Сумятица. Избранное. 2004–2016

Валерий Васильевич Талов

Вечные и нестареющие темы литературы – свет и тьма, добро и зло. Поэт и прозаик Валерий Талов раскрывает эти проблемы по-своему, с безграничной искренностью и прямотой. Человек неравнодушный, встретивший немало испытаний на дороге жизни. Валерий Талов очень чувственно отражает разные грани нашего бытия. В своей книге он рассказывает о непростом жизненном пути: детстве, странствиях, о своём духовном становлении. За вклад в русскую литературу – медаль Сергея Есенина, Анны Ахматовой, Ивана Бунина.

ПУТЬ К ОЗАРЕНИЮ

ГЛАВА 1

ДЕТСТВО БОСОНОГОЕ

1

Грязный от многокилометровой езды по бездорожью старенький ЛАЗ, сбавив ход, въехал в очередную лужу и с большим трудом, проминая колёсами вязкую глину, наконец-то переполз на сухое и достаточно ровное место. Этот рейс был как никогда тяжёлым, но водитель усердно вёл свою машину всё дальше и дальше, вперёд, пока не завернул на узкую просёлочную дорогу. А здесь опять канавы да выбоины. Надо сразу сказать, что ЛАЗ — это марка автобуса, и он был игрушечным, а мелкий шкет, передвигавшийся на четвереньках рядом с автомобилем, был не кто иной, как сам шофёр этого прекрасного транспорта, и звали его Валеркой. Такой же грязный, как и его автобус, мальчуган уже достаточно подустал, но, передохнув каких-нибудь пару минут, он лишь привычно поправил сползшие с коротких штанишек лямки и тут же пополз дальше. Брызгая слюной, рыча да подвывая звуками, которые, собственно говоря, должен был издавать сам автобус, Валерка направил его в сторону деревянного моста. Мост, конечно, так себе, пара потрескавшихся и не очень широких досок, которые были переброшены через бурлящий дождевой ручей, но только по ним и можно было добраться на ту часть дороги, которая привела бы мальчишку прямо к автовокзалу. А ведь именно туда Валерке и нужно было попасть как можно скорее, но, переехав на другую сторону моста, он снова остановился. Впереди его ждал подъём в гору, а уже за ним должен был находиться и сам вокзал, но вот как раз это и смущало Валерку. На самом деле никакого вокзала пока ещё не было, то есть он был, но не совсем достроенный. Всё дело в том, что с самого начала строительством автовокзала начинали заниматься сам Валерка и его два лучших друга, Андрюха и Серёга, и всё, что они успели сделать вместе, так это разровнять площадку. Потом они решили, что с работой вполне справятся два человека, а третий может пока поиграть с автобусом, оставалось бросить жребий, и тот, кому повезёт, мог спокойно ехать кататься. Валерке повезло, и, вытянув счастливый жребий, он тут же укатил с места стройки. Вот он теперь стоял перед этим подъёмом и думал, ехать ему на автобусе дальше или оставить его пока здесь, а самому, что называется, пройтись пешком, чтобы, так сказать, разведать, что там да как. Ведь если окажется так, что вокзал уже достроен, то по возвращении автобус сразу же надо будет отдавать в другие руки, а ему ещё так хотелось покататься. Правда, после того как был размечен маршрут и совместными усилиями построен последний мост, они уже сделали по одному кругу, но сейчас очередным снова должен быть Серёга, а потом ещё надо было ждать Андрюху. Немного поразмышляв, Валерка решил вообще пока никуда не ехать, а лучше как следует отдохнуть, тем более у него была на это очень веская причина. Несмотря на то, что с самого утра было жарко и после вчерашнего дождя почти всё высохло, сам мальчуган был с головы до ног забрызган жирными пятнами глины, а обувь была не только грязной, но и совершенно мокрой. Это всё потому, что на самом деле луж было ещё предостаточно, особенно в тех местах, куда солнце просто не попадало. Вот через эти самые места мальчишки и проложили часть своей дороги. Ну а где же ещё им было ставить мосты? Конечно же, там, где текут реки. Теперь Валерке надо было хорошенько обсохнуть да почистить одежду, а уж потом можно было подумать и о том, как ему поступить дальше. Июнь, самая пора сенокоса, мальчишке повезло: как раз в том месте, где он остановился, трава была уже полностью скошена. Косари даже успели переворошить её разок, так что, выбрав местечко посуше, Валерка быстренько снял раскисшие от воды сандалики и тут же завалился на душистое мягкое покрывало.

2

Лёгкий ветерок, то и дело набегающий из-за дальних холмов, приносил с собой не только прохладу, но и какой-то совершенно дурманящий запах увядающих полевых цветов. От этого на душе у Валерки было тепло и очень уютно. Мальчишка мог бы лежать так хоть до самого вечера, но через некоторое время его стала беспокоить мысль о том, что вот он валяется здесь без дела, а друзья, наверное, ждут да думают: «Что это он за товарищ такой и почему его так долго нет?» Разволновавшийся Валерка хотел уж было вставать, но неожиданно на его руку приземлилась неизвестно откуда взявшаяся божья коровка. «Вот так удача, — подумал малыш, — ведь теперь ей можно загадать любое желание, и если дождаться, когда она улетит на небо, то оно обязательно сбудется». Ради такого дела Валерка решил ещё немножко подождать, дружба дружбой, но разве кому-то из его друзей станет хуже от того, что божья коровка поможет ему приобрести велосипед? А ведь это было его давнее и, наверное, самое сокровенное желание. И вот он лежал теперь и в самых ярких красках представлял себе, как он будет ездить на этом прекрасном велосипеде, а его друзья будут с завистью поглядывать на него. Впрочем, Валерка не жадный, и он обязательно дал бы им покататься. Но время шло, мальчишке надо было поторапливаться, а божья коровка ну никак не хотела лететь, и всё тут, хоть толкай её. И вдруг Валерка вспомнил, что, прежде чем божья коровка улетит, ей надо было успеть сказать несколько специальных слов. Да оно и понятно: откуда бы она вообще могла узнать, что именно он загадал? Вот и получалось, что, даже и полети божья коровка сейчас, его желание всё равно бы не исполнилось. Мальчишка даже похолодел от такой мысли и тут же, не теряя больше ни одной минуты, начал торопливо рассказывать ей своё волшебное послание. Ну а чтобы божья коровка что-нибудь не перепутала, в некоторые места этого стихотворения Валерка вставил несколько нужных ему слов, и получилось примерно так: «Божья коровка, полети на небо, дам тебе хлеба, чёрного и белого, а ты из поднебесья принеси мне велосипед». А потом, чуть задумавшись, добавил: «Только, пожалуйста, я тебя очень прошу, чтобы он обязательно был синего цвета». Божья коровка как будто ждала, пока мальчишка закончит читать последние строки, сначала она шевельнула своими маленькими усиками, а потом, сделав несколько шажков по его руке, вдруг как-то сразу расправила свои красные крылышки и тут же полетела.

3

Всё складывалось как нельзя лучше, но особенно радоваться было некогда, ведь время было упущено, и Валерке надо было каким-то образом его навёрстывать. Так что, как только он убедился в том, что божья коровка действительно направилась прямо на небо, мальчишка наспех стряхнул с себя подсохшую грязь и быстренько зашагал к своему автобусу. Разгорячившись, Валерка даже решил, что поедет на вокзал сразу, без всякой разведки, но, пока он шёл к автобусу, в его голову стали приходить другие мысли. «Нет, — уже успокаиваясь, подумал мальчуган, — пусть автобус пока постоит, а я всё-таки сначала пройдусь пешком, ну а если Андрюха с Серёгой действительно закончили строительство вокзала, так мне ведь и вернуться недолго». Эта мысль показалась Валерке очень хорошей и даже справедливой, ну а когда она полностью утвердилась в его голове, он переставил автобус к небольшой копне сена и с облегчённой душой бодро зашагал в гору. Выходить на самый верх Валерке было нельзя, место было открытое, и его сразу бы заметили, поэтому мальчишке пришлось свернуть с уже проторённой дороги немного в сторону. Перепрыгнув через ставший на его пути небольшой ров, Валерка, не мешкая, направился к бурно разросшемуся рядом с дорогой высокому кустарнику бузины. Деревца уже давно отцвели, и прямо над головой мальчишки свисали бурые, с небольшой чернотой, ягоды. Валерка знал, что они созревают только к концу лета, но всё-таки не удержался и, набрав целую пригоршню самых крупных, стал тут же заталкивать их себе в рот. Ягоды были горько-кислыми, но очень сочными, а ему как раз так хотелось пить. Утолив жажду, мальчуган довольно шмыгнул носом, вытер рот подолом рубашки и, пыхтя и отдуваясь, с треском полез в тёмную непролазную гущу. На самом деле заросли оказались так себе, Валерка даже испугаться не успел, как вон уж и просвет, а когда весело замелькали первые лучики солнца, мальчишка совсем успокоился. До площадки оставалось каких-нибудь десяток шагов, и теперь, стараясь уже не шуметь, Валерка осторожно подкрался к самому краю кустарника и, присев на корточки, сразу же притих.

4

Сидя в густой поросли бузины, мальчишка до последней минуты надеялся на то, что вот он сейчас выглянет, а вокзал-то и вправду не достроен, а это означало, что, пока его не увидели друзья, можно потихонечку вернуться к автобусу и продолжить свою игру. Но, когда Валерка раздвинул ветки и выглянул наружу, он был до такой степени удивлён, что сразу же про всё забыл. Оказалось, что строительство было полностью закончено, на некогда пустой площадке его друзья успели соорудить самый настоящий автовокзал. И чего только там не было… И сделанные из старых покрышек клумбы для цветов, и выложенная из плоских камешков стоянка для автобуса, и посыпанные жёлтым песком дорожки, и даже несколько кирпичей, видимо, они заменяли скамейки. Особенно Валерке понравилось собранное из пустых коробок большущее здание самого вокзала. На верхней коробке мальчишки закрепили сделанный из куска красной материи самый настоящий флаг. Если бы Валерка был взрослым, то всё это нагромождение из кирпича, коробок да всякого рода колёс он, скорее всего, отнёс бы к категории совершенно нестандартного, но вполне удавшегося архитектурного решения. Но Валерке было всего лишь шесть лет, и, налюбовавшись вокзалом, он тут же про него забыл. Его теперь волновал совершенно другой, более конкретный вопрос, то, что вокзал был построен, это он видел, но ему почему-то казалось, что всё-таки что-то здесь не так. Уж слишком тихо, что ли… И это его сразу насторожило. Валерка чуть было даже не полез наружу, да вовремя сообразил: выйди он сейчас, а друзья тут как тут, и всё, прощай автобус. При мысли о друзьях мальчуган наконец-то начал понимать, откуда эта тишина, ведь как раз их на площадке и не было слышно, ни тебе Серёги, ни Андрюхи. «Это они, что же, заметили, как я сюда лез, да спрятались от меня?» Мальчуган даже обернулся: уж не здесь ли они где-нибудь?! Нет, вокруг всё было спокойно. Ничего не понимая, Валерка решил, что на всякий случай ему не помешало бы осмотреть и всю ближайшую к вокзалу окрестность. Сломав несколько мешающих обзору веток, мальчуган высунул свою любопытную мордашку как можно дальше. Теперь было в самый раз, ведь образовавшаяся брешь давала Валерке возможность осматривать не только привокзальные дома, но и всю улицу в целом. Результат не заставил себя ждать, почти сразу же он увидел Андрюху: мать силой тащила его домой, а чтобы он не сопротивлялся, она то и дело поддавала ему ладошкой под зад. Картина для Валерки прояснялась, и он был почти уверен, что, скорее всего, и с Серёгой произошло примерно то же самое, ведь он жил совсем рядом с вокзалом, а когда ему крикнули из калитки, он, зная характер своей матери, не стал дожидаться трёпки, а ушёл домой самостоятельно. Всё, что сейчас произошло прямо на Валеркиных глазах, было так неожиданно для него, что он поначалу даже растерялся, просто сидел в бузине и не знал, то ли радоваться, что автобус оставался у него, то ли огорчаться, ведь играть одному тоже скучно. Но как только голоса Андрюхи и его матери затихли, эта неловкость почему-то сразу же куда-то улетучилась. Уже никого не опасаясь, мальчуган шустро выкарабкался из кустарника и чуть не бегом бросился к оставленному у дороги автомобилю. Валерке можно было и не спешить, ведь родители всё равно были на работе, но дело было в том, что его автобус был битком набит пассажирами, а они-то уж точно его заждались. Правда, об этом пока знал только сам Валерка, ведь он придумал эту игру только что, пока спускался.

5

Собственно говоря, теперь это было и не важно, главным теперь было засветло успеть довезти людей до автовокзала, а тут ещё этот затяжной подъём в гору. «Ничего, — подумал маленький водитель, — шофёрское дело такое, справимся». Как говорил друг Валеркиного отца, дядя Фёдор, «главное в таких случаях, чтобы машина набрала обороты, а потом катись себе да катись да поглядывай, не завалиться бы куда». Уж кто-кто, а дядя Федя знал, что посоветовать, ведь он тоже был водителем, но только большого и самого настоящего рейсового автобуса. Ну а если говорить об их личной дружбе, так всё началось как-то само собой. Валеркины родители почти всё время пропадали на работе, ну а чтобы он не болтался на улице, отец частенько отправлял его вместе с дядей Фёдором в рейс. Вот в этих, иногда очень длительных поездках они и познакомились поближе. И здесь же, в его автобусе, сидя рядышком с дядей Федей, Валерка впервые начал узнавать от него и про ответственность за людей, и про осторожность, и про многое, многое другое. Что к шофёрской жизни дяди Фёдора уже не имело совершенно никакого отношения. Для дяди Фединой, может, и не имело, ведь он был взрослым и вполне состоявшимся человеком, а вот для Валеркиной детской имело, да ещё какое. В этих бесконечных беседах, даже сам того не понимая, мальчишка постепенно набирался житейского опыта. И если первые дни, вопреки запретам отца, Валерка всё-таки предпочитал оставаться с друзьями, то теперь, наоборот, он с нетерпением ждал этих поездок. Но вот как раз сегодня дядя Фёдор не вышел на работу, а Валерка уже по опыту знал, что причина могла быть только одна: его автобус опять сломался. Нельзя сказать, что мальчишка был сильно огорчён тем, что они сегодня никуда не поехали, нет, скорее, наоборот, он стоял возле своего маленького автобусика и чему-то счастливо улыбался. Он улыбался и думал о том, что как хорошо, что он догадался забрать людей с остановки, которые, как теперь выяснилось, совершенно напрасно ждали автобус дяди Фёдора. Какой он всё-таки после этого умница да молодец. Кто знает, может, как-нибудь при встрече дядя Фёдор ещё скажет ему: «Спасибо, Валерка, выручил». Да ему-то что, он и виду не покажет. Вспомнив вдруг о своих пассажирах, малыш попытался сделать своё лицо как можно серьёзней, но оно всё равно оставалось улыбчивым. Так вот с этой счастливой улыбкой он и покатил в гору, а уже через несколько минут Валерка въезжал на широкую привокзальную площадь. Аккуратно развернувшись, он загнал свой автобус на специально отведённое для него место и остановился. Высадив пассажиров, мальчуган громко хлопнул дверцей, так делал дядя Фёдор, и, гордо распрямив спину, широко зашагал в сторону новеньких, установленных его друзьями импровизированных скамеек. Убедившись, что все люди разбрелись по домам и за ним уже никто не мог наблюдать, Валерка наконец-то позволил себе хотя бы немного расслабиться. Присев на один из кирпичей, он устало потянулся всем телом и, сладко зевнув, положил отяжелевший подбородок на исцарапанные ладошки, а потом ещё долго наблюдал за начинающей умолкать вечерней улицей. Солнце, которое, казалось бы, вот только что гуляло по чистому небосводу, закатилось куда-то за дома, и лишь за почерневшими трубами всё ещё виднелись его редкие золотистые проблески. Сидеть на жёстких кирпичах было не очень удобно, и уже в полудрёме Валерка кое-как переполз на тёплую, покрытую бархатистой травой лужайку, ещё немного повозился и тут же заснул. А потом Валерке приснился большой красивый вокзал и много счастливых людей, они, не торопясь, выходили из его автобуса. Но и про вокзал, и про свой любимый автобус, как, собственно, и сам сон, — про всё это он очень скоро забудет. Уже на следующий год мальчишка отправится в школу, и у него начнётся совершенно другая, уже почти взрослая жизнь.

По горным тропинкам

1

Карачаево-Черкесия — край юности моей, край радости и печали, край песни моей:

Белеют вершины в молчании строго,

Ручей устремился к ручью,

По горным дорогам, по горным дорогам

Веду я машину свою…

Эта песня на стихи Расула Гамзатова, звучавшая каждое утро из настенного репродуктора, так и осталась в моей памяти отзвуком самого счастливого и радостного времени. И именно под эту песню я, русский мальчишка Валерка Талов, впервые пошёл в свой самый любимый первый класс. Потому что и я, и страна, в которой я жил, тоже были самые-самые. Да и само время было самое-самое. Тысячи красных знамён, тысячи красных галстуков, развеваясь по всей стране, как будто говорили: «Советский Союз был, есть и будет всегда». А теперь представьте себе разбросанные у подножия гор небольшие селения. В них живут карачаевцы и черкесы, осетины и русские, аварцы и лезгины. И кто бы там ни жил, какой бы национальности ни был, кто бы чем ни занимался, всех нас объединяла крепкая и неразлучная дружба. На сенокос вместе, на прополку вместе, на праздник тоже вместе. Это было время, когда я только-только начинал понимать, что значит жить среди многонационального народа Кавказа. Я, до сих пор вспоминая об этих людях, говорю им: «Спасибо за то, что вы были в моей жизни, спасибо, что вы научили меня понимать вас, за любовь вашу, за доброту. Мне уже никогда вас не забыть». Вот так из года в год, набираясь ума и понемножку взрослея, я и шагал кривыми горными тропами в свою любимую школу. Ходить на занятия я действительно очень любил, но, несмотря на это, я их частенько прогуливал. А прогуливал, потому что моё настоящее счастье было всё-таки чуть-чуть да в стороне, среди окружавших школу высоких скал да заросших густым лесом тёмных ущелий. Бывало, прогуляю уроки, забреду куда-нибудь в горы и, выбрав самую высокую, упорно лезу на самую вершину. Иногда подъём был такой крутой, что мне приходилось находить козьи тропы и ползти по ним, как ящерица, иначе можно было запросто свалиться прямо в пропасть. Покорив вершину, я подолгу любовался горными пейзажами, а когда мне это надоедало, спускался в низину, а там уже просто бродил по лесу. То птиц погоняю, то какого-нибудь зверька вспугну, зверёк от страха в одну сторону, а я от него — в другую. Однажды я вот таким же образом столкнулся с заблудившейся коровой, зашумев кустами, она вышла прямо на меня, с перепугу мне показалось, что это медведь. Я задал такого стрекача, что потом ещё долго бежал от неё, пока совершенно случайно не выскочил на сказочной красоты лесную поляну. Задохнувшись от пьянящего запаха луговых цветов, я забежал в самую её середину и, забыв обо всех страхах на свете, упал в высокую траву и, катаясь по ней, долго и счастливо смеялся. Насытив свою душу чувством величайшего восторга, я переворачивался на спину и из глубины высоких трав с любопытством рассматривал плывущие по небу облака. И не было той силы, которая могла бы остановить меня от этих запретных походов. Но, несмотря на все мои приключения, учился я всё-таки очень хорошо. Да по-другому и быть не могло. По тем временам ничего не знать и не понимать во время занятий было бы просто преступлением. Несмотря на удалённость от краевых центров, школа у нас была двухэтажная, с просторными классами и большими светлыми окнами. Рядом со школой — столярка, приусадебный участок и даже гараж, где для старшеклассников стояли две грузовые машины, на которых они получали первые навыки вождения. А для девчонок была швейная мастерская, в ней же они проходили краткие курсы кройки и шитья. Педагоги, через одного заслуженные учителя Союза, совершенно разных национальностей, все они были объединены беззаветной преданностью и величайшей любовью к своей избранной профессии. Но самое удивительное было то, что директором школы был немец — Отто Давыдович Леманн. Откуда его занесло в наши горные края, толком никто не знал, всегда свеж, подтянут и, как полагается, по-директорски строг. Ну а как же ещё с нами справляться?! А вот про его методы воспитания без улыбки и не вспомнишь. Он приучал мальчишек, чтобы они при встрече с ним на улице обязательно останавливались, и если на ком-то был головной убор, то его надо было приподнять, а потом, слегка склонив голову, поприветствовать директора, сказав: «Добрый день, Отто Давыдович» (или, там, вечер). А если это были девочки, то, остановившись, они должны были кончиками пальцев взяться за край платья и слегка присесть, и только потом поприветствовать директора.

2

Все эти воспоминания, о которых я вам так подробно рассказываю, не выдумка, это чистая правда, это правда жизни того времени. Да и сейчас, если бы была возможность перемещения во времени, я бы с удовольствием порекомендовал нынешним студентам проходить практику именно в таких школах. Тем не менее, несмотря на величайшее счастье школьной жизни, сразу по окончании восьми классов я просто замучил свою маму просьбой о том, чтобы она отправила меня продолжать учёбу в какой-нибудь близлежащий к нам город. Несмотря на то, что впереди было всё лето, и, как мне казалось, времени для уговоров было ещё предостаточно, как только я почувствовал, что мама даже и не думает вспоминать наш разговор, я решил подстраховаться и больше не затягивать решение этого вопроса. И вот однажды, выбрав удобный случай, я снова пристал к ней с той же просьбой, только в этот раз я уже не упрашивал её, а, можно сказать, сделал самое настоящее заявление: не пойду, мол, в девятый, и точка, а если не отпустишь, убегу. После моего высказывания обычно доброе лицо мамы стало очень строгим, но, посмотрев в мои заплаканные глаза, она вдруг улыбнулась и примирительным голосом сказала: «Хорошо, только давай сделаем так: сначала я отправлю тебя в Москву к твоей крёстной; и если после возвращения ты не передумаешь, я сама отвезу тебя в твоё училище, но с одним условием: оно обязательно должно включать в себя среднее образование». Моему неожиданно свалившемуся счастью просто не было конца, а уже несколькими днями позже я уехал в Москву. Вот так в один день, резко изменив свои ориентиры, моя жизнь начала вырисовывать для меня уже совершенно другие, более радужные для меня перспективы. Но, несмотря на нашу прекраснейшую встречу с моей крёстной, на наши с ней частые поездки и на ВДНХ, и на различного рода экскурсии, при всей её доброте по отношению ко мне я всё-таки очень быстро затосковал. Здесь не было гор, и именно по этой причине я вскоре попросил свою крёстную, чтобы она отправила меня домой, что она и сделала. А уже в конце августа, так и не склонив меня вернуться в школу, моя мама вынуждена была выполнить своё обещание и увезла меня в город Грозный. Дождавшись моего зачисления в ГСПТУ под №5, она подыскала мне жильё и, заплатив сразу за полгода, уехала. И вот с этого самого момента я уже был предоставлен только себе.

Грозный

1

Это был город моей самой заветной мечты, и хотя мне ещё не доводилось бывать здесь, я многое знал о нём из восторженных рассказов тех, кто уже жил в этих местах прежде или просто приезжал сюда по воле случая. Спрятавшийся в зелени многочисленных парков и аллей, Грозный считался одним из лучших городов Советского Союза. И даже вот сейчас по истечении многих лет я всё ещё тешу своё сердце воспоминаниями, светлыми да тёплыми, о нём. О своих друзьях, об училище, о моих учителях и особенно об одной учительнице. К своему стыду, всё, что я запомнил о ней, так это её милый образ, а ещё её голос: «Эй, мальчик гор, ты готов отвечать урок?» Я тут же вставал и, взметнув руку к голове, как это делают пионеры, весело отвечал: «Всегда готов!» Весь класс просто взрывался от хохота, а она, зная, откуда я приехал, хитро посмотрев на смеющихся ребят, продолжала: «А скажи-ка мне, Валерий, правда, что ваши горы самые высокие? Или всё-таки они чуть-чуть, да пониже наших?» При этом, изящно повернувшись в мою сторону, она мило улыбалась. Весь класс опять начинал дружно хохотать. Разве такую забудешь? Наверное, на всю Чечню одна-единственная такая, умница, да ещё и красавица. Она преподавала нам эстетику, проще говоря, «Культуру нашего поведения в обществе». И это были самые запоминающиеся для меня дни. То мы всей группой идём в театр, то на выставку, то на концерт. А если, не дай бог, кто-то из нас попадал в какое-нибудь неловкое положение, она уже тут как тут и так это, тихонько, на ушко подскажет что надо. Ведь даже несмотря на то, что она окончила институт с красным дипломом, и на её, как нам казалось, излишнюю тактичность, она всегда оставалась очень простой и открытой для нас. Но эта открытость, как и выбранный ею метод ведения урока, без окриков, без всякого нажима на свой авторитет, то, как она шутила с нами, улыбалась, — всё это не было напускным, а, видимо, заложено в ней самой природой. Не могу объяснить как, но такие вещи я замечал сразу. Может быть, даже в силу всех этих качеств её характера, именно ей впервые в своей жизни я доверил почитать свои первые стихи. А уже через неделю, когда она возвращала мне мою тетрадь, я услышал от неё слова, от которых так смутился, что тут же залился густой краской. «Милый, милый мой поэт! — сказала она, улыбаясь. — И ты так долго молчал об этом?» И вдруг, словно преобразившись, она встряхнула своими роскошными волосами, подалась всем телом вперёд и уже с совершенно отрешённым лицом начала на память рассказывать одно из стихотворений:

Шуршит листами ветер в книжке,

Любовь… люблю. Привет, малышка!

Пьянящий запах между строк,

Поспел в берёзе сладкий сок.

Влюблённый мальчик, и дневник,

И куст сирени к ним приник,

Сорвал цветок, вдохнул, заплакал,

Я столько лет тебя искал.

Любовь моя. Люблю!.. Люблю!..

Себя на смерть благословлю!..

Жизнь без тебя — одна тоска,

Скрипит под мальчиком доска.

Скамейка, сад, сирень, берёза,

Измятый лист, потёк, слеза,

Верёвка, сук от той берёзы,

Девчонка, серьги, бирюза.

2

С самых первых строк моя былая радость и даже некоторая гордость за себя сразу же куда-то улетучились, я стоял и просто сгорал от стыда. «Да разве такое можно было рассказывать?» — думал я. Теперь это стихотворение казалось мне слишком откровенным для посторонних ушей, оно было моим, личным, и больше ничьим. А она вон как!.. Да ещё так громко!.. А ведь в тетрадке было много других стихов: и об училище, и о местной природе, и о людях. Неужели она этого не понимает?.. Но у учительницы на этот счёт было, видимо, совершенно другое мнение. «Ах, какие строки!» — произнесла она, как только закончила своё чтение. «Ты слышишь меня?! Ты просто гений! Да не смущайся ты так, — как-то совсем уж по-простому сказала она. — Я ведь знаю, о чём ты сейчас думаешь. Ругаешь, наверное, себя за то, что вообще решился дать мне эту тетрадь. Ну, признавайся, я права? Или, может, выбранное мною стихотворение не понравилось?» Сбитый с толку её прямотой, я промолчал. «Понятно…» — сказала она. А после небольшой паузы добавила: «Раз уж ты доверился мне, то и я хочу быть перед тобой до конца откровенной. Знаешь, что с тобой сейчас происходит? Скорее всего, ты и сам ещё не до конца понимаешь настоящую силу и красоту этого стихотворения. И, судя по твоей реакции, это только потому, что тебе ещё никогда не приходилось слушать свои стихи со стороны, вот и всё. А лично для меня именно в этом стихотворении, как ни в каком другом, за твоими, казалось бы, совсем ещё детскими, наивными строчками прячется ни с чем не сравнимая есенинская боль. Но даже если брать во внимание, что от стихов Есенина я всегда просто сходила с ума, я не имею никакого морального права льстить тебе. Тем не менее я не боюсь повториться, у тебя действительно есть талант, но предвосхищать твоё будущее я всё-таки не могу. В общем… всё в твоих руках. Пиши, твори, поступи в институт, и кто знает, может, в недалёком будущем из тебя действительно получится прекрасный советский поэт, а может, даже известный на всю страну писатель».

3

К сожалению, этот наш первый с ней такой доверительный и совершенно откровенный разговор оказался последним, потому что состоялся он совсем незадолго до выпускного вечера. А потом, когда я получил аттестат, всё у меня как-то закрутилось, завертелось, и череда не зависящих от меня обстоятельств повернула ход моей жизни совершенно в другое русло. Буквально через пару дней после окончания училища мне неожиданно пришла повестка из военкомата, так что, хотел я этого или нет, надо было идти в армию. Служил в авиации, старший механик по самолётам и двигателям, правда, вначале мне ещё пришлось окончить специальную школу, и только потом уже я был отправлен в действующую часть. Часть оказалась секретной, обслуживал самолёты Ту-95, стратегические, дальние, и это всё, что я мог об этом говорить. Служба оказалась нелёгкой, но как раз по моей душе, так что время, проведённое в армии, пролетело для меня, как один день. Страстно влюбившись в самолёты, я даже после демобилизации, не заезжая домой, продолжил свою работу в гражданском аэропорту. Но за те три с небольшим года, которые я посвятил авиации, моя любовь к самолётам постепенно угасла. Хорошо ещё, что как память о том прекрасном, как я его называл, «крылатом времени» у меня каким-то чудом сохранились вот эти коротенькие строки:

О, век мой двадцатый, я твой современник,

Я смена эпох, я вектор, черта,

Я стою пред тобой, за плечами столетья,

Но я строг, многозначен, ведь я чья-то мечта.

Ну а что за мечта без полёта, без крыльев,

Без шума людского, без рёва турбин?

Все куда-то спешат, все сегодня в движении,

Только я вот на службе, я хозяин машин.

Я хозяин порта, воздушного флота,

Я символ его, я его торжество,

Я шагаю по взлётке под гул самолётов,

Я в белой рубашке, мой галстук — бобо.

Мне б с толпою смешаться да в Париж улететь

Иль в горах у костра песни громкие петь,

Мне бы счастья, как всем, да хорошей погоды,

Но я строг, многозначен, моя жизнь — самолёты.

Моя жизнь — это небо, воздушная гавань,

Я хозяин её, я её торжество,

Я шагаю по взлётке под гул самолётов,

Я здесь ангел-хранитель, я почти божество.

Да, всё верно, строки остались, но, бесславно закончив свой небесный вояж, я всё-таки вынужден был вернуться домой. Впрочем, через три месяца я снова уехал. Куда? Да мало ли куда. Главное, что это была уже совершенно другая, ни на что из прежнего не похожая жизнь.

Взлёты и падения

1

«И даже курица, имеющая крылья, но так и не научившаяся летать, не перестала называться птицей».

Иногда самые банальные вещи приводят к очень серьёзным последствиям. Вот взять хотя бы меня: моя привычка перечитывать что-нибудь из старого подвела однажды к тому, что, взяв в руки пьесу Александра Островского «Гроза», я вдруг понял, что вообще её не читал. «Какой стыд», — подумал я и всё-таки положил книгу на прежнее место. Но не тут-то было! Как только я отошёл от книжного шкафа на несколько шагов, моя совесть тут же начала нашёптывать мне самые обидные слова. Всё, мол, тебе некогда, всё-то у тебя какие-то дела, а вот-де все умные и интеллигентные люди давно уж прочли эту пьесу. А подойди сейчас кто-нибудь из них, да и спроси тебя, дурака: «Ах, а это что, мол, у вас на полке?! Уж не Островский ли? Уж не пьеса ли „Гроза“? А вот, дескать, сейчас только и разговора что о Катерине да Варваре! А как, мол, вам тот монолог?» И что ты ответишь? Ситуация, как вы понимаете, стала безвыходной. Взяв пьесу, я присел на край подоконника и, с неохотою листая страницу за страницей, начал читать. Но постепенно я так погрузился в чтение, что даже сам того не заметил, как стал невольным участником этой давно минувшей семейной драмы. И вот я уже и прочёл всю пьесу, и в какой-то мере пришёл в себя, а перед моими глазами всё ещё продолжали витать одухотворённые мною образы моих главных героинь. А в моих ушах слышался их задушевный разговор. «Отчего люди не летают так, как птицы?» — спрашивала Катерина Варвару. «Знаешь, — продолжала она, — мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь?» Ну и как вам сей монолог? Вы сами-то хоть понимаете теперь, почему именно он стал столь популярен? Молчим? То есть вы так ничего и не поняли? Или вам просто лень размышлять на эту тему? Так, что ли? Да, господа хорошие, не ожидал я от вас такого, а ведь здесь действительно есть над чем задуматься! А знаете, я вам сейчас, пожалуй, расскажу как этот монолог видится мне. На самом-то деле всё очень просто, чтобы уйти от земных проблем, Катерина выбрала для себя совершенно необычное для того времени решение. Какое?!. Стать птицей и просто улететь от всех этих проблем. Ну разве это не Апофеоз человеческой мысли, господа?!. Не божественно ли?!. А вы, я смотрю, и теперь не очень-то в восторге!.. А я, признаюсь, был просто потрясён! Я как будто очнулся, во мне будто проснулись дремавшие до этой поры демоны, а моё имя наполнилось глубочайшим смыслом. Оно начало трубить, призывать и требовать, и я вдруг совершенно чётко осознал, что я всё-таки не Катерина, что я — Валерий! И то, что для Катерины, как женщины, являлось всего лишь душевным порывом, для меня оказалось прямым направлением к действию.

2

И так, мои дорогие друзья, хотите — верьте, хотите — нет, но, не удержав своих чувств я всё — таки побежал к ближайшей горе и, тут же оттолкнувшись от неё, полетел. О, что это был за полёт!.. Что за неописуемые ощущения!.. Впрочем, если кому-то из вас уже приходилось испытывать на себе это состояние, то он поймёт, не останови тебя, полёт может и затянуться. Может, так оно и было бы, может, я так и продолжал бы летать по сей день, но, когда я уж было начал подниматься к самым облакам, я совершенно неожиданно подвергся нападению сокола. Казалось бы, две птицы — и вдруг такая агрессия, хорошо ещё, что мне повезло, и я остался жив, но летать после этого мне уже больше не хотелось. «Нет, — подумал я, — рисковать своей жизнью ради того, чтобы впустую размахивать крыльями, уж лучше стану я президентом. Один — и на всю страну!» И я взвалил на себя государственную ношу. Но она оказалась для меня неподъёмной. Потом я примерил от всей страны край, потом область, а потом пришёл к выводу, что и этот труд не просто тяжёл, но ещё и не благодарен. И я опустил планку самооценки до самого обыкновенного обывателя, решив просто ничего не делать. А почему нет? Например, небезызвестный нам господин Обломов, так тот, как вы помните, вообще не знал, что такое труд, и ничего, Гончаров даже роман назвал в его честь. Вот так, милостивые государи, взяв себе в пример для подражания образ господина Обломова, я и стал самым настоящим бездельником. И кажется, почему бы мне не порадоваться за себя, почему бы не сказать себе, что наконец-то и моя жизнь удалась? Ведь, помимо самого Обломова, я обзавёлся и массой его друзей, и мы очень мило болтали, и меня нисколько не смущало, что они были лишь в моём воображении. Мы разговаривали между собой в полный голос, и всех всё устраивало. Но нет, в какую-то минуту одних видений и образов мне стало мало, и я подумал, а не заняться ли мне самому писательством. Конечно… вы можете сказать: «Вот, мол, бездельник, и занятие-то нашёл по себе». Простите, господа хорошие, но тут вы не правы, поначалу я тоже так думал: ну что тут, мол, особенного, заточил карандаш, взял побольше бумаги, и всё, садись да пиши. Увы, дорогие друзья, на самом деле всё оказалось гораздо, гораздо сложнее. Вы конечно можете опять придраться к моим словам и сказать, что это мол только я так всё усложняю?.. Не знаю, может, вы и правы, а может и нет. Ну, а давайте — ка мы с вами, для примера, возьмём не меня, такого сложного для вас, а обыкновенную курицу. Вот, вы лично, когда-нибудь наблюдали за курицей? Нет. А я наблюдал. И вот видно же: и зёрна лежат не съеденные, и водичка есть, а курица всё ходит по двору, да ходит, да всё что-то там выискивает. Бывает, что и найдёт что-нибудь своё, куриное, да остановится, да, повернув головку эдак боком, смотрит на тот предмет, думает. Потом гребанёт лапкой, да опять смотрит, да опять задумается. Вот так и человек, как та курица, только он об этом не догадывается, а ведь интерес у человека и курицы порою общий: найти рациональное зерно.

3

Я это всё к чему говорю, вы вот, может, сейчас лежите себе спокойненько да почитываете какую-нибудь интересную книжицу, а я в это же самое время если и лежу, то не просто так, а лежу, да ещё и размышляю. О чём?.. Да о многом, в том числе и о вас, мои дорогие! Например в данную минут я размышляю о том, какой бы мне вам совет дельный дать, ну, хотя бы, как найти своё место в жизни. С моим-то опытом, почему бы и нет. Человек я самый что ни на есть обыкновенный, а это должно нас сроднить, живу я где-то среди вас, а это даёт мне понимание того, что мы ни чем не отличаемся друг от друга, и мне вполне можно доверять. Вот я и решил: а почему бы мне и в самом деле не порекомендовать вам дорогу, которая уже опробована мною, которая, собственно, и привела меня до самого её конца? Только я сразу же хочу вас предупредить: если вы вдруг почувствуете, что во время следования за мной вас стало что-то настораживать, то вы своей кончины не ждите, а лучше сразу поворачивайте назад. Ну а тем, кто смел и настойчив, я попрошу набраться как можно больше терпения и упорно идти по моим следам, до тех пор, пока кого-то из вас будто кирпичом по голове не шибанёт. И вот тогда, если избранный всё ещё останется жив, то его обязательно озарит. Правда, бывает и так, что после удара вас может лишь слегка осенить, но это тоже неплохо, разве что как личность вы будете выражены менее ярко, чем, может быть, вам самим того бы хотелось. Впрочем, даже не сходя с этого места, вы можете ещё подождать. Допустим, пока на вашу голову вместо кирпича вдруг возьмёт да и упадёт то самое яблоко. Надеюсь, вы понимаете, о каком яблоке идёт речь?.. Вот и чудесно! Единственное, тем, кто всё-таки решит остаться здесь, хотелось бы напомнить, что одним только падением на вашу голову яблока здесь тоже не обойтись. Потому, что выбрав путь Архимеда вас ещё будет ожидать полное погружение в ванну с водой. Но если даже случится так, что объём вытесненной вашим телом воды совпадёт с вашим весом, то и этого будет не достаточно. Вам потом ещё надо будет, вот так вот, прямо нагишом, выскочить на улицу и с криком «Эврика!!!» бегать по ней до тех пор, пока на вас не станут обращать внимание как можно большее количество людей. Вы готовы к этому…? Нет…? Честно говоря, вполне ожидаемая для меня реакция. Ну что же, раз вам перехотелось сидеть на этом месте и вы уже окончательно решились идти за мной дальше, будьте готовы к самопожертвованию. Нет… нет… вы не ослышались, именно так, ведь впереди вас ещё будут ждать очень и очень серьёзные испытания. Какие, я вам пока не скажу, но не по злому умыслу, а потому, что пропадёт эффект неожиданности, а ведь именно он и заставит проявить вас самые лучшие качества вашего характера. Да не переживайте вы так, ведь, прежде чем найти своё место в жизни, я тоже набил себе немало шишек. Но и наградой мне за моё терпение было величайшее озарение, после которого я, собственно, и стал самым настоящим писателем. Я, конечно, понимаю, что предлагая вам следовать за мной, не каждому из вас будет дано стать, именно писателем, но пройдя весь путь, вы уже всё равно будете не просто абы кем, а личностью, да ещё и ярко выраженной, может быть, даже более яркой, чем я сам!

Жизнь!.

1

Всё правильно, радуйтесь жизни и наслаждайтесь ею, но, если вы уже вкусили от неё предостаточно и теперь хотите оставить о себе добрую память, а может, и славу какую, тогда вам надо позаботиться об этом как можно раньше. А можно прямо сейчас. И в первую очередь, мой добрый вам совет: всегда держите руку на пульсе жизни. Нет, нет, теперь уж вы за мою руку не хватайтесь, потому, что именно с этого самого момента ваше место будет там… в массах… среди народа… И да придёт к вам мудрость его, и да почувствуете вы единение с ним, и тогда, кто знает, может, слава о вас останется в сердцах людских, памятью вечной! Только не забывайтесь, без всяких там рук, боже вас упаси, просто ходите, слушайте и учитесь. Чему? Да кто чему, лишь бы душенька ваша была довольна. Впрочем, как раз — таки с ней вы можете быть и построже. Я, конечно, не знаю, случалось ли такое с другими, но если взять мою душу, то как только она заняла своё место в моей жизни, так в первую очередь потребовала от меня еды. И вы знаете, моё вдруг сразу же обмякшее тело тут же с нею согласилось. А вот мысли мои подумали, что это заговор. Ну и, как результат, у меня и по сей день идёт с ними иногда совершенно непонятная мне внутренняя борьба. Раздираемый противоречиями, кто-то бьётся там за кусок хлеба, а кто-то алчно высматривает похожее на большой слиток золота солнце. И тогда оно слепит меня, а мне кажется, что это… Озарение.

Мозг дарующий

1

«Но!.. Прежде чем вы, мои дорогие читатели, решитесь ознакомиться с описанием моих последующих, порою, казалось бы, даже не входящих ни в одну нормальную голову умозаключений, я попрошу вас для начала пройтись… к Чёрту! Да, да, именно туда, на его колесо, и проверьте-ка вы там себя, на головокружение. Ну, так, на всякий случай, и если вдруг оно у вас обнаружится, то всё ниже написанное мною, я рекомендую вам читать, очень медленно. Иначе вам просто может стать дурно».

Итак, знайте!!! Если даже озарение и посетит кого-то из вас, так только через глаза, другого пути у него просто нет. Да и то, жадно хватая всё, что им ни попадётся, они, эти самые глаза, будут лишь бестолково хлопать ресницами, пока не подключится мозг. Ему хлопать нечем, он быстр и находчив, не будь его… конец всему светлому. Выхватив собранную глазами информацию, мозг тут же отправляет её в своё левое полушарие, там, преобразовав информацию в живую картину, оно, левое полушарие, сразу же отправляет её в затылочную часть. Задача этой части мозга — найти в общей картине небольшое вкрапление и поставить на нём метку. После этого картинка отправляется в правое полушарие. А вот уже здесь всё и происходит. Отделив меченое вкрапление, мозг посылает его в блок озарения, а остальную картину, не нарушая природных красок, снова бросает вам под ноги. Тем не менее тем же самым временем ваше озарение, находясь в блоке ожидания, потихонечку, потихонечку начнёт прорастать. И если оно тут же не погибнет по только богу известной причине, то со временем вы его обязательно почувствуете. Импульсивно бьющееся, оно будет проявлять себя чуть выше правого уха. А потом оно вдруг возьмёт однажды да совершенно неожиданно и откроется вам. Да вот только говорят, что озаряет, как правило, людей, увлечённых идеями не только несбыточными, а порою и вовсе фантастическими. А ещё говорят, что у них, у этих человеков, лоб широкий, а глаза большие да круглые. А я так думаю, что это просто очки, а когда ночь и луна, то людям они такими кажутся. А может, это и вовсе очковтирательство. Как бы там ни было, но если это действительно было озарение, то ко мне оно всё-таки пришло, но совершенно необычным способом.

Голодный бунт

1

«Не хлебом единым… Но с хлебом едим мы».

Начну с того, что я был голоден, и уже не один день, и ссылаться на что-то отдельное было бы просто нелепо. Бунтовал весь мой организм, и даже мои некогда любопытные глаза в этот раз цеплялись только за одно — за еду, но как раз её и не было, а если кто и мог бы нас накормить, так это моя недописанная пьеса. Ха… пьеса! Это даже слишком громко сказано, на самом деле так себе, копеечное дело, да и театр, который мне её заказал, тоже был, я вам скажу, не столичный. Но жить-то как-то надо, а деньги уже давно были проедены, и сейчас бы мне самое время прихватить другой заказ, а тут ну вот никак ни шло окончание в голову, и всё, хоть тресни. Ну вот, видимо, и треснуло. Сначала над левым глазом появился нервный тик, а затем что-то блеснуло передо мной, и я сразу же куда-то провалился. Скорее всего, это был голодный обморок, но я никогда не думал, что, находясь в таком ужасном состоянии, человек действительно может наблюдать видения. Но если даже допустить, что это всё-таки могло случиться, так я думаю, что и видеться мне должна была только еда, а тут такое началось.

Голодное видение

1

«Не высказанная мысль мертва, да хоть бы и записать её, мне прежде самому надо было быть живым. Но вот только ни себя самого, ни пера в руках своих давно уж не вижу я. Да неужто и вправду умер я?!.. Господи, помоги мне…!!!»

Резкий запах нашатыря, ударив мне прямо в мозг, заставил при открыть глаза: прямо перед моим лицом свисали нежные, ярко-красные губы. Свёрнутые сердечком, они вдруг приоткрылись, и я услышал отдалённый женский голос: «Миленький!.. Вы слышите меня?! К вам из театра пришли!.. Аллё… о! Я говорю, к вам из театра пришли!..» Голос стал затихать, когда-то красные губы поблекли, потом они порыжели, округлились, и я совершенно отчётливо увидел отвратительную рыжую морду. Эта морда была очень похожа на директора театра, товарища Зыбкина, который, собственно, и заказал мне так и не дописанную мною пьесу. Несмотря на своё состояние, я всё понимал, и, как мне представлялось на ту минуту, чувства мои и сам я были прежними. Только мне почему-то всё время хотелось плакать. Вот и сейчас, вглядываясь в казавшееся мне теперь очень милым лицо Зыбкина, я неосознанно прослезился. Но… когда я уж было потянулся обнять его, то ни встать, ни сказать что-нибудь вразумительное я всё-таки не смог. При малейшем перенапряжении, видимо, для того чтобы сохранить мой организм в целом, моё воображение, круто меняя картины реальности, уводило меня совершенно в другом направлении. Иногда просто пугая меня насмерть. Ну а когда я увидел рядом с директором Зыбкиным обличённого во всё чёрное церковного Батюшку, то первое, что пришло в мою больную голову, так это мысль о том, что я действительно умираю. Но умирать не хотелось, и, может, именно поэтому начавшие было всплывать передо мной красочные картинки о прекрасной загробной жизни стали потихонечку исчезать. Мои слёзы высохли, и, уже облегчённо вздохнув, я посмотрел на священнослужителя совершенно другими глазами. И зря…

2

«Господи Иисусе, Всё в руци! Твоя». Поздно… Было уже слишком поздно, потому что как только товарищ Зыбкин начал нашёптывать на ухо Батюшке какие-то, видимо, очень сокровенные слова, тот, даже не дослушав его, подтянул рясу и шустренько засеменил к моей кровати. Подошёл, сунул мне в губы крест для поцелуя, потом перебросил его за спину, согнулся и, крепко обхватив меня в области подмышек, стал смиренно ждать, покуда директор Зыбкин поудобней подхватит меня за ноги. Ну вот, подхватили, приподняли и потащили прямёхонько в мой рабочий кабинет, который я и узнал только потому, что прямо над моим письменным столом висел портрет моей дорогой мамочки в обнимку с моим красавцем отцом. Аккуратно погрузив моё обмякшее тело в приткнувшееся к столу кресло, оба вышли, а ко мне снова стали возвращаться дурные мысли о бренности земного бытия. Но вдруг… когда я уж было начал выискивать дорогу, по которой моя душа должна будет отправиться на небеса, дверь широко распахнулась, и я увидел Ангела небесного. Легко оторвавшись от пола, он полетел прямо в мою сторону, а следом за ним, скорбно склонив голову, медленно шёл директор Зыбкин. Ангел был в чёрном, но поверх чёрного у него за спиною были ещё белые, как снег, крылья, в левой руке он держал серебряный сосуд, а в правой — большую лохматую кисть. Подлетев к креслу, он щедро окропил меня с ног до головы святою водой и тут же взмыл к потолку. Покружив по комнате, Ангел небесный побрызгал водичкой по всем тёмным углам и только потом тихонько приземлился у самых ног Зыбкина. Получив из его рук причитающиеся ему дары, Ангел бесшумно взмахнул белыми крылами и тут же вылетел в настежь распахнутое окно. А моё промокшее от святой воды тело стало вдруг наполняться духом, самого что ни на есть благоговейного — Бога почитания. В какую-то минуту я даже начал признавать в себе божественное начало всех существующих истин. Тем временем директор Зыбкин, дождавшись, когда от улетевшего Ангела и след остынет, быстренько закрыл окно и, прихватив с подоконника стоявший там кожаный портфель, молча направился к моему креслу. Подошёл, поставил портфель на край столешницы, аккуратно раскрыл его и начал вытаскивать оттуда длинную собачью цепь, на краях которой мастерски были закреплены обшитые мягкой кожей каторжанские кандалы. Пристегнув один край к моей обессилено свисавшей руке, Зыбкин полез под стол и ловко закрепил другой её край прямо к его толстой лакированной ножке. Покончив с цепью, он вылез, не спеша собрал разбросанные повсюду черновики пьесы и, аккуратно сложив их в стопку, так же аккуратно придвинул поближе ко мне. Придавив рукописи мраморной подставкой с хранившимися там карандашами да ручками, он сунул мне в нос кулак и так же молча вышел. А я, уже из последних сил дёрнув несколько раз цепями и почувствовав их стальную незыблемость, лёг в чёрное кресло, свернулся клубочком, аки… зародыш в чреве материнском, да так и забылся в нём. А когда наступила ночь и всё вокруг слилось в кромешную тьму, так меня будто и не было здесь. Будто и в жизни меня никогда не было.

В чреве материнском

1

«Как это ни странно прозвучит, но самое большое удовольствие я получаю от своих же собственных мучений».

Впрочем, я должен сразу же вас успокоить и со всей ответственностью заявить, что между эпитетом и мною нет никакой прямой связи. Ну а если даже она и существует, то только лишь косвенная. Что же касается моих психических отклонений, то и они не превышают тех норм, которые допустимы по отношению ко всему нашему обществу. Так что если вы считаете, что общество здорово, то и я при благоприятных для меня условиях буду в нём также здоров. А может, и не буду, потому что на данную минуту сложившиеся вокруг меня обстоятельства таковы, что лично от меня пока ещё ровным счётом ничего не зависит. Больше того, я даже не имею никакой возможности, чтобы иметь честь представиться вам, потому что у меня и имени то пока нет. Я уж не говорю о том, что и в будущем у меня даже возможности такой никогда не будет, чтобы я смог выбрать его для себя сам. Ну хотя бы для того, чтобы оно действительно было достойно меня. Вот и получается, что, не имея никаких основ для своего полного самовыражения, пока ещё лишь питающийся маленькой надеждой на своё будущее становление, я и позволяю себе по отношению к вам самое малое. По мере своей возможности, исходя только от неопределённости моего внутреннего состояния, я стараюсь обобщать свои мысли так, чтобы они совершенно ни к чему меня не обязывали. Так что, если кто-то из вас уже успел обратить своё утончённое внимание на некую странность, а в некоторых местах даже сумбурность моего повествования, я никого не стану в этом разубеждать. А просто скажу вам: «Да, вы правы, всё выглядит очень, и очень загадочно». Хотя если не торопить события, то вы обязательно во всём разберётесь, вы обязательно поймёте, что все мои высказывания на самом деле преследуют одну-единственную цель. Чтобы с первых же строк всем было понятно, что всё написанное мною как бы ещё и не должно быть написано. Ведь всё то, что уже происходит и со мною, и с вами, находится во времени, которого нет даже. В котором я и существовать-то ещё не должен. И именно поэтому я не несу за всё случившееся здесь совершенно никакой моральной ответственности. Конечно, при чтении это приносит вам определённые неудобства, но вы, пожалуйста, поймите и меня, ведь и я сам нахожусь в ещё более неудобном для себя положении, потому что я ещё и не рождён даже. Я… как бы это правильно выразиться, пока ещё только в чреве материнском. И уж вы простите меня, что я выбрал такой, несколько экстравагантный способ, но я ведь должен был каким — то образом рассказать вам всю правду о себе. Ведь помимо вашего сострадания, я хотел услышать от вас, как же на самом деле мне жить дальше… Потому что у меня то самого, никто ни разу даже не пытался спрашивать о чём-либо, а уж тем более, хочу ли я вообще появляться на этом свете. Вот и получается: жизнь как бы моя, а всё остальное, зависит совсем не от меня. Ну, и как результат, не имея никаких прав, я лишаюсь теперь не только выбора своего собственного пути, но и любого другого способа передвижения по нему. Что собственно и происходит со мной, и я вынужден теперь, не только приспосабливаться к этой жизни, но и привыкать, то к постоянному постукиванию, то потряхиванию, а порою и неспокойному ржанию лошадей.

2

Кони шли ходко, экипаж то и дело потряхивало, тем не менее, несмотря на ухабы, плотно прижавший кожаное сидение толстый зад извозчика почти не шевелился. Но, вопреки всякому здравому смыслу, на козлах восседал не здоровенный бородатый кучер, как оно, может, вам представлялось, а пусть уже и не молодая, но всё ещё манящая к себе посторонние взгляды крупных размеров баба. Крупная, именно так, но никак не толстая, толстым казался только её зад, да и то только потому, что вся масса тела легла именно на него. Да ещё это тяжёлое бархатное платье, оно явно было ей велико, и когда она сидела, то в дополнение к различного рода складкам да рюшкам оно делало эту часть её тела до неприличия огромным. Впрочем, если убрать подробности, то в общих чертах все эти недостатки были для неё сущим пустяком, она по-прежнему была хороша. Да вы сами-то присмотритесь получше, ну разве можно спрятать, пусть даже под такими несуразными с виду одеждами, настоящую женскую красоту?!. А пропорциональность её тела?!. А её лучезарный облик?!. Ну разве это не само совершенство?!. Вот если только живот, он может показаться вам излишне округлённым. Ну, это вам, а для меня эта женщина была самой настоящей богиней. Ведь в ней было сосредоточено буквально всё: моя душа, глаза, уши и даже моё настроение. Нет, над её головой не мерцал небесный нимф, она была самая что ни на есть земная, я даже могу сказать вам, что в эту минуту лежало у неё коленях. Вы не поверите, не какая-нибудь там французская шляпка или экзотический веер, а обыкновенная книжка. Каково, ну разве не умница?.. И разве это не настоящее счастье: иметь для себя такую, пусть даже пока ещё только будущую, но уже вполне осязаемую мною и так полюбившуюся мне, мою матушку? Ведь для своего полноценного развития я получал от неё буквально все человеческие блага. А то, что это была именно моя матушка, вы, наверное, и так уже все догадались.

3

Но… как вы понимаете, моё счастье было бы неполным, если бы оно заключалось только в ней. К моему великому сожалению, то, что должно было составлять другую половину моего счастья… Так мне досталась от него лишь маленькая часть зеркального осколка. Ну и конечно, этим осколком был не кто иной, как мой разлюбезнейший папочка. На которого теперь то и дело оборачивалась моя любимая мамочка. Он не сиял, он стоял в полный свой рост и, цепко держась за край кожаных сидений, задрав кверху лохматую, давно не стриженую голову, громко кричал. Его пространная речь была обращена прямо в небеса. Видимо, там, наверху, он видел людей, и всё тело его, всё сознание его, его взгляд и сам дух его были устремлены именно туда. Этот порыв был до того решителен и дерзок, что, казалось, отпусти он руки, он мог бы улететь. О, небо!.. Кричал он: «Мысли мои, уткнувшись в бесконечность пространства твоего, чтобы не сойти с ума от непонимания того, а что же там, дальше… возвращают мой взор сюда, на землю. А здесь, что здесь?.. Что на земле той?.. Что она означает для меня?.. Что?.. Слепым щенком, уткнувшись холодным носом в брюхо её, сколько же я ещё буду сосать из вымени её, чтобы прозреть? Сколько?.. Вы слышите ли меня?.. Я спрашиваю вас, Человеки…» Эх и силища!.. Неудержимый, бурный в проявлении своего характера, он вдруг как-то сразу сникал и, как маленькое дитя, начинал плакать. Это были слёзы отчаяния и сострадания, сострадания к самому себе, сострадания ко всему, что окружало его. Весь мир, который был так привычно зрим и, казалось, понятен ему, в то же время обескураживал его и сводил с ума. Бывший актёр, пробовавший себя даже в написании сценариев, в какой-то момент потеряв вдохновение, он вдруг как-то сразу сломался. И вот в один из таких, видимо, особенно тяжёлых для него дней, для того чтобы разогнать навалившуюся на него смертельную тоску, он пошёл посмотреть на бесплатное выступление некоего заграничного философа. Так вот, этот заезжий философ на своих лекциях посвящал местных граждан в тайны земной цивилизации. Кто мы, откуда мы, и почему всё вокруг нас именно так, а не как-нибудь по-другому. Однажды этот светила затеял даже со своей аудиторией целую дискуссию на тему того, почему это, мол, именно пчёлы должны летать к цветам, а не наоборот. Ведь их жизни зависимы друг от друга, и погибни одни, тут же погибнут другие. Такого рода лекций было много, и каждый новый день был посвящён историям, которые не только удивляли слушателей своей новизной. Но порою приводили их к совершенно новым (иногда даже для самого философа) открытиям. Собственно, после этих лекций всё и началось. Имеющая свойство одухотворённое, эта углублённая тема сначала захватила отцову душу, а затем и его самого. Да так потом и поглотила их обоих, да больше и не выпустила.

Конец ознакомительного фрагмента.