Излом

Валерий Аркадьевич Кормилицын, 2007

События конца двадцатого века, стёршие с карты земли величайшую державу и преломившиеся в судьбе каждого нашего соотечественника. Главный герой Сергей Двинянин, рабочий одного из военных заводов, на котором постепенно, во времена Ельцина и Гайдара, перестали платить зарплату, зато открылось много полукриминальных и криминальных структур, где можно было "зашибить бабки". Вот такую структуру и организовал Сергей Двинянин, став из рабочего человека "новым русским". Но деньги не всегда приносят счастье, и он потерял всё, чем раньше дорожил: друзей, жену и сына. Он решил мстить убийцам своего сына. Содержит нецензурную брань.

— Товарищи, товарищи, девочки, ребята, слушайте меня! — металась по проходной сухая тридцатилетняя женщина в короткой юбке и голубой кофточке. — Товарищи, большие сумочки — вот у вас большая, — наманикюренный палец нервно ткнул в длинную, цилиндрической формы красную сумку в руках стройной девушки с волнистыми бело-голубыми волосами.

"Слабый раствор чернил, что ли, на себя вылила?" — подумал я.

— Большие сумочки сдайте в камеру хранения, — начинала психовать женщина. Быстренько, быстренько проходите… Молодой человек, стойте! — тот же палец гневно ткнул в одного из двух двойняшек-пэтэушников. Куда пошли? Сейчас пропуска раздам. Как не идёте, что я слепая, что ли? Подойдите ко мне.

— Стой там, иди сюда! — буркнул один из пэтэушников.

"Лёлик и Болек", — мысленно назвал их в соответствии с популярным детским мультфильмом.

Оба невысокие, худые, с наивными глазами и всклокоченными причёсками, называемыми в народе"взрыв на макаронной фабрике". В одинаковых коротких куртках с широченными плечами и множеством накладных карманов и в чёрных турецких джинсах.

— Сейчас подойдёт пожарник, вон он, кстати, появился, пойдёте с ним, — отвлекла меня от пэтэушников нервная женщина.

Пожарником оказался дед, разменявший седьмой десяток. Первым делом он мрачно взял листки у представительницы отдела кадров и прочёл фамилии вновь поступающих. Симпатичная девушка, поправив русо-голубую чёлку, тяжело вздохнула.

— Даже голова заболела! — ни на кого не глядя, пожаловалась она.

Два пэтэушника, как коты на сметану, таращились на неё.

— И у нас аллергия! — радостно подтвердили они.

"Только что не облизываются", — отметил я, наблюдая за двойняшками.

Группа, растянувшись цепочкой, как утята за уткой, поплелась за пожарником. Лёлик с Болеком, о чём-то тихо переговариваясь, шагали за симпатичной девушкой.

"Кого же она мне напоминает?.. Эти голубые, широко распахнутые глаза с длинными ресницами, яркие губы… Ну, конечно! Мальвину, только лет восемнадцати-двадцати. Чёрт возьми! Благодаря Дениске, все сравнения из мультфильмов и сказок", — усмехнулся я.

По обе стороны неширокой дороги высокие тополя покрыли газоны жёлтым осенним листом. Сразу за газонами начинались корпуса цехов и заводских служб. Пожарник затопал стоптанными каблуками по ступеням и галантно раскрыл стеклянную с аляпестым рисунком дверь перед молодой голубоглазой дамой:

— Прошу! — протиснулся сам и отпустил ручку, нимало не заботясь о шедших следом парнях. — Нам на последний, на пятый, лифт не станем ждать, пешком пойдём, — обрадовал двойняшек бодрый дедок.

Недовольные пэтэушники, спотыкаясь и держась за перила, полезли вверх. На пятом этаже, у двери с табличкой"Кабинет по технике безопасности", бедовый старикан велел подождать и исчез.

Взгромоздясь за расшатанный стол, со скукой глянул на электронные часы с цифрами из красных лампочек, сверился со своими, зевнул, приудобливаясь, поелозил задом на столе, подумав, что по возрасту он явно ровесник первых пятилеток, и случайно поймал улыбчивый взгляд прекрасной Мальвины. Стало неудобно за свою раскрытую пасть. Взглянул ещё раз — она увлеклась разговором с двойняшками, выяснявшими её имя. Держалась высокомерно, словно королева с пажами."Интересно, посмотрела случайно или?.. А, собственно, какое мне дело, уже не мальчик — двадцать пять стукнуло, к тому же женатый человек. Но фигура у неё отличная, — опять покосился на девушку. — Лёлик с Болеком не зря губы раскатали. Тьфу!.. Вот привязалась".

Минут через десять появился дед. Он шёл, довольно улыбаясь и раскручивая указательным пальцем связку ключей на длинной цепочке:"Эх и тягомотный!" — вздохнул я, пока пожарник примеривался ключом. Наконец дверь открылась.

— Вы, ребята, немного посидите, я ваши фамилии с листков перепишу.

В кабинете было довольно прохладно. Поёжившись, стал смотреть в окно, наблюдая, как толстый мужчина в фуфайке и синих мятых штанах тащил за длинную ручку тележку. Наконец раздался голос заводского брандмейстера:

— В случае пожара или загорания первый заметивший обязан немедленно сообщить в пожарную охрану по телефону 8-01, — как из брандспойта, ливанул словами и посмотрел поверх очков куда-то вдаль. В его зрачках бушевали пожары и возгорания. — А что нужно для этого? — спросил он и тут же себе ответил: — Уметь пользоваться первичными средствами пожаротушения, — стал загибать пальцы на руке, перечисляя, что запрещается делать.

Разжав пальцы и пригладив волосы, встал, резко отодвинув стул, дружелюбно улыбнулся и спокойно уже произнёс:

— Подождите, ребята, не расходитесь, сейчас ещё по технике безопасности лекцию прочтут.

Пламя в его глазах погасло, залитое виртуалным пенным огнетушителем.

После нудного инструктажа по технике безопасности я не спеша спустился на первый этаж.

"Надо у кого-нибудь спросить, где этот судьбоносный двенадцатый цех".

Как нарочно, вестибюль был пуст.

Неожиданно за спиной громко хлопнула дверь. Из туалета вышли, встряхивая перевёрнутыми чашками, три симпатичных беременных девчонки в белых халатиках и пошли в мою сторону. Самая маленькая, с удивительно высокой грудью, проходя мимо, неизвестно чему хихикнула.

— Девушки, можно вас?

Остановившись, вся троица строго уставилась на меня, как по команде убрав чашки за спину

— Ну? — важно произнесла самая полная, поглядев на маленькие часики.

— Я ещё плохо ориентируюсь. Как попасть в двенадцатый цех, не подскажете?

Их лица смягчились.

— Новенький? — спросила маленькая, жизнерадостно хохотнув.

— Оля, перестань, — полная поправила левой рукой очки с огромными стёклами.

— Это очень просто, — ответила молчавшая до того третья подруга, — как выйдете на улицу, пройдите по дороге налево, — плавно размахивая чашкой, нараспев объясняла она, — никуда не сворачивайте. Пройдёте синий вестибюль, там термичка, затем высо-о-кое ка-а-менное крыльцо… — говорила она, растягивая слова, — это склад готовой продукции… Самая последняя дверь самого последнего корпуса и будет двенадцатый цех.

— И ждёт меня там самый большой начальник с самым большим производственным планом, но с са-а-амой маленькой зарплатой, — растягивая слова и завывая, продолжил я.

— Только надо подняться на третий этаж, — скороговоркой вставила весёлая Оля.

— Спасибо большое!

— Пожалуйста! — хором ответили молодые женщины и, стуча каблучками, заспешили, вспомнив, что сейчас рабочее время и начальник опять будет недовольно морщиться, подняв голову от кроссворда.

"Неплохо работают", — подумал я о беременных.

— Молодой человек?! — прекрасная Мальвина, улыбаясь, смотрела на меня. — Я слышала, вы двенадцатым цехом интересуетесь?

— Не только, вы мне тоже интересны…

"Чего это я? Казанова нашёлся!.. От Мальвины и Буратине-то проку не было…"

— Господи! Ну ладно, эти мальчишки, — она кокетливо поправила причёску, — а вы бы хоть колечко обручальное прикрыли.

"Точно! Все Мальвины одинаковые… Та Буратино доставала, а эта — меня!

— А у вас ещё нет такого? — удивляясь себе, спросил у красавицы.

"Ловелас хренов! Вот жена-то узнает…"

— Не хотите отвечать, не надо, — фыркнула она, — сама найду.

— Ну зачем, пойдём вместе.

"Единственно верное предложение", — похвалил себя, смышлёненького.

Открыв стеклянную дверь, пропустил Мальвину.

— Какой вы галантный, ну прям, наш пожарник.

— Какая вы ироничная, ну прям, женщина из отдела кадров.

— Не вспоминайте про неё…

Мы рассмеялись.

— Нам туда, — махнул рукой в сторону моего недавнего знакомца, который вдалеке остервенело дёргал застрявшую тележку, энергично пиная её ногами и, видимо, награждая такими эпитетами, что умей она краснеть, то сейчас бы просто пылала. — А вот и термичка, о которой говорили дамы.

Напротив, через дорогу от термички, был разбит небольшой скверик с двумя обшарпанными скамейками, множеством стеблей роз и засыпанными листвой узкими дорожками с выбитым асфальтом. Плакучая ива, низко свесив ветви, закрывала одну из скамеек:"Летом, — подумалось мне, — здесь неплохо было бы посидеть с Мальвиной, да чтоб народу поменьше".

Между скамейками, лицом к дороге, традиционно подняв правую руку с оттопыренным указательным пальцем, стоял памятник Ленину в человеческий рост — неухоженный, с проплешинами облупившейся краски:"Так и есть! Владимир Ильич на дом указывает, — улыбнулся я. — Нечего, мол, батенька, с дамочками мотаться, а ступай домой к жене и деткам… — О'кей! Владимир Ильич. Будет сделано", — кивнул памятнику.

— А где же ваши пажи? Как они смели покинуть свою королеву? — поинтересовался у Мальвины.

— Какие пажи? — удивилась девушка, кокетливо поправив волосы.

— Двойняшки.

— Ах, эти мальчишки… Предпочли сигареты, — она легкомысленно улыбнулась.

"Оказались умнее меня… Сто раз прав Ильич".

Попав, наконец, в производственный корпус, и миновав узкий коридор, мы оказались перед рядами вешалок, навьюченных пальто, плащами и куртками. Слева вход на этаж преграждали два турникета. Откуда-то из-под пальто вынырнула тщедушная бабулька.

— Вы чаво тут? — словно матрос в семнадцатом — винтовку со штыком, крепко сжимала здоровенную швабру с тряпкой.

— Здравствуйте! — Мальвина выступила вперёд. — Нам двенадцатый цех нужен.

— Марковна! — взвизгнула старушка. — Тут двенадцатый цех ищут.

— Пусть тапки одеют да идут, — раздался приглушённый голос таинственной Марковны.

Пройдя через турникет, начали подниматься на третий этаж. Горло пересохло, когда увидел обтянутые красным платьем, мерно покачивающиеся бёдра идущей впереди Мальвины.

"Ну и балбесы эти Лёлик с Болеком. На их месте я давно бы курить бросил".

Перед обитой грязным дерматином дверью с табличкой"Начальник цеха"мы огляделись.

— Давай отдышимся, — волнуясь, предложила Мальвина.

Как-то незаметно мы перешли на ты.

— Слушай, а как тебя по-настоящему зовут?

Тонкие ниточки бровей поползли вверх, красивые глаза удивлённо распахнулись.

— Что значит"по-настоящему"?

Отвечать не стал. Кивнул головой — смотри, какие чудики.

К нам приближались два субъекта в одинаковых тёмно-зелёных нейлоновых костюмах и белых пилотках. Один — худой и высокий, примерно моего возраста, тетешкал длинными руками газетный свёрток. Заглядевшись на Мальвину, споткнулся на линолеуме.

— У-у-ух! Кошёлка! — смачно высказал своё мнение о товарище невысокий пожилой мужчина.

Был он небритый и тощий, с огромной чёрной бородавкой на носу. Подозрительно поглядывая на нас, бережно сунул в карман капроновую розовую баночку.

— Пошли, — дотронулась до моего рукава Мальвина.

В кабинете, за столом с тремя телефонами, сложив пухлые ручки на животике, глядел в окно кругленький дядечка. Увидев вошедших, быстро схватил телефонную трубку и с деловым видом стал набирать номер.

— Здравствуйте, мы к вам.

— А-а! Новенькие! — пухленький дядечка, склонившись к бумаге, что-то стал старательно высматривать.

В центре его густой шевелюры, словно нарочно, была приделана лысинка.

"Ему бы в католические священники следовало податься. Вылитый падре…"

— Так-так! А где же ещё два человечка? — отвлёк меня от раздумий.

Я молча пожал плечами.

— Ну ладно, сейчас распоряжусь, — лицо его стало значительным, — чтоб вас переодели. Видели, в чём здесь ходят? Гироскопия!.. — назидательно поднял вверх палец, а затем почесал им лысинку. — Прежде всего, чистота. Вас как зовут? — обратился к Мальвине.

— Марина, — отчего-то вспыхнула она.

Я почти угадал.

— Пойдёте на осциллографы.

Моё имя его не заинтересовало.

— Да, да, — сам себе покивал головой. — А вы, молодой человек, найдёте мастера Родионова, у него работать станете. Свободны! — отпустил нас. — Да, кстати, прежде в кладовую

спецодежды зайдите, — крикнул, когда мы были уже в дверях и, гордый исполненным делом, замер, сложив ручки на животике.

"По-моему, беготня заканчивается, — рассматривая обнову в зеркале, подумал я. — Ну и штанцы дали. Во мне метр восемьдесят, а эти рассчитаны на двухметрового дядю:"Ушьёте, ушьёте", — мысленно передразнил кладовщицу. — Спасибо, плавки надел, а то чего-то просвечиваю. Ба! А пилотка! Где же я такой шар возьму? Куртка — ничего, подходит. На фига придумали эти шёлковые штаны с курткой, ходили бы в халатах, как на четвёртом этаже. Маринке больше повезло".

— Привет! Ты к нам, что ли? — прервал мои размышления бодрый уверенный голос.

В зеркале отобразилась знакомая парочка.

Длинный, что спросил меня, жевал конфетку, которая, как ни старалась, не могла отбить свежий запах алкоголя.

Пожилой, почесав бородавку, пошевелил пальцами.

— Дай сигаретку, — обратился к коллеге.

— Свои надо иметь.

— Какая же ты, Пашка, кошёлка, — обиделся с бородавкой, уходя в курилку.

— Ты края чепчика внутрь заверни, — советовал Пашка, — как раз будет. А штаны, — он махнул длинной рукой, — иголку дам, ушьёшь. На какой участок?

— К Родионову, — ещё раз глянув в зеркало, ответил ему.

— Это же к нам, — обрадовался длинный. — Сейчас обед до полпервого, потом ко мне подойдёшь, покажу Родионова. Его Михалычем зовут. Меня — Пашка, — протянул он руку.

— Сергей.

— В общем, Серёга, подойдёшь после обеда. А хочешь, очередь забивай — козла схватишь, — расщедрился он.

— Да нет, в столовую надо.

— Ну, смотри, дело хозяйское, — тут же подскочил к здоровенному детине с рябым лицом.

"Во сне привидится — затрепещешь, — подумал я. — А если ночью наяву встретишь?.. — разглядывал будущего коллегу. — Почему"Большой"?.. Следовало"Кинг-Конгом"назвать, сообразно внешности…"

— Большой, — затараторил Пашка, — я первый забил, за мной будешь.

Тот, ничего не ответив, показал большим пальцем за спину.

— За тобой?! — вскипел Пашка. — Да мы с Главным с утра заняли, — кивнул на бородавочника.

Палец опять показал за спину. Конца перепалки я не дождался.

После обеда Михалыч — солидный мужик лет пятидесяти с гаком, долго шмыгал широким, раздвоенным на конце носом, что-то прикидывая.

— К кому же тебя подсадить? — сопел он. — Женатый?

Я кивнул.

— Вот что, — решительно рубанул воздух рукой, — к Чебышеву пойдёшь.

— Мне всё равно, — я натянуто улыбнулся.

Чебышев оказался Пашкиным другом. Узнав о решении мастера, он тут же взъерепенился, ощетинившись бородавкой.

— Не стану учить! Вон, Пашку выучил, мне заплатили? — и замер, чего-то ожидая.

— А сколько стаканчиков я тебе поставил? — забасил Пашка, выглядывая из-за стеклянного шкафа и улыбаясь во весь рот. — Пэтэу на эти средства построить можно. Главный, хватит ломаться, бери парня, — шутливо треснул кулаком по столу.

Раздвоенный нос мастера приблизился к Чебышеву.

— С утра на грудь принял?

— Михалыч! Ей-богу — вчерашнее! — скромно потупился Чебышев.

— Где вы каждое утро берёте"вчерашнее"? С собой, что ли, проносите? Вот напишу докладную, будет тебе"вчерашнее", — расхорохорился мастер. — И тот, за шкафом, тоже гусь хороший… — окончательно разошёлся, глядя на Пашку. — Сло-

вом, чтоб за месяц парня выучил, а то не поверю, что"вчерашнее".

— Шантажи-и-ист! — восхитился Пашка.

— Ну ладно! — Чебышев грустно оглядел меня с ног до головы: от сменных чёрных тапок — до белого, нависшего на уши, чепчика. — Только всё оформи как следует, — опять взвился он, — ту кошёлку учил, учил — не заплатили, и опять…

Пашка, улыбаясь, стоял рядом.

— Главный! Это дело стоит обкурить…

В курилке, пошарив за дверным косяком, мой будущий гуру вытащил"бычок", нежно помял пальцами и бережно сунул обратно — сгодится.

— Заев! — уставился на Пашку. — Покурим, что ли?

— Свой охнарь докуривай.

"Да-а! Не альтруист", — подумал о Пашке.

Постепенно курилка наполнилась страждущими.

— Давай знакомиться?! — не вынимая изо рта сигарету, которую всё же выудил у бывшего ученика, прогундосил Чебышев.

— Сергей Двинянин, — протянул руку.

— Лёша! — значительно, словно открыл военную тайну, произнёс Чебышев, чуть не упав на меня от толкнувшего его в спину плеча.

"Ещё один гироскопец", — подумал я, разглядывая мятого, непроспавшегося пролетария неопределённого возраста, маленького роста, но крепкого на вид.

— Эт-т-то что за личность? — бросился Пашка на защиту Главного. — О-о-о! — язвительно затянул он, разглядывая"личность"с ног до головы, как недавно меня Чебышев. — Степан Степанович появился, — удовлетворённо констатировал факт. — Где же вы валялись, позвольте спросить?.. Или в казённой одежде в свою деревню ездили?..

— А чё? — вопросила личность, она же — Степан Степанович, убирая трясущиеся руки за спину.

— Такое впечатление создаётся, — презрительно сплюнул Пашка в урну с окурками, — что вашу форму корова жевала, не вынимая вас из неё.

Чебышев, довольно похохатывая, ткнул меня локтем:

— Цирк!

— А ручонки-то, видимо, дрожат, дрожат ручонки, а? — не отставал Пашка.

— Шёл бы ты, э-э-э, малай! Не до тебя сейчас… Сами-то, вон чё, вон чё, уже с утра к Тамарке с баночкой бегали, — припомнила мятая личность. — Видели, видели вас, — взбодрился Степан Степанович, — а меня не позвали, — икнул перегаром.

— Самим мало было, — прошептал ему на ухо скаредный Лёша.

— А я вчера, вон чё, вон чё, в отрубях был, — грустно оповестил присутствующих изжёванный.

Пашка иронично кивнул в его сторону:

— Все нормальные люди, как лишнего вмажут, в отрубе бывают, а этот — в отрубях.

— Женатый? — обратился ко мне будущий учитель, отвлекшись от Степаныча.

— Сыну уже три года, — похвалился я, выходя из курилки и задерживая дыхание.

— Не курящий? — удивился Пашка.

— Семь месяцев уже.

— Зря! Копчёное мясо дольше сохраняется…

Перед зеркалом, примеряя форму, крутились Лёлик и Болек. Увидев меня, обрадовались.

— Ну и форму дали, — веселились они. — А штаны-то, штаны! Вот бы по проспекту пройтись.

— Слушай, Паш, — обратился к заинтересованно выглядывавшей из курилки Пашкиной голове, — а что это здесь ни скамеек, ни стульев? Стоя курить-то надоест.

— Это, Серёг, чтоб геморроя не было, — авторитетно ответил он. — Там сидим и здесь опять сидеть? Правда, Лёшка вон не боится, из радевалки стул тащит. Заработал уже ударным трудом на благо родины, — шёпотом закончил монолог.

— А мне уже всё равно, — небрежно махнул рукой тот. — Так что можешь и не шептать.

Двойняшки, забыв про форму, увлечённо испытывали аппарат с газированной водой.

— Холодная! — изрёк один.

— И копейку бросать не надо, — поддержал другой.

На участке Чебышев в раздумье погладил бородавку, мне показалось, что она, как котёнок, мурлыкнула и прогнулась от удовольствия.

— Запоминай, — внушительно произнёс он, глядя на меня, как барин на крепостного. — Сначала пойдёшь на четвёртый

этаж, получишь паяльник, пинцет, отвёрточки трёх номеров, молоточек, — отбивал ладонью о стол. — Если Митрофаниха будет в настроении, выдаст без шума и пыли, как говорится… Далее… — Лёшина бородавка кивнула на стеклянные шкафы, стоящие за нашими столами, — вот этот твой будет. А вон видишь, за шкафами Паша сидит, в носу ковыряет. Классное место нашёл, — позавидовал учитель, — никто его там не видит. Пашк?! Тебе двадцать шесть лет, а ты всё в нос лазишь, — стал обличать Чебышев, — кругом своих козюлек навешал. Да, Серёг, зайди к распредам, спецификацию заведи. Будешь записывать, что сделал. Ну, пока всё. Действуй, а я начну работать, — внимательно всмотрелся в прикреплённый к дверце шкафа календарик и пошевелил губами, что-то подсчитывая. — Уже двадцать второе, конец месяца, а мне только-только комплект принесли. У Заева, — кивнул назад, — и сейчас деталей не хватает.

— Зато я после пяти в"Посольский"пойду, — радостно заверил Паша, — а ты здесь вечерить будешь.

Первыми, кого я увидел на четвёртом этаже, были, конечно, двойняшки, сосредоточенно тарабанившие в дверь инструментальной кладовой.

— Передохните пока. Куда вас родина направила?

— На второй участок.

— Значит, соседи — я на первом.

— Теперь ты стучи, — предложили мне.

— Только и осталось. Китайский философ Конфуций предупреждал:"Трудно искать в тёмной комнате чёрную кошку, особенно если её там нет", — поднял вверх указательный палец, как давеча начальник с католической лысинкой.

— Это кто кошка? — ошарашил нас визгливый голос.

Поросячьи глазки с белыми короткими ресницами наливались неукротимой злобой.

Почуствовав запах пороха, двойняшки довольно заулыбались, молчаливо предлагая выкручиваться мне.

— Так кто тут кошка? — маячила передо мной тощая женщина в белом халате, висевшем на ней, как на плечиках вешалки.

Начали собираться любопытные — какое-никакое, а развлечение.

— Вы что к незнакомым мужчинам пристаёте? — миролюбиво поинтересовался у пожилой ведьмы.

— Я пристаю?! — она даже засипела от бешенства. Вся её худоба до краёв наполнилась желчью.

— Это Митрофаниха! — раскрыл глаза двойняшкам, не обращая внимания на тётку.

— Значит, сегодня нам инструмента не видать, — загрустили они.

Видимо, их тоже просветили на эту тему.

— Наберут хулиганов — на улице проходу нет, и сюда пробрались, — визжала та.

Судорога злости свела её губы, и рот стал похож на куриную задницу.

Поглядев на сияющих слушателей, предложил Лёлику с Болеком пройтись с чепчиком — за зрелище надо платить. Дураков не оказалось. Коридор быстро очистился от зрителей."Знал бы Конфуций, к чему приведёт его умозаключение, — утешился я, — он бы что-нибудь про птицу придумал. Лишь бы не про ворону, конечно".

После обеда Паша, взяв на себя роль гида, провёл меня по цеху. Сразу я, конечно, не запомнил, кто — чем занимается. Наш участок был просто нашпигован пультами, приборами, осциллографами. И всё это, будто голодный зверь, гудело, урчало. Дёргались, как в эпилептическом припадке, стрелки приборов. Словно убегая от опасности, чертила зигзаги световая точка на экране осциллографа. Да-а-а! В сравнении со мной, баран, глазевший на новые ворота, был умнейшим парнем.

На регулировщика приборов — какую же фамилию Пашка называл: то ли Бочкарёв, то ли Башкарёв — я смотрел как на укротителя в цирке, следившего за прирученными, но в любую минуту готовыми выйти из повиновения дикими зверями. Недалеко от Пашки, распространяя запах табака, сидел дед предпенсионного возраста, часто глядевший на большие круглые часы, висевшие на стене, с таким нетерпеливым выражением выцветших глаз, словно до пенсии оставались считанные минуты. Его скулы, обтянутые бледной куриной кожей, казалось, сводила дрожь нетерпения. Из хрящеватого носа выбивались густые заросли, которые запросто можно было спутать с усами. Такие же бакенбарды росли из развесистых ушей. Жидкие, до плеч, волосы свисали из-под чепчика. Куртка пониже воротника была усыпана перхотью. Кого только нет на белом свете…

В удобном закутке, спрятанном за стеллажами с приспособлениями и оборудованием, притаились контролёры — четыре женщины: пожилая, средних лет и две девчонки. Пожилая вязала, средних лет внимательно рассматривала прибор, проверяя внешний вид, две девчонки заинтересованно изучали журнал мод. Трое симпатичных ребят и две женщины, всем около тридцати или чуть меньше, работали напротив меня.

— Сплошной интернационализм. Один русский, другой хохол, а третий — Гиви, — хохотнул Пашка.

Столы расположились в два ряда. За каждым столом стоял стеклянный шкаф — лицо хозяина. У Чебышева, например, всё расставлено по местам и на дверце один лишь календарик. У Пашки — чёрт ногу сломит и вызывающе приклеена водочная этикетка. То же самое, кроме этикетки, у ждущего пенсию соседа. У трёх друзей, насколько я разглядел, средней степени порядок с наклеенными женскими портретами из журнала"Огонёк".

— Ну что, Лёш, домой пора? — расстёгивая пуговицу на куртке, отвлёк вечером от работы учителя.

В ответ он хмыкнул и дробненько рассмеялся, с иронией глядя на меня поверх очков исчерченными кровеносными сосудами глазами.

— Шутишь! Мы с Заевым часика три ещё поработаем. Ему Люська-распред под вечер детали притащила, — позлорадствовал Чебышев. — В"Посольский", в"Посольский"пойду, — передразнил он Пашку. — Трезвость — норма жизни! — патетически воскликнул развеселившийся учитель.

— Главный, ну ты и бородавка! — Пашка грустно припаивал проводок. — Обрадовался, что не одному ему плохо, — кивнул в сторону Чебышева.

К вечеру погода разгулялась. Ветер стих. Медленно кружась, плавно опускались листья. От свежего воздуха закружилась и голова.

Учитель предупреждал, что в цеху"кондиционный"воздух"."Цех гироскопии. Нужна привычка", — объяснял он."Пойду пешком", — глядя на толпу, штурмующую трамвай, решил я.

На подходах к дому стал поминать чертей, козлов, ду — раков и работников райисполкома. Когда же моя правая нога заскользила по грязи в сторону и, теряя равновесие, я стал цепляться за ветки тополя, как утопающий за соломинку, то сам поразился искусно составленному предложению, в котором грязь, дерево и нога взаимодействовали со словами, официально не принятыми, но весьма популярными в нашем языке.

Дома первым делом влез на диван и посмотрел на градусник. Как начинались холода, на меня просто бзик находил с этим термометром. Висел он под самым потолком, чтобы Дениска не дотянулся, поэтому проверить температуру было не простым делом.

"Плюс семнадцать, — определил я. — Врёшь, сынок!" — постучал согнутым пальцем по стеклу круглого, с блестящей медной стрелкой градусника. Указующий перст прибора перескочил на шестнадцать градусов.

— Только под пыткой правду говоришь, — попенял ему.

Спрыгнув с дивана, включил плитку и поставил чайник.

На крыльце внимательно исследовал другой градусник, ртутный, который благодаря своей честности был моим любимчиком.

— Ого! Если так дальше пойдёт, скоро заморозки начнутся.

По доскам, набросанным во дворе и исполняющим роль тротуара, добрался до сарая.

Растопив печку, заглянул в хлебницу — хлеба, конечно, не было:"Хоть бы Танюша купила. Позвонить ей забыл, — укорил себя. — А вот и они — услышал шаги на крыльце, — легки на помине".

— Пап, а мне мама вот что купила, — похвалился Дениска, протягивая пирожное.

— Куда пошёл топтать! — поймала его жена. — Сапожки кто будет снимать? Серёженька, сумку с хлебом возьми.

— Танюшечка, умничка ты моя, — ласково поцеловал её в щёку, соврав при этом, что только что собирался сбегать в магазин.

— Не поверю! — жена рассмеялась. — На меня ведь надеялся. Ну, как первый день? — спросила, запахивая халат.

На миг сквозь прозрачный лифчик мелькнули маленькие груди с тёмными сосками.

Я легкомысленно отмахнулся:

— Как и должно быть. Весь день пробегал и даже с одной шишигой поругался.

— Уже? Молодец! — похвалила жена. — В первый же день. Что же будет завтра? Помой руки с Денисом, — расставляя тарелки, попросила она.

— Слушаюсь! — не обращая внимания на негодующее:"Не хочу-у!", поднял сына и понёс к умывальнику. — Видишь, сколько грязи, — назидательно заметил ему, за что тут же был обрызган. — Мамулька, — нежно произнёс я, протягивая расписанную петухами и курами пол-литровую чашку, — плесни маленько в честь начала трудовой деятельности.

— Как же! — отрезала Татьяна. — Событие международного значения… Да ещё такое корыто нашёл! — раскритиковала мою посудину.

— Чашку-то за что? — грустно стал жевать курятину.

— Дениска! — переключилась на сына. — Куда столько сахаришь? Приторный будет.

— Ну и что! Я люблю чай сладкий внутри! — помешивая ложкой, убеждённо ответил Денис.

— Воспитательница жалуется…

Я вопросительно поднял глаза, с грустью наливая чай в пернатую тару.

— С девочкой подрался. Есть, конечно, с кого брать пример, — кинула Татьяна камень в мой огород. — Весь в папу…

— Это как же ты, Денис? — поинтересовался у сына, размышляя, как бы поделикатней ещё раз подкатиться к жене со ста граммами.

— А ну её! — он мрачно хлебнул"сладкий внутри"чай. — Укуснуть меня хотела.

— Понятно. За это вполне можно шлёпнуть! — рассудил я. — Танюш, сколько времени? Сейчас мультик будет, — потеряв надежду остограммиться, заспешил к телевизору.

— Скорее, скорее включай! — торопил прибежавший Денис, устраиваясь на диване.

— Интересный? — выглянула из кухни Татьяна.

— Старый. Семидесятых годов. Но, по крайней мере, можно понять — кто есть кто… Ху есть ху, как говорит наш вождь Михаил Сергеевич Горбачёв. Хочешь, помогу посуду мыть? — отважно предложил жене, — а то вон какая худенькая стала, — подойдя, погладил её плечи, ощущая на языке вожделенную соточку.

— Не подлизывайся, сама вымою. А ты лучше заявление в райисполком напиши. В понедельник на приём идти.

— Да успею… Сегодня четверг только, — взялся за книгу, потеряв всякую надежду.

— У тебя всегда то четверг, то пятница, — тяжело вздохнула Татьяна, — так и будем в этом сарае жить.

"Оставь надежду всяк сюда входящий", — пронеслась в голове мысль об исполкоме.

Квартира была самым больным вопросом моей жены.

Почитав книгу и поглазев в телевизор, обратился к сыну:

— А кому скоро спать?

На такие бестактные вопросы Денис не отвечал. Легче было отработать ещё одну смену на заводе, чем уложить его в постель. После детской телепрограммы"Спокойной ночи, малыши"с видом завзятого шантажиста требовал сказку, и не какую-нибудь, а новую, ещё неизвестную.

— Не расскажешь, не буду спать! — угрожал он.

— Ты что отца терзаешь? — морща лоб и изо всех сил напрягая серое вещёство, выдавал про козлика или аленький цветочек, проклиная в душе флору и фауну, пока, к великой моей радости, Денис не засыпал сном праведника, умиротворённо свернувшись калачиком и подложив соединённые ладошки под щёку.

— Неужели, папа, ты ничего не видишь? — приняв позу одалиски — одну руку положив на выгнутое бедро, другую чуть приподняв вверх, — передо мной стояла Татьяна.

— А-а-а-а! — в восторге дурашливо застонал я, любуясь фигурой жены.

— Серьёзно спрашиваю! — закружилась она, открывая стройные ноги. — Как мне это платье?.. Сегодня на работе одна принесла, — объясняла жена, раскачивая бёдрами, словно манекенщица. — Если подойдёт, завтра надо деньги отдать. Как ты находишь? Было видно, что платье ей нравилось.

И действительно, тонкая, хрупкая фигурка жены казалась удивительно беззащитной и нежной в этом платье:"Как школьница", — подумал я, глядя на счастливую, улыбающуюся жену.

Она в упоении закружилась.

Бывают минуты, когда, вырываясь из пут повседневности, будто попадаешь в другое измерение…

Она кружилась по комнате, и я понял, что сейчас нет ни меня, ни этого дома, только дворец, огромный зал которого расцвечен огнями, и она — королева бала. Замерло всё! Только музыка. Музыка и она. Мощный голос органа поднял в воздух лёгкую фигурку. Лепестки роз плавно опускались сверху. Вселенная стала мала и понятна. Солнце, луна и звёзды кружились рядом…

— Милая!

— Что? — чуть задыхаясь, она остановилась.

— Ты потрясающая в этом платье.

— Правда? — Татьяна улыбнулась. — Значит, брать?

— Без разговора, — убеждённо произнёс я и потёр кулаками глаза.

— Бельма-то натрёшь и свой градусник не увидишь! — с трудом отлепила от глаз мои руки.

— Да день сегодня какой-то сумасшедший выдался, — оправдываясь, сладко зевнул.

— Сейчас постелю, сонуля, — шутливо взъерошила мои волосы.

Через пять минут, на прощанье глянув на термометр, блаженно потягивался в постели.

— А ты чего не ложишься? Ну-ка быстро давай!

— Смотри, какой командир. Мне ещё на кухне прибраться надо.

Татьяна меня не стеснялась, но, ложась спать, раздевалась в темноте. Завернувшись в одеяло и повернувшись спиной, затихла.

— Ты что, какая холодная? — слегка касаясь, мои пальцы ласково гладили кожу её бедра.

— Отодвинься, если замёрз.

Я обнял её.

— Ты же спать хотел! — не слишком активно сопротивлялась жена.

Моя рука накрыла грудь с твёрдым от желания соском.

— Ну, перестань, — поворачиваясь на спину, шептала она.

Я нашёл её губы. Сердце колотилось не в груди, а в пересохшем горле.

— Татьянушка, любимая, — мои руки гладили ставшее горячим тело. Она задыхалась. Бёдра её раздвинулись. То ли болезненный крик, то ли сладостный стон услышал я, когда вошёл в неё. Тысячелетний стон, которым женщина встречает мужчину. Стон боли и счастья. Стон любви и жизни.

Утром очнулся влажный от пота.

— Серёжа, ты отключишь будильник или нет, — трясла меня за плечо жена, — он ведь электронный, сам не скоро замолчит.

"Как быстро ночь кончается", — откинув одеяло, в два прыжка добрался до маленького, давно немодного серванта и, нащупав будильник, нажал кнопку. Включив свет, забрался на диван и постучал по градуснику.

— Центр! — похвалил его.

— Ой! — запищала Татьяна. — На ногу наступил.

— Не подставляй, — надевая на ходу трико, помчался в туалет.

На улице поприседал, попрыгал, помахал руками. Было темно и холодно, под ногами поскрипывал ледок.

"Ага! На почве заморозки. А сколько градусов? — взяв спички, посветил. — Плюс один. Колотун".

Татьяна, уже в халате, умывалась.

— Плюс один, — сообщил ей, — на почве заморозки.

— У тебя тоже на этой почве заморозки! — вытирая лицо, произнесла она. — Маньяк! Как в старом кино… Только у того мерина психоз от хлеба с солью, а у тебя — от термометра…

Быстро умывшись, стал бриться. Монотонное жужжание"Харькова"усыпляло. Чтобы взбодриться, подмигнул зеркальцу и показал язык. На дальнем плане увидел жену, стучащую пальцем по лбу. Обернулся.

— Я, Танюш, так же по градуснику стучу.

— У вас с ним одинаково внутри.

— Залезь на диван, посмотри температуру! — подтырнул её.

Жалостливо, как на тяжелобольного, посмотрев на меня, отправилась будить Дениса. Помочившись одеколоном, как писали в сочинениях о Чичикове нерадивые ученики, побежал помогать, на ходу подозрительно подумав:"А при чём тут мерин?"

Как всегда, минуты три поплакав для порядка, бедный мальчишка, подбадриваемый нами, одевался, после долгих уговоров умывался, и мы садились за стол. Без аппетита ели — время, время! — и бежали на трамвай.

— Серёженька, — на ходу заглядывая в кошелёк, вспомнила жена, — у меня рубля тебе на обед нет. Возьми пятёрку, но сдачу чтоб принёс, — подумав, что слишком щёдрая, погрозила пальцем.

Ещё на втором этаже нашего корпуса мощные, равномерные удары заставили задуматься об их происхождении."Вроде кузнечных прессов нет. Может, исторический фильм для бодрости показывают… осаду Трои, например, — размышлял я. — Видимо, греки бьют тараном в ворота".

— У-у-у-у!.. — раздался оглушительный рёв.

"Понятно! Теперь троянцы обварили их кипятком", — заинтригованный, ворвался в раздевалку.

— Вылазь! Вылазь! — захлёбываясь, орал Пашка.

Чебышев, сатанински улыбаясь, помешивал домино.

— Где следующие жертвы? Кто на новенького, уноси готовенького, — чуть не кувыркался довольный Заев.

— Сам ты жертва, вон чё, вон чё, криминального аборта, малай, — недовольно бубнил изнывающий от похмелья Степан Степанович.

"Видимо, опять в отрубях был!" — сделал я вывод, пробираясь сквозь десяток темпераментных болельщиков, обступивших стол.

На участке, кроме мастера и Плотарева, яростно спорящих о перестройке, никого не было.

— Мне бы до пенсии три года дотянуть, и пропади всё пропадом, — тяжело вздохнул Михалыч.

Глаза Пашкиного соседа стали мечтательными.

— Плотарев, Васька! — как на базаре, заорал вошедший регулировщик. — Иди сюда.

— Вот! — ткнул воздух палец мастера.

Вставший Плотарев ловко сумел увернуться, сохранив тем самым свой глаз, но утратив пенсию по инвалидности.

— Начало девятого, а кроме этого горлопана, никто ещё не пришёл.

"Меня он, наверное, не заметил", — подумал я.

–… На словах все за перестройку, а привычка сильнее.

— В этом ты прав, — расходясь по рабочим местам, подтвердили вошедшие интернационалисты.

Весело что-то обсуждая, появился женский состав участка.

— Долго чай пьёте! — встретил их мастер.

На его слова никто не обратил внимания, что ни прибавило ему настроения.

— Ты уже здесь? — поздоровался со мной Чебышев, ковыряя спичкой в зубах. — Сейчас начнём, — потёр он ладони.

Последним — рот до ушей, влетел Пашка и резко затормозил перед загородившим проход мастером, который подчёркнуто внимательно разглядывал свои часы.

— Путь закрыт! — сделал вывод Чебышев, копаясь в шкафу.

— Михалыч! Ну что это такое? — Пашкина рука патетически взмыла вверх. — Скажи Люське, пусть считает внимательнее.

— А что случилось? — заинтересовался Михалыч, опустив руку.

— Верхнее плато для редуктора не дала, а отметила, что оно у меня, и фиг ей докажешь, — на едином дыхании выпалил Заев.

— Та-а-ак! — глубокомысленно почесал бровь мастер, пошевелив раздвоенным носом. — Пойду разнюхаю.

— Нападение — лучший метод защиты! — проходя мимо, шепнул Пашка.

Весь участок уже сосредоточенно работал.

— Валентина Григорьевна прошла, — кивнул Чебышев на невысокую сорокалетнюю женщину. — Единственная из наших контролёров, кто разбирается в гироскопии. Евдокимовна уже год на пенсии — внукам надо носки вязать, а девчонки — они и есть девчонки. Я-то старый! — он с сожалением потёр обидевшуюся бородавку, — а ты пощекочешь их немножко — любую продукцию примут…

— Главный, всё слышу, чему ученика учишь! — из-за шкафов показалась довольная Пашкина физиономия. — Лучше расскажи, как Степана Степановича с Большим в домино наказали.

Чебышев осадил его взглядом:

— Видишь, делом занят?

— Ой, ой, ой, — поюродствовал Заев, забираясь в своё подполье.

— Во-во! Спрячься и затихни, — подмигнул мне учитель, доставая из кармана узкую круглую баночку, набитую свёрлами и развёртками.

Позже, проверив работу, Чебышев перешёл к следующему этапу… В общем, так задурил голову, что я решил прежде прочесть технологию.

— Ничего, — подбадривал учитель, — тяжело в ученье — легко в бою… Меня знаешь как учили?

Я отрицательно помотал головой:

— Откуда?..

— Через год после войны, — монотонно начал свою исповедь, — мать решила сделать из меня часовых дел мастера, рассудив, что это верный кусок хлеба… — Чебышев значительно помолчал. — Учил нас Ферапонт Евграфович, дореволюционной закваски дед. Поверишь? — кулачищи с гирю величиной. А может, потому что пацаном был, так казалось? — задумался он. — Бородища купеческая, — развёл руки, — бас, как у дьякона. Забулдыга и матерщинник — свет не видывал… Но дело знал! Что знал — то знал! Любые часы отремонтировать мог. Умелец! Ну а мы-то, одно слово — пацаны! Все мысли — как бы на Волгу убежать или к трамваю прицепиться, проехать. Ещё голубей любили… А Ферапонт Евграфович, как мышь, в своих сапожищах ходить мог — не услышишь, — увлёкся Чебышев, — встанет сзади и слушает… А мы шепчемся, шебуршимся, как муравьи. Ни слова не говоря, положит кулак на голову самому болтливому, другим по своему же кулаку ка-а-ак хряпнет — перед глазами и трамваи едут, и голуби летать начинают. Мы скорее за работу, пришипимся на время. Походит, Походит:"Лёшка!" — орёт. Аж мурашки по телу, — вздрогнул мой гуру. — Вот тебе тридцать рублев, — трёшка по нашенски, — поллитру купишь — она тогда двадцать два с чем-то стоила — и колбасы сто граммов, хлеба, капусты, папирос, — на сороковник наговорит, чёрт, — и сдачу принесёшь. Да смотри не сопри, — добавит. Что хочешь, то и делай…

— Главный, айда отравимся! — перебил его излияния Пашка.

— А в зубы дашь, чтоб дым пошёл? — быстро осведомился Чебышев.

— Только беломорину.

— Сам её кури, — обиделся"главный", — почему"Беломор", когда у тебя"Прима"есть?

–"Прима"для меня, а"Беломор"для друзей, — поучительно произнёс Заев. — А если заелся, так свои бычки из-за косяка доставай, — не забыл съязвить он.

О бычках Лёша пропустил мимо ушей. Но, видно, всё же была жалость в мохнатой Пашкиной душе. Минуту помурыжив"главного", согласился угостить его"Примой".

— Это другое дело, — засуетился Чебышев снимая очки и аккуратно убирая их в стол. — Пойдёшь с нами? — обратился ко мне, пристраивая сигарету за ухом.

— Пошли, — не стал отказываться, — газировки задарма попью.

— Интересно, аванс сегодня будет или нет? — засомневался Заев.

— Размечтался! В понедельник получишь, — положил Лёша большую ложку дёгтя в медовые Пашины мечты. Видно, вспомнил про"Беломор".

Само собой разумеется, у аппарата с газированной водой тусовались двойняшки.

— Здорово! Кабаны в натуре! — поприветствовал их. — По литру выдули?

— Не-а… По стаканчику только, — их рожи расплылись в улыбке.

— Дай-ка сюда, — бесцеремонно забрал стакан то ли у Лёлика, то ли у Болека и с удовольствием вытянул до дна. — Центр! — похвалил воду.

— А чё? — залопотали двойняшки. — Инструмента нет… Чё там делать?

— Обкурились, наверное?

— Да, больше не лезет! — согласились они, доставая по сигарете.

В курилке между тем происходила бурная полемика.

— Конец месяца! — возмущался дородный смуглолицый мужчина с иссиня-чёрными волосами, — а у меня ещё детали не все, — необъятный живот его трясся от гнева. — Лу-кья-но-вич

к-ве-че-ру-о-бе-ща-ет, — прокашлял он, подавившись дымом и выдыхая его с каждым слогом. — Но что обещает Лукьянович, то по воде вилами писано, — отдышавшись, сделал вывод смуглолицый. — Зам и есть — зам! Вот если бы Евгений Львович Кац пообещал, тогда можно поверить, — вытирая глаза тыльной стороной ладони, бубнил он.

— В воду написано! Гондураса послушать, так это первый раз случилось, — глубоко затягиваясь, произнёс здоровенный детина, споривший вчера с Пашкой об очерёдности. — И в том месяце так было, и в августе, и в июле, и все двенадцать лет, что я здесь работаю. Повечеришь, на выходные выйдешь и всё успеешь, — обнадёжил Гондураса.

"Дадут же кличку, ей-богу", — изумился я.

— Твоё изделие не горит, а вот наши приборы нужны, — вступил в разговор третий, обмахиваясь пилоткой, зажатой в волосатой руке с окольцованным безымянным пальцем. — Что говорил Евгений Львович на собрании? — надел он пилотку и оглядел собравшихся. — Сейчас идёт перестройка, мы должны все силы приложить, а план вытянуть, несмотря на трудности.

"Реликтовый какой-то", — подумал я.

Лёша с Пашей на цыпочках выбрались из курилки.

— Послушай, Слава, — перебил оратора здоровенный парень, — для чего мы сюда ходим?

"Значит, этого демагога Славой зовут", — запомнил я.

— От тебя, Большой, такого вопроса не ожидал. Работать, конечно.

— Правильно! — удовлетворённо потёр руки Большой. — Деньги зарабатывать.

— Ну, уж если на то пошло, — волосатая Славина рука снайперски послала окурок в урну, — моей бригаде в первую очередь надо платить. Наши приборы поважнее будут, — успокоился он, раскрывая туалетную дверь.

В цеху гремела музыка, и бодрый дикторский голос рекомендовал поставить ноги на уровне плеч и поднять вверх руки. Большинство мужиков со всего этажа лавиной потекли в курилку. Пашки с Чебышевым на участке не было. Женщины под руководством Михалыча, выстроившись в линию, старательно следовали дикторским наставлениям. Даже Евдокимовна отложила вязание.

— Идите к нам! — позвали меня молоденькие контролёрши.

— С удовольствием, да нога болит, — по-детски отговорился я.

Трое интернационалистов, как ни в чём не бывало, продолжали работать. Предпенсионный Плотарев с удовольствием разглядывал изгибающихся женщин. Регулировщик, бросив на произвол судьбы пульты и приборы, увивался возле дам, не столько делая гимнастику, сколько мешая другим.

— Валентина Григорьевна, ножку повыше подними, — ловко увернулся от тумака.

— Бочаров! Ты уйдёшь, кобель, или нет?! — совестила его Евдокимовна. — Лысый, а всё брюхом трясёшь, как молодой.

Но шаловливый регулировщик обращал на неё внимания меньше, чем слон на тявкающую Моську.

— Валентина Григорьевна, давай подержу тебя, — дурачился он, непрерывно хихикая и показывая мелкие зубы.

— А теперь, — заходился диктор, — наклонившись, достанем кончиками пальцев рук кончики пальцев ног.

— Михалыч, свои ноги доставай, — хихикал Бочаров.

Красный от напряжения мастер смотрел волком, но молчал, чтобы не сбить дыхание. Молоденькие контролёрши кланялись столь усердно, что под шёлком зелёных штанов вырисовывались трусики. Пашкин сосед, старая перечница, не спускал с них глаз.

— А теперь, — несколько успокоился диктор, — перейдём к бегу на месте.

— Раз-два, раз-два! — веселился регулировщик, шлёпая

разбитыми тапками, как тюлень ластами. Подошва одного отвалилась, и была прикручена синей изолентой.

Васька Плотарев, забыв о пенсии, глазел на Евдокимовну, огромные грудищи которой вошли в резонанс от бега на месте.

Под финальные аккорды репродуктора, словно опереточные герои, появились неразлучные Паша и Чебышев.

Лёшина бородавка лучилась счастьем. Схватив пинцет и распространяя запах чего-то странного, он стал бубнить мотивчик, прикручивая отвёрточкой винт.

— Чего такой довольный?

Не ответив на мой вопрос, игриво запел вполголоса:

— Кто-то с кем-то сделал что-то, ой-ёёё-ёй, — притопывал в такт ногой.

"Как бы вам с Пашкой мастерюга чего не сделал", — безразлично пожав плечами, занялся редуктором.

Лёша уже стал приплясывать на месте:

— Где-то что-то у кого-то, ой-ё-ё-ё-ёй, что-то с кем-то сделал кто-то, ой-ё-ё-ё-ёй. Неизвестно — где, когда, только нам пора туда, ля-ля-ля-ля", — распевал чуть не во всю глотку песенку из мультфильма.

Вспомнив, где находится, замолчал, но внутренний голос, видимо, продолжал музицировать, потому что через пять минут раздалось опять:

— Кто-то с кем-то сделал что-то, ой-ё-ё-ё-ёй.

— Тьфу, привязалась! — поднялся на борьбу с внутренним голосом Чебышев.

Наступила тишина.

"Чем же это несёт? — принюхивался я. — То ли растворённой в ацетоне калошей, то ли разведённой на керосине нитрокраской".

Из плотно сжатых Лёшиных губ меж тем снова начала прорываться мелодия. Однако внутренний голос пошёл на компромисс, потому что теперь Чебышев с серьёзным видом торжественно бубнил, перевирая слова:

— Если кто-то у кого-то где-то что-то, — значит с ними нам вести незримый бой, так назначено судьбой для нас с тобой — служба дни и ночи. Тьфу, зараза!

— Информация к размышлению! — зачем-то глубокомысленно произнёс я, продолжая соединять молоточком трибку с колесом.

Незаметно подошло время обеда. Кто принёс с собой — побежали занимать очередь в домино, остальные поплелись в столовую.

Трёхэтажную заводскую столовую я посетил ещё вчера. Обеды — игра в лотерею: иногда съедобно, иногда нет. На первом этаже почти без очереди брали комплексный обед за шестьдесят копеек. На втором — огромная толпа имела право выбора. Третий этаж — для белых людей, обедали по талонам язвенники и начальство. К белым людям, увы, не относился, к тому же испытывал патологическую ненависть к очередям, поэтому пошёл на первый. Здесь уже сидело несколько наших.

К первому этажу следовало терпеливо привыкать. И даже привыкшие, сообразно предлагаемой пище и душевному настрою, находили новые детали для обсуждения.

Одну стену столовой разрисовали на темы русских народных сказок: терема, золотые луковки церквей, мохнатый и очень тощий леший из-за дерева заглядывал вам в тарелку. Другая стена была покрыта персонажами армянского эпоса. На фоне снежных вершин два счастливых охотника, ступая шаг в шаг, несли палку с привязанной антилопой, напоминающей задрипанную козу. Неподалёку от них расположились у костра весёлые горцы: один работает вертелом — жарит животное, другой, вытянув губы трубочкой и подняв огромный рог, наполненный вином, получает двойной кайф — от алкоголя и русской красавицы с противоположной стены…

Тут-то и крылась бездонная пища для размышлений…

Обедая, народ решал уйму вопросов: пользовал ли уже армян боярыню, видневшуюся в окошке терема, или только собирается? А может, она живёт с лешим? Или леший с армяном? А может, у них шведская семья?

Задумчиво разглядывали валявшиеся пустые кувшины и результат попойки — двоих танцующих лезгинку горцев, с вытаращенными от напряжения глазами, что тоже наталкивало на размышления — можно ли плясать после такого количества пустой посуды.

Оказалось,"эпосную"половину делала бригада калымщиков-армян, видимо, в момент сильнейшей ностальгии.

Заев поведал в курилке, что ходит на первый этаж лишь с похмелья:"Поглядишь на счастливых людей, и вроде легче становится…"

Он точно знал, что леший тоже страдает с похмелуги, постоянно раздумывая, как бы спереть у горцев кувшинчик.

У меня же имелось другое соображение — мохнатый лесной житель элементарно хотел жрать.

Взяв поднос с обедом, сел спиной к лешему — вчера обедал, глядя на него, и страдал от жалости: хотелось пригласить за стол.

После так называемого обеда в цех шёл не спеша, с удовольствием вдыхая чистый осенний воздух. День выдался тихий, безветренный; нежно пригревая, светило солнце.

"Сейчас бы по лесу побродить", — мелькнула мысль.

Впереди, покачивая бёдрами и делая вид, что не обращает внимания на взгляды, гордо шествовала Мальвина. Догнав её, неожиданно взял за руку. Вздрогнув, она обернулась:

— Привет! — заулыбалась, увидев меня. — Так на работу не хочется, правда? Ну как ты? — спросила и терпеливо слушала, красиво изогнув шею.

Когда поднимались по лестнице, меня снова обдало жаром от вида её стройной, чуть полноватой ноги, которая, словно дразня, то показывалась из глубокого разреза юбки, то снова пряталась.

К вечеру я собрал восемь редукторов, обскакав даже учителя.

В конце рабочего дня табельщица, которую каждые полчаса бегал высматривать Пашка, принесла аванс. Производственные работы были моментально свёрнуты. Женщинам срочно понадобилось в магазин. Большинству мужчин — тоже. Мастер растерял свою важность и орал до посинения, оставляя участок работать сверхурочно:

— Конец месяца, конец, конец, конец… — бормотал он, как полоумный.

— Конец твоей премии! — позлорадствовал Пашка за спиной мастера.

Уяснив, что сегодня в пролёте, Михалыч, злорадно дёргая раздвоенным носом, разнёс талоны на завтра. Первый торжественно вручил Пашке.

— Ничего!.. Субботу с воскресеньем повкалываете, сразу поумнеете, — буркнул он.

В раздевалке шум и толкотня стояли невообразимые, хотя играть в домино никто не собирался. У зеркала, в стороне ото всех, сосредоточенно колдуя над причёской, устроился мечтательный Плотарев. Длинные реденькие волосёнки служили окантовкой абсолютно лысого черепа. И он, как профессиональный рационализатор, придумал перебрасывать остатки растительности на макушку, невероятно закручивая жиденькую прядь, и тем маскируя плешь. С довольным видом повертев головой слева направо, повернулся спиной к зеркалу и, встав на цыпочки и изгибаясь, попытался рассмотреть укладку на затылке. Позыркав по сторонам, надел шляпу и замурлыкал какой-то мотивчик.

— Чего мучается человек? — пустив воду, стал намыливать руки Пашка. — Клал бы мочалку под шляпу — и порядок…

Оглянувшись на него, Плотарев моментально исчез.

— Серый! — обратился ко мне Пашка. — Как насчёт боевого крещения?

— То бишь — доблестно сразиться с зелёным змием? У меня только четыре рубля сорок копеек, — вздохнул я.

— Было бы желание! Не хватит — добавим. Свои люди — сочтёмся.

— Заманчиво, конечно, — соображая, ответил я.

Прикинув"за"и"против", согласился:

— Замочу змеюгу… А куда пойдём?

— Будь спок! Место есть, — поднял вверх большой палец.

— Не компрометируйте меня, — чуть повернув голову в нашу сторону, сквозь зубы шептал Чебышев, — сзади идите,

опять скажут: с молодёжью связался.

— Вот чудак, — добродушно бурчал Пашка. — Если домой без задних мыслей идём — можно рядом, если на дело — иди сзади. Все уже давно всё поняли, кроме него, конечно.

Специфический отдел магазина напоминал улей. Только,

в отличие от пчёл, — прилетали пустые, а улетали затаренные.

— Фьюи! — свистнул Пашка. — Товар народного потребления в чести, хоть какие законы выпускай. Чего дают?! — неожиданно схватил перепугавшегося маленького мужичка в фуфайке, забормотавшего о неимении двадцати копеек. — Да не нужен мне твой двадцульник. Завезли чего, спрашиваю?

— Всё!!! — лицо у мужичка стало одухотворённое, кадык алчно дёрнулся. Всё есть, — ещё раз пропищал он, — и водка, и бормотуха всякая…

— Слушай сюда! — собрал Чебышев производственное совещание. — Мы с тобой, — ткнул пальцем в Пашку, — полезем. А ты закусон возьми, — распорядился он, ткнув в меня пальцем, и нырнул в недовольно загудевшую толпу, взывая для вида: — Иду, Афанасий, иду!..

— Смекалистый! — ухмыльнулся я.

Вслед, осенившись для смеха крестным знамением, ввинтился в очередь Пашка.

В гастрономе сегодня особенно хорошо шли плавленые сырки. Даже образовалась очередь. Кто побогаче, брали кабачковую икру. Я быстро покидал в сумку банку консервов"Скумбрия натуральная в собственном соку", банку кабачковой икры — фирменное блюдо зажиточных алкашей, немного подумав, решительно взял три плавленых сырка — как же без них, буханку ржаного хлеба, и в молочном отделе — две бутылки ряженки. Люблю многопрофильные гастрономы, где можно купить всё, начиная от ночного горшка и кончая конфетами.

На улице Пашки с Лёшей ещё не было. Потоптался по тротуару, поглядел на двух прижавшихся к стене магазина дворняжек. Из гастронома маленький сухощавый грузчик, которого недавно напугал Пашка, тяжело отдуваясь, вывез на тележке два мешка.

— Вот тут, у стены поставь, и весы принеси, — басовито распорядилась хриплым, прокуренным голосом грудастая продавщица с костылём под мышкой. — Кыш отседа! — шуганула гревшихся на осеннем солнышке собак.

— Сама бы принесла, — вытирая рукавом лоб, пропищал мужичонка.

— Поговори ещё! — приставила костыль к мешкам и, подоткнув бока огромными кулачищами, мощно загудела: — Горох! Кто забыл купить горох?..

— Ты, Матвеевна, того, так покупателя только отпужнёшь, — сунулся с советом грузчик, с трудом удерживая весы. — Клиент… он ведь, того…

— А ты, пискун худосочный, ставь весы… да того… вали отседова, — не дала закончить ему торговка. — Тёщу свою учить будешь… — и, набрав в лёгкие воздух с двух соседних кварталов, мощно заревела, сунув для прочности под мышку костыль: — Граждане-е-е! Ко-о-му-у горо-о-х?!

— Вон! — не сдавался грузчик, мстя за попранное мужское достоинство, — в соседних домах жильцы окна ватой закладывают, — и на всякий случай отошёл подальше.

— Пасть свою ватой заложи, чтоб водкой не воняло как от козла, — не осталась в долгу Матвеевна и выпучила глаза, увидев, что одна из собачек, понюхав мешок, нагло подняла лапу.

— Тьфу! Мать твою растудыт, тварь поганая! — запустила в неё костылём, — и так торговля не идёт, — захромала в магазин за разменной монетой.

— Матвеевна, костыль-то забыла, — переломившись пополам, захлёбывался смехом грузчик, всем сердцем зауважав ловко отпрыгнувшую шавку.

Наконец потные, измятые, но счастливые, из толпы вынырнули друзья, крепко сжимая бутылки с водкой.

— Ну и Манька! — недовольно тряс головой Чебышев. — На ходу подмётки режет…

— Накололи?! — констатировал факт.

— А-а, ерунда! — махнул рукой Пашка. — Дело известное, повышает свой жизненный уровень сама, не ждёт, когда это сделает государство.

— Я не помню, сколько вы мне денег давали… — зачастил тоненьким голоском Чебышев. — Сдачи не даёт да ещё причитает, что обижают бедную девушку, — облегчал он душу.

— Единственно, что в ней осталось девичьего, так это память! — выдал Паша вторую мысль.

— Куда идём? — поинтересовался я.

— В"кресты"! — поразил меня Лёша.

— Главный, сегодня не праздник и не выходные, — убеждённо начал Паша, — поэтому не к Чернышевскому пойдём, а к купчихе.

— Можно и к купчихе, — легко согласился"главный", заглядывая в сумку с закуской.

— Какие кресты, какая купчиха, вы что, контрразведчики?

— Сейчас узнаешь. Место тихое, спокойное, — объяснил, поглаживая бородавку, Чебышев.

— А-а, дошло! — увидел кладбищенскую изгородь. — Действительно, тихое пристанище.

Лёша уверенно нашёл пролом и повёл нас по тропинке.

Моё настроение стало благочестивым. Портрет и две даты под ним — начала и конца — всегда гнетуще влияют на психику.

— Соточку пропустишь, свыкнешься, — понял моё состояние Чебышев.

— Относись к жизни философски, — поддержал его Паша, — все там будем, только в разное время…

"Да-а! Нигде нет таких ресторанов, кроме матушки-России".

— А вот и купчиха! — отвлёк меня от раздумий Паша, показывая на покрытый мхом камень. — Лёшка лупу и скальпель брал с работы, как криминалист в буквах разбирался, фамилию хотел прочесть. А там — наш сейф, — показал рукой.

Обернувшись, увидел только тощий зад согнувшегося Лёши. Распрямившись, он покачал газетным свёртком.

— Думал, спёрли. Эти черти со второго участка кругом лазают. Говоришь им:"Наша купчиха" — нет, лезут сюда, — разворачивая пакет, недовольно бурчал он. — Вон, рядом с усатым дядькой, тоже скамейка есть — бухайте на здоровье, — горячился Чебышев, — куда там… не нравится им:"Рожа, как у алкаша", — говорят. Чем мужик не угодил, не знаю… Соседнюю бабёнку, — подвёл меня к другому памятнику, — тоже раскритиковали, — достал из целлофана гранёный стакан, — эта, наоборот, слишком интеллигентная:"Видать, мужа каждый день пилила!.." — Чистый, как в аптеке, — прервав критику, охарактеризовал тару.

Пашка, сидя на скамейке, протыкал ключами пробку:

— Ещё Брежневу ветераны жаловались, что не на всех пробках язычок имеется, так тот, отвинчивая с бутылки по резьбе, размышлял, совсем, мол, наши ветераны избаловались… и зачем им нужен язычок?..

— Кончай базар! А ты чего стоишь? — нетерпеливо начал притопывать Лёша. — Раскладывай продукт. Пьём по старшинству, — дёрнув кадыком, быстро сообщил нам. — Хватит! — остановил наливавшего Пашку. — По половинке для начала… Ну… Вздрогнем! — торжественно поднял стакан. — Давай на массу, — хлопнул им по бутылке и медленно, словно кот, сощурив глаза от удовольствия, стал вытягивать жидкость.

Заев внимательно следил, глотая слюну. Резко выдохнув воздух, Чебышев сморщился, замер на секунду, махая перед носом рукой, затем схватил бутылку с ряженкой, запил и блаженно улыбнулся.

— Господи! Хорошо-то как! — с чувством воскликнул он, усаживаясь на скамейку.

Выпив свою порцию и занюхав хлебом — по принципу"первую не закусывают", Пашка налил полстакана мне.

Я долго примеривался, морщился, отворачивался, наконец, чуть ни глотком, опорожнил содержимое.

— Это по-нашему! — похвалил Чебышев, протягивая кусочек хлеба с плавленым сырком.

Заев с Лёшей умиротворённо закурили, поделив скамейку, я облокотился на оградку. На душе стало тепло, тихо и ласково. Время от времени с дерева срывался жёлтый или багряный лист и плавно опускался на землю.

— Когда-нибудь и мы так, — загрустил Чебышев.

— Давай ещё по одной, — предложил Пашка.

— Подожди! Куда гонишь? — Лёша задумчиво глядел

вдаль, но вдруг вздрогнул, стряхнув лирическое настроение.

— Менты, что ли? — всполошился Заев.

— Хуже! — расстроился Чебышев. — Гибрид танка с гамадрилом идёт — Большой, значит… а с ним кто?.. — всматривался он.

— Не видишь? Степан Степанович и Гондурас, — обрадовался Пашка.

— Ой-ё-ёй! — застонал наш сэнсэй, — сейчас всё слопают.

— Наоборот. В компании веселее. Выпьем, за жизнь поговорим… — гнул своё Заев.

— Опять сюда припёрлись? — грозно нахмурившись, Чебышев смотрел на пришедших.

Его бородавка искала в карманах пистолет.

— Никто твою купчиху не отнимет, — забасил Большой. — Нам стакан нужен.

— Свой иметь надо, — заскаредничал Лёша.

— Будете на паритетных началах? — щёлкая по кадыку, предложил Пашка, чуть не уложив Чебышева в обморок.

— Ты с ума сош-ш-шёл, — зашипел тот, пряча бутылку под лавку, — может, у них одна на троих.

— А сколько у вас, вон чё, вон чё? — поинтересовался Степан Степанович.

— Полторы осталось, — похвалился Лёша.

— Ну и какая ты нам компания?! — всколыхнул животом Гондурас. — У нас по белой на нос, правда, закусона маловато, — плотоядно посмотрел на скамейку со снедью.

Чебышев автоматически накрыл ладонью банку со скумбрией в собственном соку.

— Думайте, мужики, думайте… — удаляясь за дерево, подначил Заев.

— Ладно! — согласился Гондурас, стараясь рассмотреть, что у Чебышева под ладонью. — Не из горла же нам пить.

Три непочатые бутылки, поставленные в ряд, как бальзам на кровоточащие раны подействовали на Лёшину душу, полностью изменив его мировоззрение:

— Ну, раз вы без стакана… располагайтесь… что ж поделаешь… — дал согласие.

— Зловещий альянс заключён! — вышел из-за дерева Пашка, прочёвший по утру в сартире статью из газеты"Правда".

Примерно через час, стряхнув крошки с брюк и поставив пустую бутылку под лавку, я внёс предложение дать стакану отдохнуть, а то, бедный, ноги сбил, по кругу бегая.

— Ничего с ним не случится, — ответил Степан Степанович, растягивая слова, — он, вон чё, вон чё, тренированный.

— Не отвлекайся! — тормошил Пашку Чебышев. — Давай вместе: — Кто-то с кем-то сделал что-то, ой-ё-ё-ё-ей!

— Тихо! Тихо! — урезонивал их Гондурас. — Человека испугали.

Невдалеке, с опаской косясь в нашу сторону, с рыжим сеттером на поводке, прихрамывая, шла маленькая горбунья. Сеттер, виляя хвостом, с обожанием глядел на хозяйку — для него она была самая красивая, самая добрая.

— С собаками, вон чё, вон чё, по кладбищу шляются…

— Тебе только бухать здесь можно! — разозлился Гондурас. — Ты знаешь, что для неё эта собака?.. А ходит она к матери. Одна осталась. Ни родни, никого нет… До чего же страшно остаться совсем одному, — передёрнул он плечами.

Тоскливая горбатая фигурка точно призрак исчезла среди могил.

— Ерунда! — смачно произнёс Гондурас. — Всё ерунда и суета сует…

Это место всех сравняет и примирит. Всё забывается. Их забыли, — обвёл он рукой пространство, — и нас забудут… Память коротка. Дети помнят, да внуки немножко, и всё… Был ли ты, нет ли; хороший был или плохой — какая разница…

— Как выпьет, — толкнул меня локтем большой, — потерянный какой-то делается, вот и несёт чёрт те что.

— А что, не так? — услышал его слова Гондурас. — Здесь вот купчиха лежит. Когда-то мужики за честь почли бы в её обществе побыть, ловили взгляд, любовались пышным телом, а кто её помнит сейчас, кроме этого дерева, посаженного в день похорон?

— Ба-а! — удивился Пашка. — Гондурасский народный поэт!..

— В каждом человеке дремлет поэт, только не во всех просыпается, — смуглая рука, чуть подрагивая, взяла стакан.

— Правильно! — поддержал Пашка. — А то разбазарились не по делу.

Выпитое начинало разбирать. Компания разбилась на пары. Пашка и Чебышев, обнявшись, шёпотом пели куплеты из пионерского детства. Особенно им пришлись по вкусу две песни:"Орлёнок-орлёнок"и"Взвейтесь кострами, синие ночи!".

— Слова Каина, музыка Сальери, — произнёс я, чтобы утешить рыдающего Заева, с чувством распевающего о высоко залетевшем орлёнке, которого враги называли орлом.

На меня они, разумеется, внимания не обратили.

Большой и Степан Степанович мирно курили, доброжелательно поглядывая в сторону почившего алкаша.

— Давайте как следует познакомимся, — подошёл ко мне Гондурас.

— Сергей, — отрекомендовался я.

— Очень приятно, — протянул он руку, — Семён Васильевич. Пойдёмте, Серёжа, сядем вон на ту скамеечку — в ногах правды нет. Какое у вас образование, если не секрет?

— Среднее.

— То есть читать умеете, а писать нет?!

Я хохотнул на его шутку.

— Нет, наоборот… Даже считать до ста умею, так как на третьем курсе университет бросил. На истфаке учился.

— Зря! — отреагировал Семён Васильевич.

— Да знаете, женился, а учился на вечернем, вот дело и не пошло.

— А я учитель, однако, работаю на заводе.

Увидев мой вопросительный взгляд, продолжил немного заикаясь:

— Да-да, юноша. Из военного училища и филфака университета выбрал последнее: Ну что училище?.. — думал я. — И с девушкой поговорить не о чем. А после университета сколько о литературе знать буду, о писателях. Стану интересным собеседником, — перевёл он дыхание. — Однако всё оказалось иначе. От звёздочек на погонах девушки дуреют — как же, душечка военный, а узнав, что я учитель литературы, разочаровываются. Парадокс! Но жениться — всё же женился. Жена тоже педагог. Дети пошли. У меня ведь трое! — похвалился он. — Потом маму парализовало, она с нами жила, и жена стала часто болеть. Нехватки, а дети растут, — он достал сигарету, закурил. — …Сосед всё расписывал, что без образования на заводе почти четыре сотни имеет… я и клюнул. Жаль было со школой расставаться, с классом, — тяжело вздохнул Семён Васильевич, — и сейчас помню удивлённые лица коллег и учеников. Жалею! Жалею, конечно! Сейчас и учителя неплохо зарабатывают. Раздвоился! И там себя потерял, и здесь не нашёл. Я ведь раньше совсем не пил. Может, потому что не на что было?.. Да, собственно, и желания не испытывал.

На него явно нашло философское настроение.

— Да ведь суета всё, как ты думаешь? — обратился ко мне. — Ибо, кто знает, что хорошо для человека в жизни, сказано в Екклесиасте, — нагнувшись, поднял жёлтый лист. — Велика ли беда, если лист падает с дерева? Послушай, что я недавно прочёл:"Если мы предположим, что земля находится в звёздном небе и Бог сделал её блестящей, как одну из звёзд, то отсюда, снизу, нельзя этого различить, по причине великой её малости. И если, по сравнению с небесным сводом, земля кажется точкой, то насколько же уменьшится эта точка, по сравнению с горним небом? Следовательно, что же ты покидаешь, презирая мир, даже и будучи властелином его, кроме жалкого муравейника, в обмен на обширные царские чертоги неба?"

— Однако, — стряхнул он оцепенение, — пора и честь знать. — Мужики! — заорал Семён Васильевич. — Давайте остатки прикончим да пойдём, а то завтра на работу.

— Как последние выходные, — бросив охнарь, вспылил вдруг Степан Степанович, ворочая мутными глазами, — так, вон чё, вон чё, на работе тор… — он смачно икнул, проглотив последний слог.

Добив остатки, Степану Степановичу не налили — и так хорош, стали собираться, ощупывая карманы и оглядываясь

по сторонам, как бы чего не забыть.

Чебышев быстро проделал со стаканом обратные действия — положил в целлофан и завернул в газету.

— Отвернитесь, я спрячу! — приказал нам.

Попарно, компания поплелась по тропинке. Впереди

Пашка с Чебышевым бренчали на губах какой-то марш. В центре Большой тащил захмелевшего Степана Степановича. Мы с Семёном Васильевичем замыкали шествие.

"Словно партизанский рейд Ковпака, — подумал я. — Сильные — по краям, слабые — в середине".

— А университет, юноша, зря бросили, — взял меня под руку Семён Васильевич, продолжив начатый разговор. — У нас в цеху, кстати, многие с образованием приборы собирают, и с высшим в том числе. Современный рабочий должен быть широко образован. Даже из нас: Большой, например, лет пять назад политех закончил, осталось"госы"сдать, не знаю, что там произошло, до сих пор сдаёт, чудик. Пашка техникум кончил, я — бывший учитель. Чебышев, хотя и семь классов имеет, любому инженеру фору в сто очков даст, а Степан Степанович — лейтенант запаса, о чём сообщает перед тем, как вырубиться, — грустно засмеялся Семён Васильевич.

Наша бригада благополучно перешла дорогу и вышла на заводской стадион.

— Покурим? — предложил Большой, усаживаясь на скамейку трибуны. — Все нормальные, а этот спёкся, — потряс Степана Степановича. — Точно! В отрубях лежит.

Стало прохладно. Быстро стемнело, словно мы в клетке и на нас накинули покрывало. Зажглись фонари. С ними перемигивались сигаретные огоньки.

— Я, вон чё, вон чё, лейтенант запаса-а-а! — неожиданно заорал Степан Степанович и свесил голову на грудь.

— Тьфу, чёрт! Перепугал! — поднялся Большой, бросив окурок. — Однако, что-то холодает… Ну что, по домам? Этого, в отрубях, беру на себя.

Все согласились и стали прощаться с таким темпераментом, словно навсегда.

Трамвайная остановка, несмотря на довольно позднее время, оживлённо гудела.

"Наверное, опять транспорт не ходит".

Опровергая мои мысли, из-за поворота показался трамвай, плотно, словно селёдками в бочке, набитый людьми.

"Ну что ж, штурмовать, так штурмовать!" — застегнулся на все пуговицы, оглядываясь по сторонам. Такая же непреклонная решимость светилась в глазах окружающих. Мужчины побросали окурки, женщины прижимали к себе детей и сумки.

Высекая искры, трамвай лихо подкатил к остановке.

"Наверное, в Севастополе, в военное время, при погрузке под огнём противника на транспорт порядка было намного больше", — успел подумать я, подхваченный толпой.

Шустрая сорокалетняя женщина, кривя рот, взывала к высокому парню в белой куртке:

— А вы бы, молодой человек, постеснялись, — голосила она, — пропустили бы женщин вперёд. Кто вас только воспитывал?..

Энергично оттолкнув сумкой соседку и работая локтями, полезла в трамвай, не забывая ругать невоспитанную молодёжь. Я устремился следом по проторенной дорожке.

Залезая на последнюю ступеньку, она так усердно заработала локтями, что угодила мне в лоб — не больно, но обидно.

"Не ищи лёгких путей!" — сделал вывод.

Женщина, не обернувшись, пробормотала:"О Господи! Лезут-то как…"

Мой оскорблённый организм начал мощно выделять подмоченный алкоголем адреналин.

— Жалко, ты не мужик! — презрительно произнёс я, убирая руки в карманы.

— Не ты, а вы! — поправила она, нахально глядя мне в глаза.

От бешенства дыхание стало тяжёлым.

— Кто воспитывает, кто воспитывает?.. Такие вот и воспитывают!..

Не сказав больше ни слова, женщина стала пробираться к выходу.

"Чего это я взбеленился? — удивился себе. — Видать, дома выговор получу в жёсткой форме".

Глядя на выходящую женщину, две девушки и парень чему-то довольно заулыбались. Мой гнев остыл полностью. Девчонки с любопытством поглядывали в мою сторону.

"Вот и слава пришла!" — поздравил себя и в свою очередь принялся их изучать.

Одна оказалась стройной высокой красавицей, другая — конопатенькой, полной дурнушкой с обаятельной улыбкой и неуверенными добрыми глазами. Парень и несколько мужчин с интересом разглядывали стройную красавицу. Она, привыкшая к поклонению, делая безразличный вид, словно случайно, поймала мой взгляд.

Я считал себя скромным человеком и, как женатый товарищ, старался не придавать значения своей внешности, хотя знал, что нравлюсь женщинам, и где-то на подсознательном уровне гордился этим. Ничего особенного в себе не находил — ординарная внешность, ну разве что причёска отменная. Не признавая никаких модных стрижек, носил густую белокурую шапку чуть вьющихся волос. В состоянии подпития, как сейчас, черты лица становились тонкими, взгляд туманным — Александр Блок, и только.

Стройная красавица опять с интересом посмотрела на меня. Её конопатенькая подруга, безнадёжно улыбаясь, преданно, как фрейлина королевы, стояла рядом. Меня тронули беззащитность и преданность — ни на что не надеясь и не рассчитывая, быть просто верной наблюдательницей восторгов — незавидная доля, а без свидетеля восторги много теряют в своей прелести. Глядя мимо красавицы, я улыбнулся её подруге. Растерявшись и не поверив, конопатенькая посмотрела в окно, потом опять на меня — не избалованная вниманием, боясь ошибиться.

В моём взгляде не было насмешки или иронии. Её красивая подруга почувствовала беспокойство. Безразлично глянув на красавицу, я снова тепло и искренне улыбнулся конопатенькой, получив в ответ такую обаятельную и нежную улыбку, что защемило сердце.

"Господи! Где у нас, мужиков, глаза? Ведь дарят самую чистую любовь и становятся самыми верными жёнами не красавицы, а их незаметные подруги!"

Почертыхавшись на подходе к дому, что осенью становилось традицией, почмокав досками, очутился в коридоре.

"Ага! — вспомнил я. — Сколько сейчас градусов?" — осветил спичкой термометр и внимательно всмотрелся.

— Маньяк! Опять к градуснику привязался? — услышал за спиной. — Ты чего так долго?

— Танюшечка… — засюсюкал я, — родненькая… — неловко потянулся к её губам.

— Ты что, пьян? — она брезгливо отпрянула от меня.

— Друга встретил. Давно не виделись.

Ответила мне хлопнувшая дверь.

Три раза глубоко вздохнув и широко улыбаясь, ввалился в дом.

— А вот и я-а-а…

— Папка пришёл! — обрадовался Дениска.

— Сынок, иди ко мне, — позвала его Татьяна, — папа сегодня усталый.

Стерев с лица улыбку, прошёл в комнату. По телевизору передавали эстрадный концерт. Экстравагантно одетый исполнитель трясся перед микрофоном. Зевнул, задумавшись о подходах к жене.

— Раньше в такой форме клоуны выступали, а теперь знаменитые певцы, — бодро выдал реплику.

В ответ — молчание. Будто меня нет.

Посадив Дениса на колени, Татьяна не отрывалась от экрана, на котором появился любимец женщин — певец томных напевов, Серов.

— Ну и слушай свою"Мадонну", — пошёл ужинать на кухню, где тотчас появился кот. — Мироша, друг! — погладил его.

Довольный, он потёр мою ногу рыжей, словно замшевой, башкой. По-братски поделившись с ним, быстро поел.

— Сегодня здесь ляжешь! — не глядя в мою сторону, Татьяна бросила подушку на стоявший в комнате Дениса диван.

— Не имеешь права! — возмутился я. — Ты мне жена!..

— Следовало раньше об этом думать, — стала укладываться с сыном в большой комнате.

Тоскливо вздохнув, взял кота и лёг на диване.

— Не женись никогда, Мирон, — учил его жизни. — Пусть хоть какая красавица будет с пушистым хвостом — не женись! Это до свадьбы они кошечки, а потом жёнами становятся.

— Ты можешь — потише? Разбубнился! — услышал Татьяну.

— Вот видишь! — назидательно помотал пальцем перед розовым носом кота, подумав, что успел перенять уже некоторые начальнические привычки:"Завтра этому дивану сто пятнадцать лет исполняется. Ещё бабушка выбросить хотела, да жалела, а мне лень, — тоскливо поскрипел пружинами. — Ну ладно! — я мстительно повертелся. — Завтра в сарае окажешься".

Довольный кошан монотонно мурлыкал. Спать не хотелось. Вспомнив есенинского Джима, решил посвятить стихотворение коту. После упорных трудов получилось следующее:

«Мирон! Дай, друг, на счастье лапу мне, такую лапу я не видел сроду. Давай с тобой на крышу взгромоздясь, мяукнем на ненастную погоду»…

А потом пригрезилось что-то несуразное.

Я — дождь! Маленькая капля! Я — вода!.. Чистая и наивная… Человек-вода! Я долго падаю с метафизического неба, вечного и неизменного. Долго для капельки — целую вечность; и быстро для неба — долю секунды… Века и эпохи летят предо мной. Мелькают реки и чьи-то лица; мелькают горы и чьи-то глаза… Я падаю на раскалённую землю маленькой каплей, и земля принимает меня…

"Тьфу, чёрт! А всё Гондурас со своей философией, — вышел из забытья. — Пить-то как хочется. О Господи! Кто это на грудь навалился?..

— Мирон, волк тряпошный, брысь, собака, отсюда, — шуганул безвинного кошана.

"Сколько сейчас времени, интересно?"

На улице начинало светать. Тихо спустил ноги, нашаривая тапки. Подлый диван тут же откликнулся — заскрежетал пружинами. Без передышки и с громадным удовольствием выдул два бокала воды — стало немного легче. Кот приятно потёрся о ноги и побежал к двери.

"Приспичило тебе, Мироша, не вовремя, скрипи теперь дверями. Надо смазать утром. Днём, вроде, тихо открываются, а ночью — как ножом по кастрюле".

Выпустив бедное животное, заглянул в комнату — сын и жена спали. Волосы наполовину закрыли Татьяне лицо. Захотелось подойти и поцеловать её.

"Разбудишь, только хуже будет!" — подумал я.

Поскрипев пружинами, опять улёгся, укутавшись в одеяло.

"Прохладно! Вот бы глянуть, сколько градусов".

Не спалось.

"Ночь уходила, унося своё покрывало и постепенно обнажая розовое тело зари", — написали бы поэты-романтики.

Настроение стало лирическим: «Я блуждал в игрушечной чаще и открыл лазоревый грот… Неужели я настоящий. И действительно смерть придёт?» — от жалости к себе, такому любимому, скрипнул зубами в унисон с пружинами дивана. — Лежу тут один, никому не нужен, — вытер пододеяльником выступившие слёзы. — Видно, не до конца протрезвел. Эх и дурак! Спасибо, никто не видел и никогда не узнает. Надо встать, зарядку сделать, пробежать пару километров — и как огурчик стану… малосольный".

— Наш Дениска был голодный — проглотил утюг холодный! — бодро сообщил я, набегавшись и сбросив похмелье.

Сердце гулко стучало, разнося кровь по организму и очищая его от алкоголя, так, по крайней мере, определял своё состояние.

— Мамка-а-а, а че-е-г-о-о он… — заканючил сын.

— Отойди от ребёнка, дай поесть спокойно! — недовольно глядя на меня, произнесла жена.

— Шуток не понимаете!..

— Особенно вчерашних! — похватила Татьяна.

— А чё вчера? — умываясь, невинно поинтересовался у неё.

От такой наглости она опешила. Но не надолго. Выслушав ответ и узнав мнение жены о себе, вытер лицо и полез на диван поглядеть градусник.

— Завтракать будешь? — немного успокоилась она. — Всегда перед выходными номер откалываешь.

— Ты тоже хороша! — осмелел я. — Всё тело после дивана ломит. Я на тебе женился или на коте?

— Знай! Как пьяный придёшь, всегда так будет.

— Давай Дениску в кино на утренний сеанс сводим? — в качестве подхалимажа предложил я.

— Давайте меня сводим! — обрадовался сын, подбегая ко мне.

— А куда пойдём? — окончательно успокоившись, подкрашивала перед зеркалом губы Татьяна.

— В"Пионер". Там всегда детские фильмы показывают.

Мир в семье был восстановлен!

Прохладный воздух приятно бодрил похмельный организм своей чистотой и свежестью. Людей на улице было ещё не много. С деловым видом спешили на рынок женщины, а у винного магазина — в субботу его открывали раньше, сбивались в стаи небритые личности с горячечными глазами.

— Глядеть противно! — нахмурилась жена.

— Болеют люди, — заступился я.

— Смотри, в их рядах не окажись, дожалеешься…

— Будь спокойна, меру знаем.

Дома, после кино, попив чаю, улёгся с книгой на диван, начавший радостно сверлить мои бока пружинами, аж поскрипывая от удовольствия. Несмотря на пытку, назло ему, заснул.

"Да-а, пьянка до добра не доводит, — критиковал себя после сна. — Пойти дровишки, что ли, поколоть и прогуляться немного?"

Одевшись, прошлёпал по доскам. Решил стрельнуть сигаретку — страшно захотелось курить. Соседей у дворов не наблюдалось, поэтому поднялся по скользкой лесенке наверх, поближе к цивилизации.

Неизвестно откуда набежал дождь — тонкий, густой и пахучий. Громко клацая когтями по асфальту и целеустремлённо глядя на два металлических помойных ящика, протрусила чёр-

ная собака, уже порядочно успевшая вымокнуть. Остро пахнуло псиной.

Стрельнув сигарету у припозднившегося соседа, блаженно затянулся, разглядывая сверкающий огнями за пеленой дождя город. Последний раз затянувшись, подошёл к краю не слишком глубокого оврага и бросил вниз окурок. Не успев долететь до земли, он погас, захлёстнутый дождём.

Внизу тесно лепились домишки. Строиться здесь стали ещё до войны — от центра недалеко и будто в родной деревне живёшь. По склону оврага торчали деревья с пожухлыми листьями. Здесь, наверху, резко пахло дымом — в домах дымили трубы. Вечер ещё только наступил. За моей спиной жил своей жизнью город, был слышен рокот машин и звонки трамваев. На стеклянном корпусе банка, плоскую крышу которого мне было видно, неоновая реклама призывала летать только на самолётах Аэрофлота — будто у нас были ещё и конкурирующие фирмы.

А внизу повисла тишина — двери на запор, лишь перелаивались собаки, да иногда душераздирающе орали коты — для них-то здесь раздолье.

Из всех удобств, подаренных цивилизацией, в наших домах имелся лишь свет. Некоторые, особо деловые, сумели провести газ. Санузел заменяла деревянная постройка в стиле ретро в глубине двора, а ванную, холодную и горячую воду, паровое отопление самые мечтательные могли увидеть во сне, не говоря уж о такой роскоши, как телефон.

Правда, повышая своё благосостояние, кое-кто заводил кур, свиней, а самые отчаянные — коров. Конечно, приятно, живя в центре города, просыпаться под петушиный вопль или коровье мычание, благо, рядом с домами протекал ручей, куда можно выбрасывать нечистоты.

Зорко глядя под ноги, стал спускаться вниз. С моим погружением в овраг постепенно исчезали огни города, а за ними и городские звуки, даже ветер здесь не чувствовался. Воздух казался каким-то спёртым и затхлым. Как нарочно, погас единственный фонарь, да он, собственно, и не освещал, а, как маяк кораблю, давал направление, ориентир, куда идти. Посторонний человек, даже зная адрес, с трудом мог бы найти нужный дом. Например, рядом с моим, 778, находился 753. Неизвестно чем руководствовались, присвоив ему этот номер, а где находится 779 — это для меня и поныне загадка, хотя живу здесь не первый год.

Осторожно прошлёпал по доскам, настеленным во дворе. Они будто играли со мной, неожиданно плескали жидкой грязью — то с края, то из трещины в центре доски. На крыльце, сощурившись в темноте, долго всматривался в термометр.

Воскресенье прошло спокойно и тихо в приятном ничегонеделании. С удовольствием валялся на диване, простив ему скрипучие пружины; временами дремал, временами почитывал книгу. Курить не тянуло, пить тоже. Единственно, чем несколько омрачил отдых, это составлением жалостливой петиции в райисполком — и то после длительных увещеваний жены. Обильные творческие мучения в поисках слова и образа дали следующий результат:

Председателю Волжского райисполкома

т. Кабанченко П.И.

от Двинянина С.В.

Заявление.

Просим Вас прислать комиссию по поводу того, что проживать в нашем доме невозможно в связи с его состоянием и антисанитарными условиями местности. Весь наш переулок, почти всех жильцов, отселили ещё два года назад за невозможностью проживания в этом районе. Живём мы около института, там, думая, что всех снесли, сбрасывают к нам мусор. Рядом протекает ручей с нечистотами — рассадник крыс и прочей заразы. Отводить воду из ручья некому, вода выходит из русла, и у нас её полный двор. В результате постоянной сырости дом даёт осадку, лопаются стены.

Просим разобраться с нашим вопросом.

Семья Двиняниных.

— После такого заявления квартиру сразу должны дать, — хвалился перед женой, с прохладцей отнёсшейся к моему литературному шедевру. — Чего не восхищаешься? — приставал к ней. — Не вижу цветов, восторженных поклонниц, не слышу грома оркестра. Ну, хочешь, ещё про негров вставлю?

— И про термометр не забудь! — язвила Татьяна.

— Господи, ну при чём тут термометр?

— А при чём негры? — не понимала она.

— Чтобы Кабанченко добить. Можно, например, так, — любуясь собой, вразумлял непонятливую супружницу:"Бабы, они и есть бабы". — Смотрели недавно передачу про бедственное положение американских негров. Очень завидовали тяжёлой гарлемской жизни. Мы с удовольствием согласились бы жить в обшарпанной пятиэтажке. Главное, что там есть газ и вода, а без мусоросборника как-нибудь бы обошлись, на улицу бы вынесли; лифт нам тоже ни к чему, хоть и пятый этаж бы дали. А вот бедный, замученный тяжёлым бытом негр, в нашем лачужном овраге более недели не выдержит, запросится обратно, в свои райские трущобы. На сём с приветом, Двинянины. Ну как? После прочтения сего опуса нам, кроме квартиры, попытаются ещё и гараж с погребом всучить.

— И грамоту от женсовета! — перебила меня бесчувственная супруга.

Но я, окрылённый успехом в сочинительстве, не обращал внимания на мелкие уколы зависниц.

Согласно диалектике общественной жизни на смену пролетающим выходным приходят тягомотные будни.

Первый, кого встретил на подходе к цеху, был, конечно, Пашка. Пятнистый, как политическая карта Африки, от синяков различных цветов и оттенков.

— Ты, как картина абстракциониста, — поздоровался с ним. — По-видимому, выбрал не ту линию поведения?..

— Чё, Серёг, шнобель у меня здоровый, да? — потрогал он

распухший нос.

— Ничего, вешалка, — подбодрил его. — Не с Большим поцапался?

— Да не-е! Это вчера — и чёрт знает с кем… — рассказывал Заев, пока мы поднимались на третий этаж. — Выпили, поговорили так оригинально. Спасибо, на лестнице никого нет, — вдруг заволновался он.

— Торжественная встреча всё равно обеспечена, — безжалостно заключил я и оказался прав.

На время даже домино было отложено.

Начитанный Семён Васильевич, он же Гондурас, вспомнил, что ещё Пётр Первый издал указ"О свидетельствовании дураков в сенате".

— Пашка! — окликнул Чебышев. — Сейчас, говорят, безалкогольную водку выпускают, тебе только такую можно пить.

На что резонно получил совет пить её самому. Не дослушав, есть ли такая водка или нет, вслед за быстро смывшимся Пашкой, отправились на участок и мы с Чебышевым.

— Уже неделю мухоморит, кошёлка, — бурчал Чебышев, — выпили после работы с ним — всё мало, вот и нашёл приключение. Уж Михалыч вон пилит его, — утробно хохотнул Лёша.

Через стеклянную стенку звук не доходил, но было хорошо видно быстро шевелящего губами мастера. В моём представлении так дьячки читали Псалтырь.

Наш участок на время превратился в своеобразную Мекку — место паломничества цеха. Любопытные повалили даже с четвёртого этажа, что совсем доконало мастера. Устав ругаться, он исчез с участка в неизвестном направлении, а Заев уже на всё махнул рукой, и разбитые губы его растянулись от одного синего уха до другого.

— Не знаю, как люди через день пьют, — уже бодро разглагольствовал он, — я — каждый день, и то никак не привыкну!

Но всё проходит — и плохое и хорошее. Постепенно ажиотаж стал спадать, и всё пошло своим чередом.

Я читал технологию и выслушивал наставления Чебышева. Чувствовалось, что настал конец месяца: курить ходили редко, работы было полно.

Призывающий делать производственную гимнастику диктор не сумел уговорить даже женщин, не говоря о мужиках, и так считавших себя здоровяками. Трудовой героизм сумел приостановить лишь перерыв на обед — святое время.

— Для нас домино то же, что для капиталиста пинг-понг, — приговаривал Большой, тщательно размешивая огромными ручищами костяшки.

Собратом у него был Степан Степанович, уже клюкнувший пятьдесят граммов спирта и забывший о похмельном синдроме. Опасными противниками, конечно, Чебышев и разноцветный Паша.

Я решил посмотреть, чем кончится поединок титанов.

"В нашей области в этом году открылось несколько новых магазинов", — неожиданно прорвался дикторский голос из висящего в гардеробе репродуктора.

— Отключите говорильник! — потребовала собравшаяся толпа.

Репродуктор вместе с зарвавшимся диктором оказался мгновенно вырублен.

— Ну вот, — расстроился Степан Степанович, — как узнаем, чего он хотел сказать?

— Теперь работники торговли, их родственники и знакомые ещё лучше будут обеспечены товарами, — имитируя репродуктор, продолжил за диктора я.

Здоровый смех рабочего класса был мне наградой.

Отключившись от окружающего мира, Большой самозабвенно грохнул о стол ладонью с домино.

— Один-один, — хмуро глянул на Пашку.

В ту же минуту с не меньшим грохотом тот припечатал к столу вторую плитку домино.

— Один-четыре, — на миг задумавшись, сказал веское слово и Степан Степанович.

Игра пошла. Лица игроков стали вдохновенными. Я решил комментировать матч.

— Внимание, внимание, — подражая Льву Озерову, начал репортаж. — Наши телекамеры установлены на территории гардероба цеха номер двенадцать. Вы смотрите финальный поединок мастеров сборной первого и второго участков. Сейчас коротко познакомлю с участниками соревнования, — разорялся я. — У стены под полотенцами сидит знаменитый игрок, гордость второго участка — Большой. Он и начал матч оригинальным ходом: один-один.

Пропустив мимо ушей сердечное пожелание Большого кое-куда пойти, продолжил:

— По левую руку от него, у окна, вы видите мужественное лицо настоящего бойца, носом встречающего опасность, мастера спорта международного класса…

— Не спорта, а спирта! — поправил меня заинтересовавшийся Степан Степанович.

— Не перебивай! — зашикали на него доволные слушатели.

–… вы видите Павла Заева, — вдохновенно продолжил я. — Вот он поднял мощную руку…"Что в ней, что?.." — задаются вопросом зрители и игроки. Сильнейшим ударом Заев раскрывает карту, какой ход, — зачастил я, — какой неожиданный ход, не оставивший противнику надежды. Какая игра! Какой накал страстей! У аппарата с газводой, мужественно сжав в руке домино и грозно вращая глазами, сидит чемпион чемпионов, бывший офицер советской армии Степан Степанович. Спорт есть спорт! Он может высоко вознести и ещё ниже опустить. Так и случилось с несчастным представителем вооружённых сил. Фортуна изменила славному игроку, и он не нашёл ничего другого, как проехать. Ну что ж, на нет, как говорится, и суда нет. Степан Степанович не верит и ещё раз с надеждой смотрит невооружённым взглядом в ладонь с домино, но нужной карты не находит и пропускает ход под не вполне спортивные высказывания друга и напарника — Большого.

Недовольный ходом игры Большой сделал ещё одну попытку отправить меня на обед, но благодарные слушатели не допустили этого произвола, и я продолжил:

— Внимание, внимание! Наконец ход игры докатился и до второго члена сборной первого участка, мудрого наставника молодёжи, отца русской гироскопии, заслуженного мастера спорта Чебышева Алексея Григорьевича. Вот он, гордость первого участка, сидит на своём любимом месте у раковины

для мытья рук. Свободно, играючи, одной левой переводит игру в сторону Большого. Так-так, интересно, чем ответит второй участок?..

Прокомментировать встречу до конца мне не удалось. Невезучий сегодня, Степан Степанович разорался, что я, вон чё, вон чё, плохо влияю на его игру, отвлекаю. Большой его поддержал, хотя Пашка с Чебышевым и болельщики были другого мнения. Но у меня уже пропал интерес к игре, к тому же надо было пообедать.

Столовский леший за выходные, казалось, совсем отощал.

"Куда профком лесного массива смотрит? — поглощая кислые щи, рассуждал я. — Набрали бы ягод, щавеля и направили какую-нибудь симпатичную ведьмочку проведать несчастного… а может, у него запой? Насмотрелся на нашего брата и перенял дурную черту. Ну и «второе» сегодня, — через силу глотал я котлету, — наверное, на машинном масле готовили, да и селёдкой прёт".

Через два стола от меня неунывающие двойняшки с такой скоростью поглощали щи, что ложки мелькали, как спицы быстро едущего велосипеда.

"Как рука не устанет, — удивлялся им. — Что значит — молодость!"

Хоть плохонький — но обед. Поэтому из столовой шёл не спеша, в приятном расположении духа.

Уже началась подготовка к октябрьским праздникам. В стороне от главной дороги, около низкого заводского корпуса, две женщины в кургузых, заляпанных красной краской комбинезонах раскрашивали длинную гирлянду лампочек. Около них отдыхал на своей тележке разнорабочий нашего цеха. В ту же минуту — не поверил глазам, из заводского скверика, смеясь чему-то, появилась роскошная Мальвина, поддерживая под руку опирающегося на бадик невысокого парня.

Я даже остановился от неожиданности.

"Где же она его раскопала? Мало того — худосочный, так ещё и хромой! — поднялась во мне волна ревности. — Ишь, вцепилась как! Мальвины все такие… Та Буратино с носом оставила, а эта — меня!"

Визгливый хохот малярш привёл меня в чувство.

"Видно, наш цеховой матерщинник кое-что выдал из своего обширного нецензурного репертуара…"

Между тем парень нежно обнял Мальвину за плечи и, близко наклонившись к её лицу, что-то говорил.

"Разливается как, козёл! — закипала во мне злость. — Додумались, прям на работе любовь крутят, — чуть помедлив, поплёлся за ними. — Да какое мне дело? — стал успокаивать себя. — Кто она мне? Невеста, что ли?"

Ускорив шаг, быстро догнал хромого. На миг появилась мысль как следует задеть его плечом, но я гордо прошёл мимо.

— Серёжа! — услышал Мальвину.

— А, это ты? — обернулся на ходу. — Извини, спешу, работы полно.

Придя в цех, всё не мог успокоиться.

"Спасибо, что цивилизованный человек, а то бы…"

— Чего хмурый? — опять дыхнул на меня странным запахом Чебышев.

— Чем от тебя всё время несёт? Ношенные носки, что ли, жуёшь? — зло посмотрел на учителя.

— Шулюмом! — не обиделся тот. — Хочешь попробовать?

— Уволь! — застучал я молотком.

С удивлением вытаращившись поверх очков, Чебышев принюхался.

— Опять эта кошёлка здесь корпус смолит. Пашка, иди на механический, тебе шесть дней к отпуску за вредность дают, а я нюхай… Смотри, Серёжка, — нравоучительно произнёс сэнсэй, — Михалыч станет приставать, чтобы корпуса смолил, не берись, на потенцию влияет.

— Главный, а я думал, тебе уже ничего не страшно! — заржал Пашка. — А ты, оказывается, два раза ещё можешь.

— Ага! На октябрьские и майские, — задохнулся от смеха Пашкин сосед. — Ведь скоро октябрьские, — еле выговорил он, тряся головой и осыпая воротник перхотью.

— Этот-то чего? — возмутился Чебышев, его бородавка погрозила Плотареву кулаком. — Сейчас ты, Заев, смелый, — перешёл в наступление гироскопный гуру, — посмотрим, как запоёшь, когда рога полезут, длинные и ветвистые.

— Во-во, зато лишних шесть дней телевизор будет смотреть! — опять зашёлся смехом Плотарев.

— Кто о чём, а лысый о гребешке! — огрызнулся, уходя на механический, Пашка.

— Евдокимовна! — вдруг заорал Чебышев, представив весь ужас катастрофы. — Почему разрешаешь на участке корпуса смолить?

— Да! — поддержал его Плотарев.

— А мне всё равно, главное, чтоб пыли не было! — ответила контролёр, колыхнув грудью.

— Так нам не всё равно! — заволновались Чебышев с Плотаревым, развеселив весь контингент контролёрш.

Постепенно моя обида прошла.

"Чего я, право, расстроился? Пустяки какие. Поважнее дела есть. Вечером в райисполком идти".

Курили редко. Последняя неделя месяц кормит.

Ближе к вечеру участок затих. Чебышев, Пашка и его сосед, часто отрываясь от работы, нетерпеливо поглядывали сквозь стеклянную перегородку.

— Кого высматриваете-то? — напрямую спросил у Чебышева.

— У-у-у-у! Ты ещё совсем зелёный! Учти, студент — понедельник и четверг — святые дни, — не вдаваясь в подробности, замолчал.

Моё любопытство было разбужено.

— Почему святые, — начальник цеха и его заместитель в эти дни родились, что ли?

Чебышев поглядел на меня, как на чокнутого.

— Дни разлива! — нехотя, словно выдавая военную тайну, сквозь зубы процедил он, с тоской почесав бородавку. — Куда же это мастер подевался?

Примерно через полчаса послышался оживлённый гул.

Словно скрываясь от агентов тайной полиции, затравленно озираясь по сторонам, на участке появился Михалыч. Под нейлоновой курткой явно просвечивала здоровенная бутылка.

— Ну вот! Скорее к сейфу зашкандылял… нет бы прежде людям налить, — возмутился Чебышев.

Его бородавка осуждающе глянула на мастера.

— Михалыч, — тут же подскочил к нему Пашка, — давай помогу.

— Работай иди! — огрызнулся мастер.

— Вдруг разобьёшь, пока сейф открываешь, — ставя на стол капронувую баночку, не отступал Заев.

— После смены подойдёшь, — уже миролюбиво заявил Михалыч, благополучно заныкав бутылку за бронированную дверь.

— Мне для работы надо, корпуса мыть, — пододвинул Паша баночку.

— Да иди ты со своей ёмкостью, — не выдержал мастер, с силой запустив Пашкину тару вдоль участка.

— Михалыч, ты что, так убить можешь, делать, что ли, нечего, — загудели Чебышев и Пашкин сосед.

— Правильно сделал! — поддержали мастера контролёры. — Вам скорее бы зенки залить.

Хмурый Пашка, оскорблённый в лучших душевных чувствах, пошёл в курилку.

— Всё равно никуда не денется! — подбодрил себя Чебышев.

Я уже довольно сносно, без брака, научился делать редуктора. За работой время летело быстро. Не успел заметить, как рабочий день закончился. Сославшись на важное дело, решительно откололся от компании в лице моего учителя и Пашки, нимало не интересуясь, доконали они мастера или нет.

Около райисполкома решил немного отдышаться и всё как следует продумать. Захотелось курить. Точно прочитав мои мысли, рядом возник мужчина с огромной, как у медведя, головой и достал сигареты. Тут же я сел ему на"хвост".

— Да вот не курил, не курил — что-то потянуло, — объяснил ситуацию.

— Тоже к Кабанченко? — протягивая сигарету, поинтересовался медведеголовый.

— А к кому же…

— Насчёт квартиры, наверное?

— Не насчёт зарплаты же…

— Главная проблема сейчас — жильё, — пропустил мимо ушей моё ехидство, догадавшись, что это от нервов. — Мы уже пять лет ходим, — поведал мне, — и конца не видно. Понимаешь, пять лет назад наш дом рухнул.

— Какой дом?

— Кооперативный. Расселили во временное жильё:"Полгода потерпите, — пообещали нам, — и вселитесь". Пять лет уже терпим. А терпение, как известно, есть добродетель ослов! Нет, смотри, — разозлился он, — пять лет ждал, как построят, два года всего пожил и на тебе. Строители, работнички, чёрт им в печёнку. Хоть без жертв, спасибо, обошлось.

–"Вот парадный подъезд…" — не слушая излияния, для успокоения нервной системы попытался декламировать Некрасова, но как ни старался, дальше вспомнить не мог.

— Пошли к секретутке зайдем, узнаем, что к чему, — предложил мой новый знакомый.

— Чего надо? — грубо спросила молодая женщина, подняв глаза от списка.

— Да вот, узнать хотим, живая очередь сегодня или по списку вызывать будете? — поинтересовался медведеголовый, не придав значения грубости.

— А-а-а! Явился — не запылился, — глядя мимо меня, обратилась к нему секретарша. — Один, или компанию привёл?

— Один, — покорно ответил тот.

— А то устраиваете здесь демонстрации. Идите, вызову, — зло бросила нам, поднеся к глазам листок с длинным столбиком фамилий.

— Пошли, пошли, а то последними поставит, — вытолкал

меня мужчина.

— Ну и стерва! — раздельно, по слогам произнёс я.

— С ними ругаться — себе дороже, — успокаивал он.

Около приёмной собралось человек двадцать просителей. Началось ожидание, а, как известно, хуже нет, чем ждать и догонять. Но, что мне понравилось, очередь быстро таяла. Каждые три минуты заходил очередной посетитель.

Вот, наморщив лоб, вышел из приёмной мой знакомый, недовольно покачивая огромной головой. Безысходно махнув рукой, поплёлся к выходу. Как по команде, оставшиеся вытащили свои послания — ещё раз прочитать и набраться бодрости перед боем.

Я всегда был склонен к конформизму и поэтому тоже извлёк на Свет Божий заявление.

"Нет, зря всё-таки про негров не написал", — мелькнула мысль, когда выглянувшая из приёмной секретарша назвала мою фамилию. В дверях уступил дорогу седенькой старушке, дрожащей рукой убиравшей в красочную пластиковую сумку, рекламирующую автоспорт, какие-то бумаги.

Но она ещё не думала уходить. Повернув к секретарше разъярённое лицо, выкрикнула, брызгая слюной:

— Чтоб вы провалились!

На что та спокойно посоветовала идти на все четыре стороны.

Запутавшись в двойных дверях, я протиснулся в апартаменты власть имущих.

— Садитесь, — безразлично буркнул плечистый толстощёкий субъект с зачёсанной назад полуседой шевелюрой и покосился в окно.

Посмотрел туда и я, усаживаясь на предложенный стул. Ничего интересного, кроме воробьев, не заметил.

Председатель райисполкома автоматически забарабанил толстыми, короткими пальцами с ухоженными ногтями по полировке стола, слегка покосившись на стадо разноцветных телефонов.

"Наверное, звонка ждет", — догадался я.

— Слушаю, слушаю, — обратился ко мне.

Сидевший за соседним столом мужчина, видно помощник или ещё один секретарь, что-то быстро записал. Только я открыл рот, собравшись излагать претензии, как председатель перебил меня.

— Минуточку. Тихонович, открой нарзана бутылочку, что-то в горле пересохло. Так что там у вас? — опять обратился ко мне.

И на этот раз мне не удалось начать.

— Пейте, Егор Александрович, — Тихонович громко поставил красивый гранёный стакан перед своим боссом.

Глядя, как в стакане шипят и лопаются пузырьки, облизнул пересохшие губы.

"Спросить, что ли? — закралась безумная мысль. — Тогда точно квартиру не дадут".

— Вы что молчите, молодой человек? — отхлёбывая из стакана, обронил председатель.

Протягивая заявление, я стал расписывать своё бедственное положение.

— Знаю, всё знаю, но квартир у меня сейчас нет, — председатель протянул пустой стакан Тихоновичу и поудобнее расположился в кресле. — И скоро не предвидится. Вы где работаете?

— На заводе.

— Вот там и вставайте на очередь. Чуть что — сразу в райсполком. У меня фонд не резиновый. Заявление оставьте. С заявлением мы, конечно, разберёмся. Скажите там Ольге Николаевне, пусть следующего просит, — достал он расчёску.

Не спеша вышел из райисполкома.

"Лет через двадцать, может, что и обломится. Ничего, ещё посражаемся, — вспомнил председателя. — Наверное, спит и видит, как его именем трамвайную остановку назовут:"Товарищи, следующая остановка — Малые Кабанчики", а потом и улицу переименуют, — топча листья, рассуждал я. — Вместо какого-нибудь Чапаева, не внесшего вклада в благоустройство города, — улица имени председателя райисполкома Кабанченко с бюстом в центре проезжей части и надпись"От благодарных современников". Солидно, скромно и со вкусом. Диогена решили из меня сделать. Тот всю жизнь в бочке просидел, думают, и я такой же идиот".

Увлечённый размышлениями, незаметно дотопал до дома.

"Сейчас бы пятьдесят граммов не помешало. Ну и денек сегодня! То Мальвина загуляла — любовь, видишь ли, у неё… то в райисполкоме мозги компостируют. Спокойствие, спокойствие прежде всего!"

На вопрос Татьяны — как дела, бодро ответил:

— Центр! — и через силу улыбнулся. — Неужели ты думаешь, что такого авторитетного человека возьмут, да и пошлют, — стал заговаривать ей зубы. — Что там у нас на ужин?

Соскучившийся за день Дениска не давал проходу. Не откладывая в долгий ящик, пришлось читать ему сказки. Меня тошнило от гномиков, горынычей и проституток-белоснежек, хотелось высечь Красную шапочку или, хотя бы, как следует отделать храброго портняжку.

На следующий день первым делом спросил у Чебышева, как вставать на очередь.

Тот направил меня к Валентине Григорьевне, нашему контролёру — она оказалась председателем цехового комитета профсоюзов и пообещала быстро решить этот вопрос.

Обнадёженный, уселся работать.

— Эх, вчера с Пашкой закеросинили! — похвалился Чебышев. — Чего убежал-то?

— В райисполком надо было.

— А-а-а-а… — протянул учитель. — А мы сперва Михалыча раскроили, он аж позеленел от жадности, потом в"кресты", к купчихе подались.

— Он, Серый, с женой меньше времени проводит, чем с этой кладбищенской крошкой, — хлопнул меня по спине подошедший Пашка, возмутив необдуманными словами Чебышева.

— Кошёлка! На рожу свою посмотри, хуже синюшника выглядишь, а туда же, с критикой, — точно рак выпучил глаза сэнсэй.

В конце месяца на участки постоянно заглядывало начальство. В начале — больше докладывали вышестоящим о результатах. Вот и сейчас маленький толстенький Куцев, замначальника, принимавший нас с Мальвиной на работу, сунув правую руку за отворот халата, стоял около регулировщика, что-то объясняя ему. Бочаров, не обращая на шефа внимания, следил за стрелками вольтметров и амперметров, иногда подвинчивая отвёрткой винты в приборе.

— Василий Лукьянович, — окликнули Куцева контролеры.

Тот медленно и важно повернул в их сторону пухленькое толстогубое личико и захлопал глазками.

— Ба-а! Чего это он им понадобился? — удивился Чебышев.

Пилотку зам носил не как все в цеху — на солдатский манер, — одевал её поперёк, как Наполеон треуголку. У каждого свои странности. Человек без странностей вообще скучен. К этой манере давно привыкли, разве что новички поначалу удивлялись.

"Если его видели двойняшки, — подумал я, — то они здорово повеселились".

— Ну, чего крутишься? — стал пилить меня Чебышев, видимо, вспомнив нападки на исходящие от него запахи. — Работать надо.

Наконец-то наступил ноябрь.

В начале месяца цех постепенно обезлюдел: кто ушёл работать по среднесдельной — это называлось середнячок, кто — в отгулы.

В первый выходной запланировал пилку-колку дров.

Утром, выйдя на крыльцо, покосился на градусник, зябко поведя плечами.

Колоть дрова до смерти не хотелосъ.

"Надо, Серега, надо! Ведь ты же советский человек! — подбадривал себя. — Но всякая работа должна начинаться с продолжительного перекура", — принял мудрое решение.

Усевшись на пенек, стал мрачно разглядывать гору досок, которую натаскал из пошедшего под снос соседского дома. Летом пилить и колоть было лень — жарко. Оставлял эту работу на зиму. Хотя зимой тоже было лень — холодно.

— Чего сидишь не работаешь? — рявкнуло над ухом, и я

даже вздрогнул от неожиданности.

— Чтоб тебя! Подкрался как тихо, — не слишком любезно поздорововался с двоюродным Татьяниным братом — большим оригиналом. — Знал бы, что навестишь, так парадные доски бы настелил.

По рассказам жены, в юности он подавал прямо-таки гигантские надежды. С золотой медалью окончил школу, поступил в Московский университет на факультет философии, блестяще закончил и его, оставили в аспирантуре. Проучившись около года всё бросил и приехал к маме в свой родной город. Сейчас работал сторожем на какой-то торговой базе и там же, по совместительству — дворником.

— Не женился? — спросил, осторожно наступая на доски, и повёл его в дом.

— Не-а! — почесал он густую бороду. — Мне не первый год как за тридцать, но мама говорит:"Берегись этих современных девиц! — рассмеялся Философ. — Не доведут они тебя до добра!"

— Валерка! — аж запищала от радости жена, забросив свои чертежи. — Что же долго не заходил?

— Всё некогда, кузина, — поцеловал её в губы.

Меня всегда раздражала эта его привычка. Кузен нашелся!

Он был на десять с лишним лет старше Татьяны, когда-то нянчил её, поэтому вел себя, на мой взгляд, слишком вольно. Если просил её что-то сделать, например, принести, а она медлила, запросто мог шлёпнуть по мягкому месту. И что самое удивительное, жена не обижалась, напротив, ей это даже нравилось.

Иногда я злился и ревновал, но говорить было без толку.

"И к кому ревновать? — утешал себя. — Маленький, некрасивый, обросший неухоженной бородой, толстогубый — кому он мог нравиться? Поэтому и не женится, а то — мама говорит…"

— Это вам к празднику! — брякнул тяжёлой сумкой о стол. — Подарок с моей базы.

— Воруешь, сердешный? — мягко поинтересовался, глянув на жену.

— На фига? У заведующей излишки, сама даёт. Иногда за деньги, к празднику — за так. Я, правда, всё равно плачу.

— Неплохо устроились, господин философ, — похвалил его, стараясь подпустить в голос побольше иронии, местами переходящей в сарказм.

— Денег не надо, не слушая меня или делая вид, что не слышит, остановил он Татьяну, — сказал же — подарок!

Та, в свою очередь, глянула на меня:

"Учись, студент, как надо жить!" — казалось, излучал её взгляд и весь вид.

— Пить ты не пьешь! — вновь глянула в мою сторону, мол, видишь, какие у меня родственники — не пьют и деньги водятся. — Покормить тебя? — обратилась к кузену.

Гордо фыркнув, я отвернулся к окну.

Поев и закончив пить чай, он, как хозяин, направился в комнату, мы с Татьяной последовали за ним.

"Сейчас свои философские изыски излагать недалекой общественности начнет", — хмыкнул я и тут же скромно примолк, потупившись под суровым взглядом жены.

— Был такой философ французский — Ламетри…

— Да ну?! — произнёс я и вновь примолк под строгим взглядом благоверной.

"Наверное, тоже маленький, бородатый, губастый и доставал мужа кузины", — постарался сделать заинтересованное лицо.

Удобно расположившись на диване, он продолжил, как водится, не обратив на меня внимания:

–… который мудро заметил:"Не будем теряться в бесконечности, нам не дано составить себе о ней ни малейшего понятия. Для нашего спокойствия, впрочем, совершенно безразлично, вечно ли существует материя или она сотворена, есть ли Бог или его нет. Безумием было бы мучиться над тем, что невозможно узнать и что не в состоянии сделать нас более счастливыми, даже если бы мы достигли этой цели».

"Блин! К чему это он?"

Жена с обожанием внимала оракулу.

— Ну и в чём тут соль? — озвучил свои мысли.

— Для меня во многом! — лицо его стало одухотворенным и красивым.

Он иронично посмотрел в мою сторону, и я поразился, какие умные и грустные глаза у Татьяниного брата.

— Где Дениска? — вдруг опомнился философ.

Денис, как и я, тоже недолюбливал дядю Валеру. У него были на то свои причины.

Во-первых, дядя никогда ничего ему не приносил. Во-вторых, мало с ним разговаривал и не играл.

"Ясное дело, ведь мальчишка не разбирается в Ламетри, к тому же не придает значения пролетарским позициям семи гномиков и социальному статусу Белоснежки и Красной шапочки!"

— О чём задумался? — отвлекла от рассуждений супруга.

— О Ламетри, ясное дело.

— Скорее всего, о градуснике и его показаниях! — уколола она.

"Даже мысли не допускает, что могу думать о чём-то серьезном", — обиделся на жену.

— Да пусть в своей комнате играет, а то поговорить не даст, — покончив со мной, обратилась к брату. — Да-а, Валер! Сейчас покажу, какое платье купила, зашатаешься, — раскрыла шифоньер, — вот оно. Жди здесь, — заспешила в другую комнату, на ходу растегивая халат.

"Ничуть брата не стесняется! — разозлился я. — Хошь маленький и губастый, но всё ж мушшина", — стал трунить над ним. Мысленно, разумеется.

Через несколько минут она демонстрировала покупку, кружась по комнате, высоко открывая ноги и виляя бедрами, — знал бы — хрен купить разрешил. Валерий снисходительно, как на маленькую расшалившуюся девочку, глядел на неё. В глазах плескалась нежность.

— Ну как?

— Потрясно! — улыбнувшись, он поднял вверх большой палец.

Довольная жена побежала переодеваться. Вернулась, неся в руках платье и, конечно, не застегнув до конца халат, в от

вороте которого виднелась маленькая упругая грудь в прозрачном лифчике.

"Чего гипюровых бюстгалтеров накупила?" — нервно уставился в телевизор, на экране которого главный застрельщик перестройки проводил то ли съезд, то ли партконференцию. Политика меня не интересовала, только экономика.

— Дайте нам свободу! — взывал пожилой, с аристократичной сединой директор какого-то завода. — И мы заработаем кучу"зелёных", — тряс американской банкнотой.

«И зачем нам"зелёные"? — подумал я. — Рублей бы побольше!»

— Деньги! Деньги! Деньги! Скоро они заменят всё: и культуру, и литературу, и искусство, — разглядывая оратора, произнес Валерий. — Всё следует делать не спеша, постепенно, а мы не можем, хотим сразу и всё. В результате уже Грузии суверенитет подавай, не говоря о Прибалтике. А Меченый только болтает, туманно объясняя, где собака зарылась и ничего не предпринимает.

— Правильно у нас на заводе говорят… — сделав по возможности умное лицо, перебил Философа.

Жена восприняла мой демарш, как святотатство.

–…по России мчится тройка: Мишка, Райка, перестройка!

— А ещё что говорят? — усмехнулся Философ.

— Яйца видим только в бане, между ног у дяди Вани, — не совсем уверенно докончил я.

Жена всплеснула руками и заглянула в соседнюю комнату удостовериться — не слышал ли Денис неподражаемого своего папулю.

— К власти идут анархисты, готовые всё сломать. Великий анархист Бакунин как-то сказал, что страсть к разрушению есть творческая страсть. Именно этим творчеством сейчас и начинают заниматься, — неожиданно он хлопнул меня по плечу. — Помню, утром, усталый, ты сидел в сарае и мрачно глядел на дрова. Пошли.

Отгулов у меня не было, а делать что-нибудь путное пока

не умел, поэтому подметал территорию и таскал мешки с отходами на свалку. Шестого числа — то был короткий рабочий день — мастер снова отправил меня на ставшую уже родной мусорку. Высыпав мешок в контейнер, стоявший в бетонном углублении, и удовлетворённо проследив за полётом мусора, я поначалу подумал, что померещилось. Но нет, в действительности, дно контейнера устилали чёрно-белые, серые, рыжие кошачьи трупики.

Я потряс головой, чтобы избавиться от наваждения, и опять заглянул в контейнер. На самом верху лежали три котёнка. Их остекленевшие глаза удивлённо смотрели в небо и не видели его. Под ними виднелась кроваво-рыжая шерсть и большая кошачья голова.

Представил на их месте своего Мирошу. Жалость, словно пушистый котёнок, скребла моё сердце и толкалась в нём.

Нагнувшись, накрыл останки мешком.

В цеху сотрясавшийся от музыки динамик голосом бесподобной Аллы Пугачевой кричал что-то задорное. Мастер, сидя за столом, притаптывал в такт, дёргая головой для пущего эффекта.

— Ну как дела? Мусор отнёс?

Я молча кивнул.

— Михалыч? — вывел его из транса. — А что на помойке котов дохлых полно?

— Да, наверное, столовая на зиму посолила, а укроп забыли добавить, вот и выкинули.

У шефа было праздничное настроение.

— А если серьёзно?

— А если серьёзно, — перестал притаптывать Михалыч, — то есть у нас тут один охотник. Начальник караула по охране завода. Уж который год перед ноябрьскими котов расстреливает. Когда-то в тюрьме служил, теперь на пенсии, а у нас подрабатывает. Сколько раз ему бабы рожу раздирали — всё нипочем.

За ударный труд был милостиво отпущен с обеда.

По пути домой не поленился заглянуть в помещение охраны. Пожилой ворошиловский стрелок отсутствовал. На его месте седенькая старушка, громко отхлёбывая, пила из блюдечка чай. Сбоку, словно у ковбоя, на прослабленном ремне висела кабура с наганом.

— Ищешь кого?

— Хотелось на одного охотника взглянуть, — ответил ей.

Седьмого числа, к глубокому сожалению начальника цеха Каца, народа собралось мало. Едва пятая часть. В других цехах было не лучше.

— Товарищи, товарищи, — металась знакомая женщина из отдела кадров, — разбирайте транспаранты и флаги.

Её, конечно, никто не слушал. Поднявшись на три высоких ступеньки перед вестибюлем проходной, я внимательно вглядывался в толпу. Кого надо — не было. Неподалёку, рядом с подземным переходом, разглядел Плотарева. Он беседовал с какой-то дамой намного моложе его. В двух шагах от них с блокнотом в руках стоял Родионов и крутил во все стороны головой в глубоко надвинутой шляпе — тоже высматривал своих. Из подземного перехода, весело хохоча, вывалились двойняшки с юными подругами и тут же заметили меня. Подняв над головой правую руку, будто улетающий в другую страну член правительства, с подобающим моменту достоинством помахал им, на миг утратив бдительность, и чуть было не поплатился за это. Из проходной выскочила свора начальников с Кацем во главе — получали инструктаж у директора. В последний момент всё же успел увернуться и не был растоптан.

Будто рыцарский клин в средние века, Кац распорол могучим животом толпу и повёл начальство к клубу. Словно ручейки к реке, со всех сторон к ним потекли мастера.

Начальник нашего цеха поражал меня мощными габаритами и ростом. Всё в нём было крупно и объёмно. Огромная голова с чёрными, густыми и курчавыми, как у негра, волосами плотно сидела на широченных плечах. Шея, как таковая, отсутствовала. Галстук охватывал затылок и коротким языком спускался на грудь, на манер слюнявчика — не хватало длины. Серый плащ он расстегнул — не сходился на выпуклом животе, то же самое — и пиджак. Брюки, перетянутые узким ремнём, топорщились много ниже пупка.

Сквозь ткань сумки потрогал бутылку:"Слава богу, цела! Этот рефрижератор запросто мог раздавить и меня и её, — довольный, что не пострадал и отделался лёгким испугом, опять стал осматриваться: «Ба-а! Кто идёт!" — обрадовался я.

Три раза проигнорировав подземный переход, дорогу пересекали Пашка и Чебышев. Пашка тащил здоровенную сумку, Чебышев — воздушный шарик. Я пошёл им навстречу.

— Смотри, чего Главный вытворяет! — увидев меня, заорал Пашка. — Я ему сумку даю для балласта — вдруг ветер поднимется, а он не берёт.

Даже на таком расстоянии от них крепко попахивало спиртным, а может, этот запах ассоциировался с ними.

— Наших кого видал? — осведомился учитель.

— Мастера да Ваську Плотарева, — отрапортовал Чебышеву.

— А-а-а, — разочаровался сэнсэй.

— Вон, — перебил нас Пашка, — Михалыч сигналы подает.

Стоя на недавнем моём месте, Родионов махал нам рукой, подзывая к себе. Рядом, с огромным красным флагом, топтался революционный Плотарев. Ещё несколько таких же флагов было прислонено к стене.

Автомобильную дорогу уже перекрыли. Под дробь барабанов по ней двигались курсанты находящегося неподалеку химучилища. Девчонки, позабыв все на свете, глазели на них.

Через пять минут, осчастливленные флагами и записанные в блокнот, обсуждали дальнейшие действия.

— Ты что-нибудь взял горячительного? — в лоб спросил Чебышев.

А как же… — раскрыл сумку.

Склонившись, они заглянули в неё. Там, рядом с завернутой в бумагу закуской, сиротливо, но гордо разместилась поллитра белого, с кровью вырванная у жены, с обещанием сразу после демонстрации — домой.

Лёшина бородавка заметно повеселела, хотя лицо по-прежнему оставалось строгое, как у индейца.

Что мне особенно нравилось в нашем заводе, так это расположенные во всех углах репродукторы и динамики. Скорее всего, в конце года остались неиспользованные средства, и, чтобы они не пропадали, накупили этих «горлопанов».

Вот и сейчас два репродуктора — один над входом в клуб, другой над проходной — громко передавали бодрые революционные марши перестроечного характера, поэтому Лёшины слова можно было разобрать с превеликим трудом.

Всё, что я понял — надо срочно идти на ту сторону.

— Через дорогу от завода, напротив проходной, в небольшом лесном массивчике находилось кафе"Экспресс", до перестройки носившее название"Тополёк,"и знаменитое в то время морем разливанным бормотухи. Сейчас бывший"Тополёк"перепрофилировался в чопорное заведение с уклоном на сильно разбавленные водой соки. Поставив у входа флаги и купив три зелёных напитка, мы уселись за столик. Брезгливо осмотрев стаканы, Чебышев послал нас с Пашкой вылить содержимое, что мы и сделали, выплеснув всё на шершавую кору неохватного тополя.

Разлив грамм по сто, торжественно выпили. После этого Чебышев, закраснев щеками, надул свой шар до невероятных размеров.

— Не смотри, что тощий! — похвалился он.

Бодрые марши кончились, репродукторы замогильными голосами, с подвывом, призывали строиться в колонну. Взяв флаги, мы медленно побрели к заводу. Шаловливый Паша где-то нашёл небольшое стеклышко, и, пока переходили дорогу, прицеливался в чебышевский шарик. Мощный взрыв чуть не уложил Лёшу на тротуар. Даже по прошествии пяти минут у него всё ещё тряслась нижняя губа.

— Мирный атом на службу народу! — торжественно произнёс я.

— Говорил тебе, не надувай такой! — снимая огрызок шарика с носа учителя и пряча смех в уголках рта, вразумлял Пашка.

— Эх и шарахнуло! — подозрительно поглядывал на него Чебышев, почёсывая в звенящем ухе.

Наконец колонна медленно тронулась в путь.

— Это же надо… — возмущался взвинченный взрывом Чебышев, — ни Гондурасик не пришёл, ни Большой с Бочаровым.

— Да, Главный, бойцов маловато. Взял ли Кац у Тамарки что обещал?.. Вот в чём вопрос! — волновался Пашка.

Наш ряд сбился и залез в какой-то чужой цех.

— Гм, — хмыкнул учитель, — будто нянечка в детском саду.

И действительно, мы попали в молодёжную бригаду мам с детишками.

— Давай-ка выйдем из колонны, своих поищем, — предложил Заев.

Нам это сошло с рук, Чебышева же обругал строгий мужик с красной повязкой на руке и загнал обратно в строй, что окончательно испортило ему настроение.

Неожиданно пошёл мелкий дождь и поднялся ветер. Сегодня для моего гуру был чёрный день. Развивающийся флаг нащёлкал влажным полотном по щекам, а какой-то легкомысленный пэтэушник, открывая на ходу лимонад, обрызгал новое чебышевское пальто.

— Ну почему Пашку не обрызгал? — отвесил подзатыльник юному последователю маркиза де Сада. — Лучше бы мне рожу облил, чем одежду, — страдал Чебышев.

Пока ждали своей очереди идти через площадь, колонну распустили.

Когда дефилировали по площади, настроение повысилось до апогея. Окружающие, в том числе и мы с Пашкой, широко раскрывая рты, орали"ура"после каждого лозунга. Детишки, видя радостных мам и пап, размахивали флажками.

Стоявшее на трибуне местное начальство довольно улыбалось и, когда оператор направлял на них камеру, приветствовало народ как давеча я двойняшек.

"Какими милыми два раза в год бывают властьпридержащие, — подумалось мне, — а приди завтра на приём — совсем другие люди".

Миновав площадь, все расслабились — официальная часть позади. Закурили, положив древки флагов на плечо. Заорали, окликая своих. Мы с Пашкой подошли к мастеру.

— Михалыч, куда знамёна девать?

— Пошли со мной. Вон машина стоит, видите? В кузов бросайте.

Избавясь от революционного балласта, все разбежались по своим делам.

— У нас на набережной обычно встреча, — взял меня под руку Заев.

И точно. Дойдя до Волги и спустившись по широкой каменной лестнице, мы увидели немногочисленных представителей своего цеха, в основном, — молодёжь. Чуть в стороне от них, разложив на парапете закуску, Кац угощал немногих дошедших ветеранов.

Такие же группы стояли на всем протяжении набережной.

В нашем городе очень красивая набережная. И даже сейчас, осенью, здесь было необычайно. Другой берег Волги сегодня не виден — затянуло дымкой. Слева проступали очертания моста. Дождь перестал, но небо по-прежнему хмурилось. Не так часто, как летом, но появлялись на воде то лодка с фанатичным рыбаком, то трудяга буксир, шумно урча, тянул баржу.

Я любил набережную и всегда отдыхал здесь душой.

Услышав:"Привет!", обернулся.

Роскошная Мальвина — девушка с голубыми волосами — улыбалась мне. Рядом, с сумками и японским магнитофоном, стояли двое парней. Один из них — мой злой гений — хромоногий, другого первый раз видел.

Познакомились. Оказалось, что моего конкурента звали Игорь.

"И что она нашла в этом хромом? — опять подумал я. — Наверное, заглядывая вечером по окнам, зазевался и попал под машину, а ей его жалко".

Суматошно подлетел Заев и потащил к Кацу.

— Стакан доставай…

Уже вмазавший начальник цеха, горой нависая над ветеранами, рассуждал:

— Нет начальников ни совсем плохих, ни совсем хороших. Да и поступки расцениваются по-разному. Одно и то же действие кому-то понравится, а другой его воспримет как отрицательное. На всех не угодишь…

— Евгений Львович, — отвлёк его Пашка, подставляя стакан, — плесни сколь ни жалко.

Из литровой бутылки — на заводе в таких хранился ацетон — Кац щедро наполнил стакан.

— Чистый! — предупредил нас.

— Ух ты! — обрадовался Пашка. — Лимонадом надо разбавить, — потащил меня к молодёжи.

Со всех сторон многочисленные гармонисты и гитаристы пиликали и бренчали на своих инструментах, но их перекрывали ещё более многочисленные магнитофоны.

Через час народ стал рассеиваться. Давно ушли Кац с ветеранами. Всё допив, о важном деле вспомнил и Пашка. Из нашей компании остались я, двойняшки с трёмя подругами и Мальвина с двумя друзьями.

— Пойдёмте ко мне, — предложила она, — родителей сейчас нет, а две бутылки"сухого"есть. Тут недалеко…

Все, кроме меня, восторженно приняли предложение.

— Домой надо! — объяснял им.

— Давай, знаешь как сделаем, — не успокоилась Мальвина, — посмотришь, где живу, и сгоняешь за женой и сыном.

Отказать столь прекрасной женщине было выше моих сил.

И правда, жила она недалеко от набережной, на третьем этаже девятиэтажки.

"Ничего себе квартирка", — позавидовал трём комнатам, впрочем, не показывая вида.

— И сколько же вас здесь живет?

— Мама, папа и я, — удивилась Мальвина. — А вот моя комната, — распахнула дверь.

— Мальчишки, раздвигайте стол и расставляйте стулья, а девочки — за мной на кухню, — распорядилась она.

Друг хромоногого включил магнитофон. Мне расхотелось идти домой. В молодой компании разговоров было намного меньше, чем танцев. Я тоже тряхнул стариной и несколько раз станцевал со спутницами двойняшек. Лёлик с Болеком совсем о них забыли и развлекали себя и других брейк-дансом. Благо здесь было намного чище, чем на дискотеке. Мальвина танцевала только со своим другом. Мне стало скучно. После демонстрации пить не хотелось. Кроме двух"сухих", на столе стояла почти полная бутылка водки. Магнитофон включили на всю катушку, стало шумно и неуютно.

"Зря домой не ушёл", — зевнул я, разглядывая вертевшихся на полу двойшек.

После алкоголя брейк у них, на мой взгляд, явно не получался. Теперь двойняшки вспомнили о своих подругах и, тесно прижавшись, танцевали с ними

"Пожалуй, надо идти", — поднялся со стула.

— Разрешите вас пригласить… — церемонно сделала реверанс Мальвина.

— Пожайлуста! — с радостью согласился я.

Её друга не было видно, наверное, ушёл курить. Смеркалось, но свет не зажигали.

Она положила руки мне на плечи, я обнял её за талию и попытался привлечь к себе. Мальвина не поддалась.

"Смотри-ка, держит расстояние".

Взяв её лицо в руки, посмотрел в глаза. Где-то в глубине, на самом дне, увидел себя. Голова закружилась. Рядом с моими были её чувственные полуоткрытые губы, и я с трепетом коснулся их, нет, не поцеловал, а только коснулся.

Слабо вздохнув, она закрыла глаза и склонила голову мне на плечо. От неё возбуждающе пахло вином и дорогими сигаретами. Рука моя накрыла её упругую грудь, она тихо застонала и прижалась ко мне. Я ощутил её всю, будто она была раздета.

Желание волнами поднималось во мне.

Я опять взял в руки лицо Мальвины и на этот раз долгим поцелуем смял её губы. Она закрыла глаза, казалось, вот-вот потеряет сознание.

Музыка кончилась. Мы стояли обнявшись в центре комнаты.

В приоткрытой балконной двери я заметил мертвенно-белое лицо хромого, смотревшего на нас. В руке он судорожно сжимал трость.

Мальвина улыбнулась ему, и как ни в чем не бывало пошла к столу, где уже сидели двойняшки со своими девчонками.

— Выйдем! — чувствительно хлопнул меня по плечу неожиданно появившийся друг хромого.

"Чего ему надо? Ведь прекрасно знает, что не курю", — пошёл за ним на кухню.

Там, резко повернувшись и ни слова не говоря, почти не размахиваясь, ударил меня в скулу. Я не покачнулся, лишь дёрнулась голова. Сжал кулаки, но не ответил, хотя мог бы смести его, как бумажку.

— Ты что, обкурился? — где-то в подсознании удивился своему спокойствию.

— Мне бы автомат, не пожалел бы патронов! — глаза его стреляли, резали и топтали меня. — Оставь её в покое, усёк?..

— Тебе-то что надо? Я вообще тебя первый раз вижу, — спокойно ответил ему.

— Какие же вы здесь сволочи! — достал он сигарету и нервно заходил по кухне, перемалывая её в пальцах. — Где вы все были, когда мы там… а? — вновь с бешенством глянул на меня.

— Так вы с ним афганцы, что ли? — я был доволен, что сдержался и не ударил. — Давай и мне сигарету, только целую, — посмотрел на оставшийся в его руке фильтр.

Дома, конечно, разразился величайший за всю историю моей семейной жизни скандал. Приостановить словоизвержение жены было невозможно даже Жванецкому, особенно, когда она нашла губную помаду на воротнике рубахи. Финальным аккордом, апофеозом ссоры стал чувствительный удар по моей бедной голове толстенным словарем по этике и эстетике, случайно подвернувшимся под горячую Татьянину руку.

"Ну почему вместо этого пудового фолианта ей не попался карманный вариант какого-нибудь чеховского рассказика?"

— Так и до сотрясения недалеко! — обрисовал пальцем контуры намечавшейся шишки.

"Сегодня день, что ли, такой, специальный? Каждый норовит долбануть", — обогатился полезной информацией, что сотрясать у меня нечего.

Усталый и обиженный, пораньше улегся на скрипучий диван, не дожидаясь, когда на него укажет жена.

Самым довольным в этой ситуации всегда оказывался кот. И сейчас Мироша, блаженно мурлыкая, развалился в моих ногах. Поругав диван и пообещав с утра выкинуть его на свалку истории, моментально уснул.

Утром не стал сразу вставать, а послушал, что делает Тятьяна, покаянно поскрипел пружинами, но ответных действий с её стороны не последовало.

Кота в моих ногах уже не было — побежал вымогать завтрак. Я удивился, что голова ничуть не болела, — видно, эстетика пошла на пользу. Лежи не лежи — а вставать надо.

Откричавшись вчера, жена со мной не разговаривала. Завтракал один. Даже Дениска, занятый своими делами, не подходил. Полнейший бойкот. Поев, взобрался на диван посмотреть сколько градусов.

"Прохладно!" — принёс дров и затопил печку.

— На улице сегодня холодно, — скромно сообщил Татьяне.

Тишина!

Сидя за столом, чертила на ватмане.

Протопив, пошёл колоть дрова. На мои подходы жена не реагировала. Почитал книгу, сходил за водой, поиграл с сыном — тишина. Для жены меня не существовало. Сели обедать.

— Мамульк, ну сколько можно?.. Ну, виноват, виноват! Так получил ведь вчера. Даже шишка от эстетики вылезла, — постучал по маковке.

Тишина!

— Ну что мне перед тобой на колени упасть?..

Она посмотрела влажными глазами.

— А губная помада откуда?..

— Так… э-э-э… так… — растерялся я.

— Дык… э-э-э… дык… — передразнила Татьяна.

"Заговорила! — обрадовался я. — Лёд тронулся!"

— Случайно, наверное, задели.

— Случайно… — мстительно произнесла жена. — А почему

духами от тебя пахло?.. Опять дыкать начнёшь?..

— Ну, сознаюсь! Танцевал… танцевал… Что ж теперь, убить меня?..

— Сразу видно, что я тебе не нужна, — поднялась из-за стола. — Даже спать со мной не лёг, — жалобно произнесла она.

Тёмные полоски слез — с утра подкрасила ресницы тушью — побежали к губам.

— Глупая! — обнял её. — Сама ведь сказала, что с пьяным не ляжешь, — слизнул солёные бороздки.

"Теперь язык станет чёрным", — пронеслось в голове.

— Центр! — восхитился Пашка, любуясь моей распухшей челюстью.

— Ну и ученички. То один, то другой. О кулак споткнулся? — пожал руку Чебышев.

— Было дело, — не стал вдаваться в подробности.

— Мужики, это дело надо обмыть! — с облегчением, что повод найден, предложил Заев.

Ведь известно, что без повода получается банальная пьянка.

— Всенепременнейше! — поразил нас мудрёным словцом Алексей Григорьевич. От уважения мы даже стали величать его по имени-отчеству. Недолго, конечно.

Более опытные друзья потащили меня похмеляться в спиртовую кладовую. Потоптавшись и настроившись на нужную волну, Чебышев распахнул дверь.

— Тамарочка, с прошедшим тебя, лапочка. Скучаешь?

Пашка подмигнул мне.

Кладовщица недобро уставилась на нас.

Не обращая на это внимания, Чебышев сел на соседний стул, мы с Заевым остались стоять.

— Как праздники провела? — гнул свою линию Алексей Григорьевич.

— Чего надо? — рявкнула кладовщица, прикидываясь непонятливой.

— Ничего, Тамарочка, ничего. Пришли тебя поздравить, — не сдавался Чебышев, протягивая шоколадку.

Женское сердце отмякло, взгляд повеселел.

— Дай-ка, думаю, проведаем, как она там? — искусно разыгрывая умиление, сюсюкал наш гуру.

Умиротворенная кладовщица довольно колыхнула мощным бюстом.

— А ты, Тамарочка, у нас цветёшь, — будто случайно, учитель глянул на сейф. Его бородавка плотоядно облизнулась.

— Скажешь тоже! — кокетливо поёрзала тяжёлым задом, насилуя стул.

— Э-э-эх! Жалко я женатый! — перешёл к последнему этапу сэнсэй и, пощелоктив губами, чмокнул её в щеку.

— Брейся тщательнее! — зашлась смехом кладовщица, отталкивая его.

— Молодец! Грамотно охмуряет, — шепнул мне Пашка.

— Тамарочка, смотри, парень на ладан дышит, — показал на меня Чебышев.

— Надо помочь.

— Бедненький, где это вас так?

— Бандитский пуль! — скромно потупился я.

Тяжело вздохнув, кладовщица с трудом отлепилась от стула и, гремя связкой ключей, направилась к сейфу.

Чебышев алчно потел руки за её спиной, Заев, затаив дыхание, с вожделением глядел, как заполняется двухсотграммовая баночка.

— Тамарочка! Любовь ты наша, — пустил слюни умиления Чебышев, доставая из безразмерного кармана пол-литровую стеклянную банку.

Брови кладовщицы удивленно поползли вверх.

— Нет, нет, — замахал он рукой, — налей бээфчику для работы.

Всё время, пока поднимались на четвёртый этаж, Лёша отплевывался.

— Умывается она или нет, вся рожа лоснится.

Пашка безрезультатно давил в себе приступы смеха.

— Как ты через её грудищи-то дотянулся? — перестал бо-

роться с приступами. — Александру Матросову легче было своей грудью дзот закрыть, чем тебе её бюст. Могло бы насмерть защемить.

На четвёртом этаже из своей кладовой выглянула усохшая от злости Митрофаниха.

— Вот тебе с кем целоваться надо! — подколол Заев, по-хозяйски тарабаня в дверь с криво прибитой табличкой"Осциллографическая".

— Опять припёрлись, — неласково встретил нас невысокий лысоватый мужчина с пробивающейся бородкой — видно, недавно начал отращивать.

Я вспомнил, что видел его в столовой, когда он обедал вместе с болтуном Славой, правда, тогда чисто выбритый.

У одной стены этой небольшой узкой комнаты стояли два стола. На первом в беспорядке валялись свёрнутые в рулон осцилограммы. Они были повсюду. И в шкафу с разбитыми стеклами, уместившемуся между вторым столом и белым, неаккуратно покрашенным шкафчиком для переодевания, и в раковине, и в большом целлофановом мешке, приткнутом к стене. Кроме осциллограмм на первом столе стояли две ванночки для проявления, накрытые мутными исцарапанными кусками плексиглаза.

Второй стол был чистый, если не считать рассыпанного в углу домино. Окна отсутствовали. В комнате остро пахло проявителем, и чёрт знает чем ещё.

— Хватит дуться, осциллографист, — толкнул его локтем Чебышев, — познакомься лучше с моим учеником.

Назвавшись, мы пожали руки.

Сначала распили спирт и сыграли в домино, затем Алексей Григорьевич начал священнодействовать.

— Шулюмчик, шулюмчик, — радовался он, забрав у Пашки банку и помешивая в ней отверткой. — Не пробовал ещё наше фирменное блюдо? А то всё пристаешь, чем пахнет, чем пахнет, Борис Фёндырычем пахнет, — пел, не переставая помешивать, Чебышев.

На отвёртке нарастал комок загустевшего клея.

— Главный, до чего ты докатился, совсем алкашом стал. Куцев в его характеристике написал:"Характер нордический, но склонен к употреблению бээфа", — повернулся ко мне Заев.

— Молчал бы уж, кошёлка, — не обиделся наш гуру.

Чебышев вытащил отвертку с налипшим клеем и аккуратно отжал комок:"Самый цимус", — прокомментировал свои действия и бросил выжатую массу в пустую банку из-под СКТ, зашвырнув в свою очередь её под стеклянный шкаф.

— Хоть банку с собой заберите, — горестно взвыл осциллографист.

На его слова никто не отреагировал.

Меня затошнило от запаха бээфа.

— Главный, пока губы не отмоешь, из одного стакана пить не стану, — не мог угомониться Пашка, опять вспомнив кладовщицу.

— Мужики, я — пас! — рвотно скорчившисъ, выскочил из осциллографической.

В себя пришёл только в курилке.

"Ну и гадость пьют! Да лучше с похмелья сдохнуть, чем этот шулюм лакать".

Через двадцать минут появились довольные дружки, благоухая наступившими в кошачьи какашки прелыми калошами.

— Слабак! — смеялся Чебышев. — Не сдашь на разряд.

Но всё же они сделали доброе дело. У Пашки нашлись увольнительные бланки. Искусно подделав подпись Каца, мы благополучно прошли через проходную, не дожидаясь окончания смены.

— Здорово повезло, что сегодня начальства нет, — высказал мысль Чебышев.

— Ладно, иди отдыхай, — распрощались они со мной.

Жены с сыном не было. Обозрев градусники и быстро переодевшись, плюхнулся на родимый скрипучий диван и тут же уснул.

Всю последующую неделю цех оставался полупустой — народ разбежался кто в отгулы, кто по среднему.

Чебышев занялся ремонтом часов. На заводе знали, что он умеет ремонтировать, и шли к нему со всех цехов.

В конце месяца этим заниматься некогда, поэтому сейчас, вставив в глаз лупу, учитель умиротворённо возился с маятничками, колесиками, пружинками. Делал он на совесть, как и всё, за что брался, поэтому от желающих не было отбоя.

— Когда встаёт будильник — это плохо, а когда что другое — хорошо! — на минутку оторвавшись от работы, глубокомысленно произнес он, почему-то тяжело вздохнув.

"Не все починить в его силах", — подумал я.

Клиенты расплачивались спиртом, так что в это время Чебышев процветал. То, что сразу не сумел выпить, сливал в бутылку и прятал в сейф.

Попутно, конечно, он занимался и мной.

Я не поленился, сходил к распреду и с грехом пополам наскрёб деталей на прибор. С помощью технологии, мата, чертежей и мудрых советов наставника потихоньку стал его собирать. Всю жизнь считал себя гуманитарием, не способным к технике, но, к моему удивлению и даже к удивлению сэнсэя, дело продвигалось неплохо.

За эту неделю выдержал бой местного значения с уборщицей Марковной.

Словно сыщик, вела она дознание по делу о пропавшем мешке, которым накрыл погибших от руки злодея котов, и вышла на меня.

Но я уже был не фраерок ушастый и, ловко запудрив ей мозги, пустил по ложному следу. Презумпция невиновности восторжествовала, доказать она ничего не сумела.

Я давно заметил, что ноябрь самый несчастливый месяц. Все беды сыпались именно в это время уже несколько лет. Отец мой ушёл из жизни в ноябре, и, склоняя голову перед судьбой, — знал, меня не станет тоже в ноябре, только пока неизвестно в каком.

На четвёртый день после праздников всё цеховое начальство, вернувшееся из отгулов, перед обедом появилось на нашем участке. Чебышев спешно убрал разложенные на куске белого батиста часы и детальки от них в стол и, кося взглядом на пришедших, стал объяснять мне какую-то туфту, тыча пальцем в чертеж.

Начальство, улыбаясь, с чувством внутреннего удовлетворения глядело на него. Бурый после праздников Родионов довольно шевелил раздвоенным носом. Куцев стоял около стола в своей излюбленной позе — рука за отворотом халата. Кац, разя перегаром, тяжко отдувался. От неизвестности мой гуру покрылся испариной. Наверное, прорабатывал версию, где мог залететь, а может, кто заложил?

— Алексей Григорьевич, — икнув, окликнул его начальник цеха.

Чебышев вздрогнул и стал дышать в сторону.

Кац протянул руку, которая была толще Чебышева. Тот встал и, всё ещё недоумевая, чего им здесь надо, пожал её.

— Поздравляем тебя…

Учитель удивлённо облизал губы. Он так разволновался, что зачем-то вставил в глаз лупу, потом одумался и тоже убрал её в стол.

–… за ударную работу и наставничество над молодыми рабочими, — посмотрел на меня, — ты награждён орденом.

Цеховое начальство шумно стало поздравлять орденоносца. Ожидавший чего-то плохого, Чебышев шлёпнулся тощим задом на стул.

— Зайди после обеда в профком, да не сегодня — завтра… получишь билеты на поезд — в субботу в Москву едешь. Вас пятеро будет.

Начальство ушло, оставив хлопающего глазами Чебышева — всё не мог прийти в себя. Я тоже пожал ему руку.

На следущий день, в пятницу, выпал первый снег. Падал, видно, всю ночь.

"Вот чёрт! — пошёл я за лопатой. — Теперь не только кочегаром, но и дворником придётся подрабатывать".

Раньше мне очень нравилась зима, сейчас от неё уставал.

"Зато доски грязью обдавать не будут", — в темпе работая лопатой, нашёл положительный штрих.

В связи с первым снегом трамваи не ходили. Так повторялось из года в год. Пришлось ловить такси.

На Дениса нашла кутячья радость: во-первых, снег; во-вторых, появился шанс прокатиться на машине — что может быть лучше?

Татьяна тоже блестела глазами:"Ах, как красиво! Деревья в снегу! Ах… ах… ах…"

— Деревья-то в снегу, зато от печки теперь не отойдёшь! — рационально заметил я.

"Что за логика у этих женщин? На мой взгляд, фикус в ресторане смотрится намного приятнее, чем цветок в поле".

В проходной, со стороны завода, около небольшого стенда, прикреплённого к стене, собрался народ.

"Что там?" — стал протискиваться сквозь толпу.

На стенде, перечёркнутом с угла чёрно-красной лентой, под большой мужской фотографией чёрной тушью были выведены даты, и сообщалось, откуда и когда состоится вынос тела.

— Что на мужиков нашло? — охали женщины. — До пенсии доживать не стали.

— Доживёшь с вами! — пошёл я в цех.

Родионов, Плотарев и мой учитель, сгрудившись за столом мастера, обсуждали случившееся. Через полчаса расстроенный Чебышев молча сел на свое место и сосредоточенно стал возиться с часами. Я приступил к прибору.

— Да-а, — иногда вздыхал учитель и тряс головой.

— Знал его? — рассматривая прикрученный конденсатор, спросил у Лёши.

— Бураханова-то? Великий токарь был! — со значением произнёс он. — Таких поискать надо… Самородок!.. Без образования, а вносил такие рацухи, что по всей области внедрялись. Да что там области, пол-России его резцами работает, — опять тоскливо затряс головой. — Вот кому орден следовало давать.

— А у него не было?

— На героя соц труда выдвигали, да больно с начальством заносчив, и закладывал, — щёлкнул себя по кадыку Леша.

— А ты его откуда знал, ведь не токарь?

— Здравствуй?! Мы с ним в молодости за заводскую команду в футбол играли, — отодвинул батист с часами и положил чуть подрагивающие руки на стол. — Стойкий защитник был, получше некоторых, которые сейчас в высшей лиге. Предлагали ему в команду мастеров, что ты, отказался, — стал вспоминать Алексей Григорьевич. — Считал, что у станка больше пользы принесёт, чем бегая по полю. Классный футболист бы получился, — расчувствовался учитель. — Раньше, где бы не играли, ползавода за нами ездило. В любой район города. Если проиграем, хоть на работу не приходи, такого наговорят — только держись. Рабочий класс-то, он прямодушный, и не платили нам за это, и не освобождали. Перед игрой отпустят на час пораньше размяться — и всё. А желания играть и азарта — побольше было, чем у теперешних. Эти только за деньгами на завод бегают, а выиграли или проиграли, им и заботы нет. Говорю Генке — вратарю нынешнему:"Что так играли? Объелись, что ли?". Он:"Иди, дядь Лёш, сам попробуй!".

Да пробовал, — неожиданно разозлился учитель. — Летом в футбол, зимой в хоккей. И ничего! Только ноги вот, — задрал штанину — кроме белых лямочек кальсон, я ничего не увидел — переломаны все. Да-а-а, — опять затряс он головой, вспомнив Бураханова, — и палат каменных не нажил. Как говорится, умер с чистой совестью на голых досках. Если бы не эти рацухи, ещё бы пожил. Пока что-то внедришь, год жизни потеряешь. Завтра — в Москву! — перевёл разговор в другое русло. — Даже ехать расхотелось. Чего сидишь? Работай, давай! — сорвал на мне нервы.

За выходные снег растаял, что освободило меня от обязанностей дворника.

В понедельник цех почти заполнился — середина месяца. Появился и Пашка.

— Ну, Главный! Во даёт! — орал на весь участок. — Не иначе,"Ленина"получит. В Москву так просто не вызовут, — не мог он успокоиться.

Участок гадал на все лады и без конца пережёвывал это

событие. Не каждый день ордена вручают.

Контролеры сомневались: достоин ли? Ведь выпивает человек.

— Потому и орден заработал! — горой вставал на защиту"Главного"Пашка.

— Вы разве слышали или читали где, чтобы ангела или архангела в Кремле хоть пустяковой медалькой наградили? Пусть даже за выслугу годов? Нет?.. То-то.

Выглянувшее солнце слепило и мешало работать. На нашем этаже полотняные шторы не разрешались — гироскопия. Окна закрывались узкими полосками мутного полиэтилена, прикреплённого к металлическому каркасу. В пасмурный день жалюзи с помощью рычажка открывались, сейчас же контролёры закрыли их. Сквозь неплотно подогнанный полиэтилен пробивались узкие пучки света, расчертив в полоску наши костюмы.

"Словно арестанты!" — в душе рассмеялся я: чем-то надо поднимать настроение.

Весь понедельник возился с прибором. Вечером выяснилось, что не хватает одной финтифлюшки, чтобы собрать его окончательно.

— Со дня на день будет, — обнадежила распред, — а сейчас нет.

— Вот так всегда! — словно цеховой ветеран, возмутился я. — На десять минут работы — неделю прождёшь, — тащился общаться с массами в курилку. На следующий день деталюшку, разумеется, не принесли, поэтому опять дышал смогом, пил газированную воду и узнавал много интересных и полезных вещей.

Так, оказывается, колибри — самая маленькая птичка.

Снежный человек существует — Гондурас даже видел его, а Пашка и вовсе, общался.

"Каца, что ли, подразумевают?"

Лошадиный помёт, ежели приложить его к нужному месту, прекрасно стимулирует.

Митрофаниха в молодости давала Чебышеву.., и прочее, и прочее в том же плане.

С обеда Михалыч меня отпустил как безработного.

"Эх и посплю!" — размечтался я.

Мечты… мечты… Только улёгся, плотно перед этим пообедав, раздался стук в дверь.

— Можно? — заглянул какой-то замухрястый мужичонка в затрапезном пальто.

Днём дверей мы не запирали — туристы не любят наши места.

— Двинянины здесь живут?

— Здесь. А чё надо? — неласково посмотрел на него.

"За какую-нибудь страховку потребует заплатить, собака, — смекнул я. — За свет вроде заплатили. Плёнку из счетчика вытащил, так что всё, в принципе, нормально".

— Комиссия! — значительно сообщил субъект, бесцеремонно проходя в дом и снимая пальто.

Пиджак был такой же замызганный, как и мужичонка.

"Видно, на машину копит", — применил метод то ли индукции, то ли дидукции.

На кухне он первым делом уставился на счётчик.

"Смотри, смотри, голубчик, сколько влезет".

Счётчик у меня находился невысоко. Рядом, на кухонном пенале, установленные в гнезда алюминиевого каркаса сушилки, стояли тарелки.

Как-то после моего неловкого движения — не помню, ставил или вынимал посудину — грохнул ею по стеклу счётчика, которое тут же вдребезги разлетелось. Не долго думая, из тонкого прозрачного плексиглаза вырезал такого же размера пластинку и наклеил её с внешней стороны, закрыв вертящийся кружок, и закрасил края чёрной краской. Получился как новый. Но творческая мысль пошла дальше. Смекнул, что короткий язычок фотографической плёнки можно аккуратно просунуть между пластинкой и счётчиком, застопорив гнусный намотчик денег.

Сказано — сделано. Должен же я компенсировать неимение газа? Теперь два обогревателя грели не только воздух комнаты, но и мою рационализаторскую душу.

Жена сначала сопротивлялась нововведению, но я всё же

сумел внушить, что экономика должна быть экономной. Вместо двадцати рублей, которые нажигают зимой электрообогреватели, намного выгоднее платить два рубля. Сейчас бесценный кусок фотоплёнки лежал у меня на груди в кармане рубашки. Захотелось сплясать танец победителя за спиной этого олуха.

— А там у вас что? — кивнул на маленькую комнатку, где у одной стены стояла Денискина кровать, у другой — скрипучий диван, на который меня отправляли в ссылку. Ещё, правда, помещался небольшой письменный стол, и оставалось немного места для стула.

— Так что там у вас? — повторил мужчина, обернувшись ко мне.

— Спальная. Сын спит. А кто вы, собственно, такой? — не понял я.

— Комиссия! — опять со значением ответил он. — В райисполком ходили?

— Да, — подтвердил факт.

— Вот по вашему заявлению коммунальный отдел меня и откомандировал, — гордый собой, побрёл в другую комнату.

— Метров восемнадцать тут есть, — зашевелил он губами, что-то подсчитывая.

— Есть, — не стал отказываться.

— Вполне приличное жильё, — был сделан вывод.

— Да?! Особенно, когда здесь не живёшь.

— Многие хуже живут, — утешил он.

— А во дворе, посмотрите, — вода из-под почвы пробивает, из-за этого стены лопаются, дом осадку даёт, — заученно отбарабанил я.

— Не волнуйтесь, акт составим, всё как есть опишем, — пообещал на прощанье замухрястый субъект.

"Чтоб ты в ручей свалился! — мысленно пожелал ему. — Надо было что-нибудь дать. Пинка, например!" — подумал я.

Сон, разумеется, как рукой сняло.

Через несколько дней на работе появился Чебышев.

— Орденоносец ты наш ненаглядный, — растягивая слова, шутя, обнимал его Пашка. — Гордость ты наша, заводская.

Довольный Чебышев не очень активно отбивался.

— Отстань кошёлка!

Все утро на него сыпались поздравления. Участок опять стал местом паломничества цеха. Моему гуру надоело без конца показывать"Знак почета", и он положил орден на стол в футляр из-под очков.

На следущий день Пашку разбирал цехком — пришла бумага из вытрезвителя.

— Когда, кошёлка, залетел, хоть бы сказал что, — возмущался Чебышев.

Его поразил не банальный факт подзалёта, а то, что Пашка промолчал, поэтому в курилке он не стал подбадривать несчастного Заева.

— Тринадцатая улетела! — переживал тот.

Пить надо уметь! — резонно, замечал учитель.

— Сами-то все алкаши! — клеймил Пашка.

На это очень умно ответил Гондурас:

— Не тот пьяница, кто пьёт, — глубокомысленно заявил он, — а тот — кто в вытрезвитель попадает.

Сам Семён Васильевич данное богоугодное заведение пока не посещал, чем очень гордился.

За этот день я всё-таки сдал контролёрам прибор, они, в свою очередь, успешно потрепали мне нервы: там соринка, там пылинка, — и навалился на редуктора.

В пятницу я выдохся окончательно и поэтому, когда мастер принёс талоны на выходные, распсиховавшись, послал его подальше.

— Не выйдешь? — скрипел тот зубами и грозно шевелил раздвоенным носом.

— Не выйду! — твёрдо отвечал ему.

— Смотри, пожалеешь, — грозился Михалыч. — Ещё один

прибор нужен.

Чебышев с Пашкой посмеивались.

— Мне и этого — во как хватит! — резал ребром ладони шею. — Ещё редуктора не сдал.

Родионов побежал жаловаться начальнику, но тому было не до меня.

— Ну и работёнку себе нашел, — жалела Татьяна и тут же колола: — Не надо было университет бросать.

Мне уже стало всё безразлично. Поев, в одно время с Дениской укладывался спать.

— Привыкнешь, — успокаивал Чебышев. — У Пашки тоже поначалу не шло, а теперь быстрее меня работает, но хуже, — поправлялся он.

После выходных, казалось, судьба сжалилась надо мной — редуктора сдал без хлопот, но не тут-то было…

В первых числах декабря на производственное совещание вызвали меня, Пашку и двойняшек.

— Значит, с мастером ругаешься? — начал с меня Кац. — И в выходные работать не желаешь? — ласково журчал его голос.

— Я пока что, Евгений Львович, ученик и в выходные выходить не обязан.

— Умный, значит, — тянул своё Кац. — Ну ладно, а вы, — обратился к перетрусившим двойняшкам, — курить сюда ходите или работать?

Лёлик с Болеком потупились.

— В общем, так! — громко хлопнул кулачищем по столу.

Михалыч довольно шевелил носом.

–… Завтра утром едете в подшефный колхоз на ремонт техники.

— А меня-то за что? — взвыл Пашка.

— В вытрезвитель не надо попадать!

— Понял! — опустил он голову.

— Евгений Львович, — спокойно начал я, — нас вот, трое учеников, мы учиться должны, а не по колхозам мотаться.

Начальник, заикаясь от мучившей одышки, заорал:

— Не хотите ехать — вообще из цеха убирайтесь!

— Не ты нас брал, не тебе и увольнять! — заорал я ещё громче.

Кац приподнялся с кресла-вертушки и опять тяжело плюхнулся на сиденье.

Больше не кричал, но, заикаясь, прошипел:

— Если завтра не придёте к десяти ноль-ноль — уволю. Всё! Идите, — махнул на дверь, и от злости крутанулся в кресле.

Постояв ещё минутку и посмотрев на него, я вышел вслед за Пашкой и двойняшками.

— Ну ты даешь! — встретил меня в курилке Заев. — Разве можно с Кацем спорить? Он в сердцах и по роже двинет. А вообще-то мужик не плохой, отходчивый. Значит, едем?..

— Не знаю. С женой посоветуюсь.

— Смотри, уволит, да ещё по статье, — стращал Пашка.

Лёлик с Болеком сразу решили ехать.

Пришедший с совещания мастер, не обращая на меня внимания, объяснял двойняшкам и Заеву:

— Сейчас ступайте, деньги получите, сколько вам причитается, и домой. Соберитесь. Завтра в десять ноль-ноль. Не забудьте! — уходя, ещё раз напомнил он.

В кассу, на всякий случай, пошёл вместе со всеми. Нам с двойняшками отвалили по сорок рублей, Пашке — целую зарплату.

Он тут же составил длиннющий список — кому должен. Были там и контролёры, и регулировщик, и чёрт знает кто ещё, и даже Чебышев.

Леша, почуяв поживу, стоял тут как тут.

— А ну-ка, давай, кошёлка, — тёр он палец о палец.

— С тобой, как приеду, расплачусь, — отмахнулся Заев.

Чебышев от возмущения потерял дар речи, его бородавка грохнулась в обморок.

— Шучу, шучу, — протянул трёшник Пашка.

— Разве так шутят? — вытер потный лоб наставник.

Я в этом месяце сделал десять редукторов — это тридцать рублей — и прибор. Итого, восемьдесят рублей. Это, не считая ученических. Наряды закрыл на Чебышева.

— Как приедешь, сороковник отдам! — пообещал он. — Должен же я за учебу что-то иметь? Да и подоходный, туда-сюда, профсоюз.

Совесть всё-таки мучила.

— Царский подарок, — язвил Пашка, — эти-то хоть в сейф положи, как получишь, а то и их не будет.

— Не учи, пацан! — огрызался гуру.

— Приходи завтра. Всего три недели, подумаешь, — убеждал то ли меня, то ли себя Заев.

— Там видно будет, — распрощался с ним.

Дома, до прихода жены, усиленно колол дрова. Морально я стал сдаваться:"Надо ехать, — твердил себе. — Дров им на три недели хватит. Посмотрю зато, что такое деревня. Правда, я и живу в ней, но всё-таки. Как Татьяна ещё посмотрит.

Татьяна посмотрела — хуже некуда.

— К дояркам захотелось? Жена надоела? — эти две темы преобладали весь вечер.

— Глупая, какие доярки? Отдохнёшь от меня. И с деньгами как раз уладимся. Питаться-то там буду. Дров вам хватит.

Большую часть ночи тоже не спали, но здесь я не только уговаривал её.

Утром жена дала согласие на отъезд.

— Действительно, отдохну немного, — попрощалась со мной.

Дениска горько плакал.

— Маленький, не успеешь глазом моргнуть, как буду дома, — утешал сына.

К десяти часам — в фуфайке, поношенных кирзовых сапогах, старом шерстяном трико и дряхлой шапке, из которой за лето поганая моль сотворила танкистский шлем, — стоял у проходной. С собой взял кружку, зубную щётку, раздавленный тюбик с пастой и червонец.

Пашка с двойняшками уже ждали меня. Смотрелись они тоже не очень.

Повезли нас на заводском уазике.

Заев заныкал от жены целых пятьдесят рублей, двойняшки имели по пятёрке, но зато купили сумку сигарет.

Деньги тут же сдали в общий котел и, далеко не отъезжая, Пашка приобрёл на винном складе четыре бутылки водки, с переплатой конечно, а на остальные — курева.

С утра снова выпал снег, поэтому ехали медленно. Добрались только после обеда, успев выхлебать три поллитры. Двойняшкам налили, но по соточке — молодые ещё.

Прежде чем идти к председателю колхоза"Красный 6оец", сели отдышаться и покурить под огромным обшарпанным плакатом"Задание пятилетки выполним", в центре которого мордастый колхозник с облупленными руками, широко расставив их в стороны и довольно улыбаясь, призывал свиноматок увеличить поголовье поросят в сравнении с предыдущим периодом. Покурив, прошли в правление, выставив вперёд более трезвых двойняшек.

— Хороши-и… — поздоровался с нами молодой мужчина в белом свитере — он и оказался председателем.

Кроме него в кабинете находился невысокий пожилой дядька с сизым носом. В отличие от председателя, сизоносому мы понравилиеь сразу — смотрел на нас, как на родных. Сморщив худое, в складках морщин лицо, он улыбался, показывая редкие, палец просунуть можно, зубы.

— Давно вас ждём, — продолжал председатель. — Сейчас идите, размещайтесь. Антон Егорович проводит, — кивнул в сторону мужичка.

Тот с готовностью поднялся со стула.

Кода мы вышли из правления, опять валил снег.

Напротив проходила улица аккуратненьких домиков с обязательными палисадничками перед окнами, огороженными штакетником. Неподалеку от правления стоял огромный деревянный туалет без опознавательных знаков и длинный кирпичный барак.

— Давайте познакомимся, — предложил редкозубый сопровождающий.

При разговоре его островерхие, плотно пригнанные к голове уши смешно шевелились.

— Я Лисёнок Антон Егорович.

Он скромно потоптался на месте. Двойняшки прыснули, мы с Заевым сохраняли серьёзность.

— Фамилия такая, — как простоквашинский почтальон Печкин, произнес со вздохом мужичок и повел нас вокруг барака, где в центре фасада красовался широкий вход. — Столовая, — попрядал ушами Лисёнок.

С этой стороны жилых домов не было. Барак опоясывала разбитая дорога, присыпанная снегом. Метрах в трёхстах, за заснеженным полем, виднелось одноэтажное здание.

— Это гараж, — указал Антон Егорович, — техника стоит, — пояснил для тугодумов, глянув на двойняшек.

Справа, в полукилометре от гаража, подпирали низкое небо три башенки.

"Колхозный ток", — сообразил я.

— А вот и общага, — он весело потыкал рукой узкую дверь в торце здания и, встав на цыпочки, достал припрятанный за косяком ключ.

Конец ознакомительного фрагмента.