами пила?

— На полу лежит, встать не может.

Пришлось заходить. Фроську в чувство привести не удалось. Два полицейских надзирателя подхватили её за плечи и поволокли домой, чтобы устроить там обыск.

Кешка уже спал. Его разбудили. Он с ужасом смотрел на ничего не понимающую мать и на мужчин, которые её привели.

— Что у них из имущества? — спросил Яблочков у хозяйки Натальи Ивановой.

— Какое у нищебродов имущество, скажете тоже… Только сундук.

— Ключ от него где?

— У мамки на шее, — со скорбным вздохом сообщил Кешка.

— Что в сундуке?

— Не знаю, — соврал Кешка. — Мамка сегодня туда сама что-то клала, без меня.

Яблочков сдернул ключ с шеи Фроськи, подошел, скинул полено, служившее Кешке подушкой, и открыл сундук. Наталья, заглянув в него, охнула:

— Ну и ну!

Кешка тоже изобразил удивление:

— Откуда это?

— Ты разве не знаешь? — с подозрением спросил его Яблочков.

— Нет. Она без меня сегодня по помойкам ходила. Вернулась с набитыми мешками. А что в них, не показала.

И горько заплакал.

Никаких причин арестовывать его не было. И Яблочков оставил мальчика на попечение Натальи и её мужа. Фроську же распорядился доставить в съезжий дом Адмиралтейской части и посадить в камеру для задержанных.

— Как же ты без мамки теперь будешь? — погладила Наталья рыдавшего Кешку, когда полицейские удалились.

— Как-нибудь проживу. За угол у нас вперед уплачено, а на пожрать я завсегда тряпок насобираю. А там гляди и мамку выпустят.

— Нет, не выпустят. В Сибирь её отправят. И тебя вместе с ней.

— Но она ничего не сделала! Подумаешь, икону продала. Остальное-то, считай, вернула.

— Так она ведь не только ограбила, ещё и убила…

— Нет, неправда, — закричал Кешка. — Чванов мертвый был, когда мы вошли…

— Значит, и ты с Фроськой был, — поняла Наталья. — А почему полицейским соврал?

— Потому что в тюрьму не хочу. Что я там забыл? Ой! А вы меня не выдадите?

— Ну, если отдашь четыре рубля, что у мамки выудил…

— Два, — твердо сказал Кешка.

— Ладно, — сжалилась жена портного.

— Завтра принесу. Я их вне дома спрятал, чтобы мамка не отобрала…

— А ты, я смотрю, паренек-то умный. Далеко пойдешь, если не остановят…

— Тетя Наталья, тетя Наталья, а как мне мамку от каторги спасти?

— Не знаю… Были бы вы богачи… У богачей-то особые защитники имеются, аблакатами звать. На суде кого хошь запутают, белое за черное выдадут, а кошку за собаку. Потому-то на каторгах только наш брат-бедняк и сидит. А богачам за убийство заместо каторги орден вручают.

— А что если обратиться к ним, аблакатам? У меня ещё рупь восемьдесят остался.

— Ну что ж, попробуй, — усмехнулась Наталья. — Спи давай, утро вечера мудренее.

* * *

В августе дни ещё по-летнему жаркие, а вот ночи уже холодные. Да и утром, пока воздух не прогрелся, зуб на зуб не попадает.

Дерзкий, карауливший Оську у съезжего дома, успел озябнуть до костей, пока того наконец выпустили. Но вышел тот не один, а в обнимку с Прокопием. Следом за ними появилась в неизменном аленьком платочке Дашка. Дерзкий тут же отвернулся, чтобы, не дай Бог, Прокопий с кухаркой его не узнали. Но Оська так обрадовался, что кинулся к нему с объятиями.

— Нас выпустили. Давай я тебя с другом познакомлю. — Хвастун рукой подозвал Прокопия. — Вот мой друг Толик. А это Прокопий.

— Очень приятно. — Дерзкий, пряча за воротником лицо, пожал Прокопию руку.

— Ты что, тоже дворник? — спросил тот.

— Ага, в Рождественской части.

Прокопий обнял Хвастуна:

— Ну, брат, не забывай, заходи.

Дворник пошел по Коломенской, мазурики — по Кузнечному к рынку.

— Представляешь, меня-то сразу отпустили, стали мы прощаться, и вдруг пристав Прокопия вызвал. Я решил чуток задержаться, узнать зачем. А через секунду и его отпустили. Оказывается, сыскная ночью убийцу задержала. Меня чуть кондратий не хватил. Думал, тебя. Выхожу, а ты тут. Я так рад, так рад…

— А кого сыскная за убийство задержала, не выяснил?

— Крючочницу одну. Фроськой звать. И все заклады у неё нашли.

Дерзкий достал рубль и протянул Оське:

— На.

— Что? Опять рупь? Нет, мы так не договаривались. Ты ведь несгораемый шкап грабанул, я знаю. Деньжат там, говорят, было немерено.

— Если дам больше, всё за день пропьешь…

— То моё дело…

— А так год будешь пить.

— Что, правда?

— А то! Иди давай, отдыхай. Завтра сам тебя найду.